"И Маяковский лег виском на дуло" (с)

14 апреля 1930 года в Москве в квартире 12 дома № 3 по Лубянскому проезду было найдено тело поэта Владимира Маяковского. Причиной смерти стало самоубийство. Покойный оставил предсмертную записку следующего содержания.

«ВСЕМ

В том что умираю не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама сестры и товарищи простите – это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. –
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам они разберутся.
Как говорят – «инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт
Я с жизнью в расчете и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.
Счастливо оставаться

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ.

12/4-30 года.

Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным, сериозно - ничего не поделаешь. Привет.
ЕРМИЛОВУ скажите что жаль снял лозунг надо бы доругаться.
В.М.

В столе у меня 2000 руб. внесите в налог. Остальное получите с ГИЗ
В.М.»

(Орфография и пунктуация Маяковского сохранены)

Не смотря на просьбу поэта «не сплетничать» разговоры и спекуляции на тему его смерти продолжаются и 80 лет спустя. Выдвигаются новые и новые идеи причин самоубийства, раскрываются «подробности личной жизни». Но никто не расскажет о Маяковском и последних днях его жизни лучше, чем те, кто знал его лично.

Из воспоминаний Вероники Полонской

Полонская Вероника Витольдовна (1908-1994) – актриса, играла во МХАТе, снималась в фильме Лили Брик «Стеклянный глаз». Последняя любовь Владимира Маяковского.

14 апреля. Утром Владимир Владимирович заехал в 8.30, заехал на такси, так как у его шофера был выходной. Выглядел Владимир Владимирович очень плохо.

<…> Я сказала, что у меня в 13.30 репетиция с Немировичем-Данченко, очень важная, что я не могу опоздать ни на минуту. Приехали на Лубянку, и он велел такси ждать.

Его очень расстроило, что я опять тороплюсь. Он стал нервничать, сказал:

- Опять этот театр! Я ненавижу его, брось его к чертям! Я не могу так больше, я не пущу тебя на репетицию и вообще не выпущу из этой комнаты!

Она запер дверь и положил ключ в карман. Она был так взволнован, что не заметил, что не снял пальто и шляпу.

Я сидела на диване. Он сел около меня на пол и плакал. Я сняла с него пальто и шляпу, гладила его по голове, старалась всячески успокоить.

<…> Я ответила, что люблю его, буду с ним, но не могу остаться здесь сейчас ничего не сказав Яншину. <…> И театра я не брошу и никогда не смогла бы бросить.

<…> Владимир Владимирович был не согласен с этим. Он продолжал настаивать на том, чтобы все было немедленно, или совсем ничего не надо.

<…> Он быстро забегал по комнате, подбежал к письменному столу. Я услышала шелест бумаги, я не видела, так как он загораживал собой письменный стол.

Теперь мне кажется, что, вероятно, он оторвал 13-е и 14-е числа из календаря.

Потом Владимир Владимирович открыл ящик и захлопнул его, опять забегал по комнате. Я сказала:

- Что же, вы не проводите меня даже?

Он подошел ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:

- Нет, девочка, иди одна… Будь за меня спокойна…

Улыбнулся и добавил:

- Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?

- Нет.

Он дал мне 20 рублей.

- Так ты позвонишь?

- Да, да.

Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери.

Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти.
Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела.

Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко.

Я помню, что бросилась к нему и только повторяло бесконечно:

- Что вы сделали? Что вы сделали?

Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову. Казалось он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые.

Лицо, шея были красные, краснее, чем обычно. Потом голова упала и он стал постепенно бледнеть.

Набежал народ. Кто-то звонил, кто-то мне сказал:

- Бегите встречать карету скорой помощи!

Я ничего не соображала, выбежала во двор, вскочила на ступеньку подъезжающей кареты, опять вбежала по лестнице. Но на лестнице уже кто-то сказал:

- Поздно. Умер.

Из воспоминаний Лили Брик

Брик Лиля Юрьевна (1891-1978) – российский литератор, возлюбленная, «муза» Владимира Маяковского.

В Маяковском была исступленная любовь к жизни, ко всем ее проявлениям – к революции, к искусству, к работе, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал. Его удивительная энергия преодолевала все препятствия. Но он знал, что не сможет победить старость, и с болезненным ужасом ждал ее с самых молодых лет.

Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок.

Глухой, тихий голос Маяковского: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Я крикнула: «Подожди меня!» - что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: «Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя». Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя. 

<…> Когда в 1956 году в Москву приезжал Роман Якобсон, он напомнил мне мой разговор с ним  в 1920 году. Мы шли вдоль Охотного ряда, и он сказал: «Не представляю себе Володю старого, в морщинах». А я ответила ему: «Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится. Он уже стрелялся – была осечка. Но ведь осечка случается не каждый раз!»

Перед тем как стреляться, Маяковский вынул обойму из пистолета и оставил только один патрон в стволе. Зная его, я убеждена, что он доверился судьбе, думал – если не судьба, опять будет осечка и он поживет еще.

Из воспоминаний Осипа Брика 

Брик Осип Максимович (1888-1945) – писатель, драматург, сценарист, критик. Издал поэмы Маяковского «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник».

