Наперегонки с памятью

              Можно было бы начать так. Эти воспоминания рапидом состоят из обрывков мыслей, образов, звуков, едва уловимых запахов, полузабытых или ясно стоящих перед глазами, никогда не старящихся лиц, мимолетных чувств, неясного знания, отдаленных догадок, позже подтвердившихся или неподтвердившихся никогда. Так ли все было? Мучительные зыбучие пески памяти засасывают медленно, но верно, причудливо мешая реальность с фантазией, и их жертва, тщетно пытаясь разглядеть в разрозненных, раскиданных по годам эпизодах чей-то общий замысел, ослабев и перестав сопротивляться, бессознательно, незаметно даже для себя подгоняет события и факты под тот ответ, который хочет получить.
     Смех, слезы, замерзающие на зимнем ветру затянутые в тонкие колготки колени, вытертое плюшевое кресло областного драматического театра, показывающего пьесу из французской прошлой жизни. Ануй, "Жаворонок". Ануй, что за странное имя! А Кукольник? Разве не странней? Смешней? Романс Глинки на слова Кукольника исполняет... Пальцы барабанят по клавишам, деревянная кисть движется рывками под недовольным взглядом раздраженной учительницы музыки - "Лейся ж, песенка моя, песнь надежды сладкой...кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой." Через две недели - концерт, но кто сможет спеть под такой неуверенный, сбивчивый аккомпанемент. Взгляд осуждает: "Опять неправильный палец подставила, как дальше будешь выворачиваться? Все, никакого легато!" Жаворонок, скромная  серая птичка, увиденная на картинке в учебнике зоологии. Только на картинке и теперь уже навсегда только на картинке. Солнце и небо ослепляют, не дают открыть глаза, разглядеть его, висящего в звенящем от полуденной жары воздухе. "Между небом и землей!" Жаворонок - Жанна. Своя, родная, почти как Зоя Космодемьянская. Слезы катятся за воротник "заячьи уши" самого нарядного вельветового платья, с нелепой брошкой, сжимающей горло  вместе с рукой. "Бог не любит тех, кто боится!", зал напряженно молчит, слушает. Еще пятнадцать минут тому назад никакого бога не было. Следующей зимой  в Домском, неужели следующей, может через много зим, немецкий певец-калека, в коляске, с обрубками вместо рук поет песни Шуберта с верхотуры, из-под церковного купола. Жаворонок - Томас.  И хочется опуститься на колени перед ним. "Тот кто любит человека, не любит бога",- инквизитор в пиджаке своей свирепостью напоминает учителя физики Теслу... Но ее не сожгли, я точно помню. Только слоеная трубочкам, посыпанная сахарной пудрой, заполненная тяжелым масляным кремом, растаяла на коленях и жирное пятно на юбке так никогда и не отстиралось.
     А можно было бы начать так. Эти воспоминания - малосвязный для постороннего взгляда (уха) поток отпущенного на волю сознания, где одно слово ассоциативно цепляется за другое, мысль за секунды пролетает расстояния, равные годам, соединяя то, что соединить почти невозможно вечно секущейся и путающейся ниткой сорокового размера, с которой отказывалась работать игла зингеровской машины, не боявшаяся даже вшестеро сложенной джинсы. Повествование берет  разбег у Начала, не определив себе цели , не имея ни малейшего представления о том, куда его занесет в следующий момент. Регтайм! Старый слепой скрипач Ральф, игравший с Карояном и Бернстайном напряженно вслушивается, морщится и повторяет по-английски, очень медленно, чтобы эта туго соображающая русская, наконец, поняла "Мне нужно подстричь ногти на ногах, дорогая!"
     Нинка сидит на лавке, болтает ногами, кусает бутербород в два раза шире ее рта - половинка разрезанного вдоль батона "московский"с толстыми кусками масла и густо разлитым на них домашним клубничым вареньем. Просить кусок нинкиного бутерборода никто не решается - ответ: "да, может мне мама на последнее купила?" не меняется годами. Вчера сгорела  надоевшая всем стоявшая посреди двора деревянная мусорка и крысы  из нее разбежались по всем подьездам. Участковый с кобурой и болтающейся почти у колена планшеткой с утра шатается по квартирам с расспросами. Но маленький отважный отряд все равно пойдет на дело! А кто боится идти таскать конфеты из гастронома "Березка", в котором вечно воняет перемороженным мясом и хлоркой, сегодня вечером в "клетку" не попадает. Лурье влюбленный лупоглазенький постоит на стреме. Нинка знает волшебное слово и старый Михась-подметальщик "клетки" - танцплощадки счастливого детства, огороженной железными пиками в два человеческих роста, окруженной кустами жимолости и жасмина, на это слово откликается. Вообще мужчины как примитивные замки почтовых ящиков - открываются английской булавкой, Нинка об этом знала, потому и не дожила даже до двадцати, ее нашли задушенной за ржавыми мусорными баками, поставленными на месте сгоревшей мусорки, а самолет Як-40 от от Ростова до Свердловска в это время падал в ямы каждые пять минут и ребенок жующий разрезаный пополам батон с маслом и вареньем орал громко и горько, от нестерпимой боли в ушах. Не успела я спросить ее, не успела.