15 апреля утром мы приехали в Берлин на Kurfurstenstrasse в Kurfurstenhotel, как обычно. Нас радушно встретила хозяйка и собачка Scheidt. Швейцар передал нам письма и телеграмму из Москвы. «От Володи», - сказал я и положил, не распечатывая, ее в карман. Мы поднялись на лифте, разложились, и тут только я распечатал телеграмму.

<…> 17-го утром мы приехали в Москву. Гроб стоял в Союзе писателей. Огромные толпы приходили прощаться с Володей. Все были очень взволнованы. Никто не ожидал, что Маяковский может застрелиться. 14 апреля – это 1 апреля по старому стилю, и многие, когда мы говорили, что Маяковский застрелился, смеялись, думая, что их разыгрывают.

Я имел разговор с одним рапповцем. Я спросил его – неужели они не могли загрузить Володю работой в Рапе, найти ему должное применение. Он поспешно ответил: как же! Мы условились, что весь стиховой самотек, который будет поступать в журнал «Октябрь», мы будем отсылать ему на просмотр. Больше мне с ним разговаривать было не о чем.

А другой рапповец выразился так: «Не понимаю, почему столько шуму из-за самоубийства какого-то интеллигента». Отвратительно мне было это самодовольство посредственности – что мы, мол, не такие, мы не застрелимся!

Люди не стреляются по двум причинам: или потому, что они сильнее раздирающих их противоречий, или потому, что у них вообще никаких противоречий нет. Об этом втором случае рапповская бездарь забыла.

Из воспоминаний Николая Асеева

Асеев Николай Николаевич (1889-1963) – русский советский поэт, близко общался с Маяковским, некоторое время поэты жили в одной квартире.

В воскресенье 13 апреля 1930 года я был на бегах. Сильно устал, вернулся голодный. Сестра жены Вера, остановившаяся в нашей комнате, - я жил тогда на Мясницкой в доме 21,- сообщила мне, что звонил Маяковский. Но, прибавила она, как-то странно разговаривал. Всегда с ней любезный и внимательный, он, против обыкновения, не поздоровавшись, спросил, дома ли я; и когда Вера ответила, что меня нет, он несколько времени молчал у трубки и потом, вздохнувши, сказал: "Ну что ж, значит, ничего не поделаешь!"

<…> В понедельник четырнадцатого апреля я заспался после усталости и разочарования неудачами предыдущего дня, как вдруг в полусне услышал какой-то возбужденный разговор в передней, рядом с нашей комнатой. Голоса были взволнованные; я встал с постели, досадуя, что прерывают мое полусонное состояние, накинул на себя что-то и выскочил в переднюю, чтобы узнать причину говора. В передней стояла моя жена и художница Варвара Степанова; глаза у нее были полубезумные, она прямо мне в лицо отчеканила: "Коля! Володя застрелился!" Первым моим движением было кинуться на нее и избить за глупый розыгрыш для первого апреля; в передней было полутемно, и я еще не разглядел ее отчаяния, написанного на лице, и всей ее растерянной, какой-то растерзанной фигуры.

Я закричал: "Что ты бредишь?" Ее слов, кроме первых, я точно не помню, однако она, очевидно, убедила меня в страшной правде сказанного.

Я помчался на Лубянский проезд. Был теплый апрельский день, снега уже не было, я мчался по Мясницкой скачками; не помню, как добежал до ворот того двора, где толпились какие-то люди. Дверь из передней в комнату Маяковского была плотно закрыта. Мне открыли, и я увидел.

Головой к двери, навзничь, раскинув руки, лежал Маяковский. Было невероятно, что это он; казалось, подделка, манекен, положенный навзничь. Меня шатнуло, и кто-то, держа меня под локоть, вывел из комнаты, повел через площадку в соседнюю квартиру, где показал предсмертное письмо Маяковского.

Дальше не помню, что было, как я сошел с лестницы, как очутился дома.

Из воспоминаний Николая Денисовского

Денисовский Николай Федорович (1901-1981) – русский советский художник, один из основателей Общества станковистов (ОСТ). Совместно с Маяковским Денисовский создал серию плакатов для Наркомздрава.

14 апреля 1930 года… мне сообщили, что застрелился Маяковский. Я немедленно поехал на Лубянку.

В передней была соседка по квартире и больше никого не было. Он лежал головой к окну, ногами к двери, с открытыми глазами, с маленькой открывшейся точкой на светлой рубашке около сердца. Его левая нога была на тахте, правая слегка спустилась, а корпус тела и голова были на полу. На полу был браунинг. На письменном столе – записка, написанная его рукой. А на спинке стула, около стола, висел его пиджак. Меня просили поехать на Таганку и предупредить дома, чтобы встретить тело. Дома никого не было. Была одна домработница. Л.Ю. и О.М. Брик были за границей. Вскоре привезли тело и положили его на тахту в его комнате. Пока он не застыл окончательно, надо было его переодеть. Непрерывно звонил телефон на Таганку, самые различные люди возмущенно сообщали, что в Москве кто-то распространяет слухи о смерти Маяковского.

Узнавали правду, растерянно умолкали. Постепенно соседняя комната и столовая стали заполняться знакомыми и незнакомыми людьми. Не помню сейчас, кто помог найти чистую рубашку у него в шкафу. Но мне снять с него старую было уже трудно.

Пришлось разрезать. На сердце с левой стороны было пятнышко, рана запеклась кровью. Олеть его я не знал как. Решили оставить в тех же самых брюках и ботинках. По телефону сообщили, что приедут из института мозга и будут брать его мозг…

<…> В день похорон уде невозможно было пройти к гробу, хотя и были пропуска. Митинг происходил во дворе, говорили перед гробом, который уже стоял на грузовике. Я запомнил и слышал с балкона только Кирсанова (прим. ред.: Кирсанов Семен Исаакович - русский советский поэт), который читал «Во весь голос».

Милиция оцепила все переулки и площади, которые выходили на улицу Воровского, а сама улица была забита народом. Стояли так тесно, что невозможно было пропихнуться. Стояли на тротуарах, мостовой, в подъездах, висели, прицепившись к фонарям, к деревьям и заборам. Крыши были черны от забравшихся на них людей, некоторые крыши даже провалились. За шофера в грузовик с гробом сел Михаил Кольцов (прим. ред.: Кольцов Михаил Ефимович - русский прозаик, журналист), и гроб поплыл над головами к крематорию.

Когда гроб внесли в крематорий, все хлынули следом. Началась давка. Попасть было невозможно. Казалось, сейчас затрещит здание крематория. Растерявшийся милиционер дал выстрел в воздух.

Москва провожала Маяковского.

Из воспоминаний Бориса Пастернака

Пастернак Борис Леонидович (1890-1960) – русский советский  поэт, прозаик, переводчик. Маяковский оказал большое влияние на творчество Пастернака.

Между одиннадцатью и двенадцатью все еще разбегались волнистые круги, порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и разбрызганные по стенам плющильной силой события.

<…> в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с головой. Все бросились вниз и спрудились у выхода, так что когда мы выбрались вон, карета скорой помощи уже выезжала за ворота. Мы потянулись за ней в Гендриков переулок (прим. ред.: сейчас переулок Маяковского).

<…>В передней и столовой стояли и сидели в шапках и без шапок. Он лежал дальше, в своем кабинете. Дверь из передней в Лилину комнату была открыта, и у порога, прижав голову к притолоке, плакал Асеев. В глубине у окна, втянув голову в плечи, трясся мелкой дрожью беззвучно рыдавший Кирсанов.

<…> Особняком от матери и старшей сестры, уже неслышно горевавших среди собравшихся, на квартиру явилась младшая сестра покойного Ольга Владимировна. Она явилась требовательно и шумно. Перед ней в помещение вплыл ее голос. Подымаясь одна по лестнице, она с кем-то громко разговаривала, явно адресуясь к брату. Затем показалась она сама и , пройдя, как по мусору, мимо всех до братниной двери, всплеснула руками и остановилась. «Володя!» - крикнула она на весь дом. Прошло мгновение. «Молчит! – закричала она того пуще. – Молчит. Не отвечает. Володя. Володя!! Какой ужас!». Она стала падать. Ее подхватили и бросились приводить в чувство…

Из воспоминаний Владимира Роскина

Роскин Владимир Осипович (1896-1984) -  художник-авангардист, в 1919-1922 вместе с Маяковским принимал участие в создании «Окон РОСТа».

14 апреля вечером он лежал в боковом зале Дома писателей, и ночь мы сидели на стульях, поставленных вдоль стен, а на рассвете, присев на лавки у памятника Гоголю, мой друг художник сказал: «Это кончилась наша молодость».

На следующий день гроб стоял в большом зале клуба, весь заставленный венками и засыпанный живыми цветами, а внизу лежал венок от рабочих какого-то завода из металлических стружек с надписью на красной ленте «Железному поэту, железные цветы».

На Рождественке во дворе ВХУТЕИНА стоял простой грузовик. Художники Татлин и Денисовский при помощи кровельного железа и красных полотнищ превратили его в монументальный лафет, на который и поставили гроб поэта.

Прошло всего дней десять после похорон Маяковского, как я у книжной лавки писателей встретил О.М. Брика, и он мне сказал, что они получают массу писем, в которых высказываются всякие предположения о причинах самоубийства Маяковского, но лучше всех написала одна работница с ивановской текстильной фабрики. Она написала: «Маяковский умер от перегрева котла».

Источники:

1. В. Маяковский в воспоминаниях современников. Серия литературных мемуаров./ Под общ. Ред. В.В. Григоренко, Н.К. Гудзия, С.А. Макашина, С.И. Машинского, Ю.Г. Оксмана, Б.С. Рюрикова. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1963.

2. «В том, что умираю, не вините никого»?.. Следственное дело В.В. Маяковского. Документы. Воспоминания современников. Автор проекта С.Е. Стрижнева. М.: Эллис Лак 2000, Государственный музей В.В. Маяковского. Документы дела №50, архивные материалы, 2005.