     Зачем нужно карабкаться по стенам полуразрушенной, без купола, с проломами в кирпичных стенах церквушки, печально отражающейся в тихой желтой воде Чусовой когда всего-то и надо, что легко взлететь в серое небо и замереть, захлебнуться тоскливой совершенной красотой сумрачного покоя без звуков, красок и движения. Но нет у нас крыльев - есть веревки, крюки, карабины и совершенно ничем не подкрепленная твердая уверенность азартных душ в своей исключительности и правоте. "Бог не любит тех, кто боится" и "мэн оф мистери" без имени сцепив зубы ползет рядом вверх по отвесной стене и холодный мелкий дождик неласковой уральский весны моросит на разгоряченные лица, остужает страсть, обреченную с самого начала. Мерещится, мерещится неотвязно тайна там, где ее никогда и не было в помине, где воображение, не замешкавшись ни на секунду, заворачивает пугающее своей обнаженностью желание в одежду по вкусу неискушенного, нетребовательного заказчика, украшает его стекляшками, ограненными фантазией и певучей речью с придыханьем под гитарный перебор, в драгоценные бриллианты единственного, наконец-то пришедшего, чтобы остаться навсегда чувства." Меня к тебе влекут они. Не обмани-и-и, не обмани-и-и" А самолет Як-40 от Свердловска до Волгограда из последних сил выбирался из колодцев воздушных ям и старушка, сидящая рядом заметила вслух, что букетик голубеньких мелких цветочков на коленях  заплаканной девушки совсем завял, и надо бы его отдать стюардессе, чтобы она его выбросила. Или пусть хоть сама выбросит, если сможет.
     Да нет, же, нет, не было трех гитар и ударника, "теней", издающих пронзительные инопланетные звуки сердечной сладости  и мозгового полуобморока для ломающихся под тусклыми фонарями "клетки" пар, не могли мы это слышать и видеть не могли, это было давно, до нас и Жанна ждала и надеялась, молилась, но "мен оф мистери" был алым первоцветом и смельчаком только тогда, когда спасал французских аристократов из лап кровожадных парижских революционеров и старая книжка, с ятями, с пометками на полях, сделанными бесплотным, уже давно сложившим руки на груди духом,  лихорадочно прочитанная за одну ночь, в комнате до потолка застроенной дубовыми полками, полной пыли, загадок, пахнущей "герцеговиной флор", старая книжка сумасшедшей баронессы упала на пол, разбудила спящего в соседней комнате владельца библиотеки, чудом не конфискованной в тридцатые, обманула жестоко, непоправимо. Завертелось перед глазами Садовое кольцо, на бульварах листва засыпала скамейки и опоздавшая осень пришла избавлением от лихорадки книжного плена и все стало на свои места. "Танцуешь? А я пою!". Милый Андрюша, повелитель теодолитов и нивелиров, любитель ромовых баб и хорошеньких практиканток, гордый потомок злополучного графомана графа Хвостова, почему ты остался жив тогда, когда мы везли покалеченную, истекающую кровью умирающую Таньку в больницу, а твой ребенок кусками лежал в широком, помятом и грязном  цинковом тазу. Почему?

     Печка, сложенная еще при царях из шероховатого рыжего кирпича согревает ладони, блестит оставленная на ночь кастрюля с опарой для шанег, и можно засунуть палец под крышку, а потом слизнуть тугое кислое тесто, посмотреть в окно на сползший к цифре 35 ртутный столбик, вернуться обратно в комнату, погладить колючее верблюжье одеяло поверх спящего розового существа с толстыми ручками и ножками,  которое все еще принимает лошадь за большую собаку. Цок, цок, цок - скачет конь бледный мимо вздувшейся реки, запруженной гниющими бревнами лесосплава, по годам цвета молока и снега. Иди и смотри как все летит в тартарары и все слушают радио прямо на улице, поют  "Интернационал" на площади и царство старости открывает свои двери с восьми до пяти. Пообвыкнись, притрись и можешь оставаться навсегда. Революция. Живыми важными кляксами на белом, хищно изогнув клювы, внимательно глядя себе под ноги, выступают по дымящемуся холоду синие вороны. Кажется, они не умеют летать, кажется, "все жаворонки нынче вороны" или не кажется. Улыбается Ральф, в дорогом дырявом шелковом халате, открывающем сморщенную старческую кожу на тощей груди. "Это что у тебя, кода такая? Так и не научилась играть толком, никакого легато".

"Не растет трава зимою - поливай, не поливай...".