Игорь Абросимов. Наша стошестидесятая. Отрывки из воспоминаний. Часть III.

Игорь Абросимов Наша стошестидесятая Отрывки из воспоминаний (Продолжение) III Начиная с 8-го класса, нас допускали на школьные вечера старшеклассников с участием учениц одной из соседних женских школ, с которой по договоренности и взаимной симпатии директоров наша школа в данное время «дружила» Почему-то симпатии наших наставников не были постоянными, поэтому за три года учебы в старших классах на вечерах бывали ученицы из разных школ. Нас тоже, случалось, приглашали на вечера в женскую школу, но происходило такое довольно редко, так как «представлять» свою школу где-то на стороне Нина Константиновна могла доверить только лучшим. И вообще, она предпочитала, чтобы гости бывали у нас, все происходило при ее непосредственном участиии. Так, вероятно, нашему директору было спокойнее: все, как всегда, были у нее на контроле, честь школы ни при каких случайностях не могла пострадать. Программа школьных вечеров давно устоялась - вначале концерт самодеятельности хозяев, потом танцы. Модные в те годы танго и фоксторт, названные ввиду непрекращающейся борьбы с иностранными словами медленным и быстрым танцем соответственно, в школах не допускались ни под каким видом. Танго и фокстрот были тогда символами буржуазного разложения. В школах, да и не только в школах, танцевали так называемые бальные танцы - польку, краковяк, а также более простые, предложенные уже в наше время для того, вероятно, чтобы вовлечь в танцы людей малоспособных. Самым простым бальным танцем считался па-де патенер или "Конькобежцы". Танцевали еще па-де-грас и па-д"эспань. Иногда танцевали мазурку, танец очень сложный, танцевали простой полонез, танцевали, конечно, вальс. Иностранные названия в данном случае особенно не смущали. На Западе, похожим на который мы никак не должны были быть, танцы эти давно забыли, а вот танго и фокстрот под "буржуазную" джазовую музыку танцевали во-всю. Мы же, построившись парами, в четком порядке танцевали бальные танцы. Играл духовой оркестр, иногда заводили пластинки на школьном радиоузле. Под руководством одного из десятиклассников - распорядителей, который предварительно, сложив ладони рупором, чтобы перекрыть шум и смех собравшихся, громко объявлял название очередного танца, выстраивались пары. Танцы продолжались обычно часа два, в течение которых ребята и девочки демонстрировали свои хореографические способности. За порядком и соблюдением бальных танцевальных канонов строго наблюдала неусыпная Нинушка. Однако, танцевать нужно было еще и научиться, поэтому многие посещали кружки бальных танцев. И в нашей школе был такой кружок. Преподавала женщина неопределенного возраста, бывшая балерина, которой официальная политика в области танцев давала возможность очень скромной, но регулярной подработки в школах и клубах. Раз в неделю, по субботам, она появлялась после уроков со своим пианистом-концертмейстером в школьном коридоре и добросовестно разучивала с нами танцевальные фигуры. Однако, в первый же школьный вечер с ее учениками получился полный конфуз. Никто из нас не решился пригласить незнакомую девочку станцевать только что разученных "Конькобежцев" и па-де-грас, потомучто никто из кавалеров не был уверен в своем умении и ловкости. По-прежнему танцевало несколько пар десятиклассников, кое-кто из девятых классов, да приглашенные девочки друг с другом. Кто его знает, где они все научились и откуда черпали уверенность в своих силах... Тут надо отдать должное правильным подходам нашей танцевальной наставницы. Она договорилась с Нинушкой и произвела реформирование обучения. Наш кружок объединили с другим, который вела эта же преподавательница в соседней женской школе. Отныне, вопреки системе раздельного обучения, который торжествовал в советской педагогике, наше обучение танцам стало проходить совместно. И результаты не заставили себя ждать. Количество желающих учиться сразу возросло чуть ли ни вдвое, так как это же совсем другое дело - учиться танцевать с девочками! Кроме того каждый хотел выглядеть перед своей партнершей ловчее и понятливее, чем он был на самом деле. На очередном вечере никто уже не стоял по стенкам, не решаясь пригласить на танец. В крайнем случае, можно было, не смущаясь, потанцевать со своей постоянной партнершей по обучению. Уже через несколько месяцев на очередном школьном вечере танцы шли на таком уровне, что хоть в кино снимай и всем демонстрируй как пример всеобщей привязанности советских школьников не к каким-то чуждым западным танцам, а к «нашим», «бальным», таким целомудренным, правильным и высокоидейным ! Надо сказать, и Нинушка, и директор 23-ей женской школы оказалась здесь на высоте, согласившись с нестандартным решением. Нигде практики подобной в Баку не существовало, а выделяться таким образом на ниве просвещения было не совсем безопасно. Ведь становилось вполне реальным "схлопотать" любые самые вздорные обвинения, например, в искажении партийной политики в области раздельного обучения. Такие были тогда времена... Конечно, культурное мероприятие ни в коем случае не должно было быть превращено в "танцульку", урок должен был оставаться уроком. Поэтому при сем Нинушка обязательно присутствовала лично, а для придания вечеру соответствующей воспитательной нагрузки повелела комсомольскому комитету школы организовать перед каждым уроком танцев лекцию силами самих учеников. Тематика лекций, как и все в нашей школе, согласовывалась предварительно с директором. Раза два и я выступил там с докладами, однажды, помню, о поэзии времен Отечественной войны, причем закончил выступление чтением лирических стихов К.Симонова. Наш кружок работал долго, года два, прекратив свое существование под влиянием иных времен, когда танцевать стали по-другому и бальные танцы навсегда ушли в прошлое. Справедливости ради надо добавить, что в школе уже и тогда допускаться иногда и «западные» танцы. Допускались они по случаю торжественного вечера встречи бывших учеников, который по традиции устраивался 31 января. На вечер можно было придти и ученикам 10-го класса, но не всем, а только тем, кто хорошо учился, у кого не было в последней учебной четверти плохих отметок, а также не было в журнале текущих двоек и замечаний по поводу поведения со стороны учителей и, главное, директора. 31 января 1953 года, когда мы учились в 10-ом классе, я тоже побывал на таком вечере. Не знаю, как в прошлые годы, но на этот раз почувствовав, вероятоно, наступавшие перемены, Нинушка разрешила пригласить на вечер джаз-ансамбль (или, как его тогда называли, эстрадный ансамбль танцевальной музыки, ни в коем случае не джаз!). Каково же было негодование нашего директора, когда она увидела, что не только бывшие ученики и пришедшие с ними знакомые и подруги (не до них было Нинушке!), но и наши десятикласники с этими самыми знакомыми и подругами танцевали (и весьма неплохо) танго и фокстрот. На ближайшем уроке танцев состоялся ужасный разнос. Урок начался с большим опозданием. Наша директор держала речь о том, что те высокие эстетические принципы, которые школа вместе с учительницей танцев стремилась все эти годы в нас воспитать, научив танцевать по-настоящему, пошли впустую. Мы по-прежнему склонны к безнравственным западным танцам, преклоняемся перед иностранщиной, а отсюда только один шаг сами знаете от чего... ("Кто любит танго танцевать, тот может Родину предать".) Вероятно, следует подумать о том, стоит ли дальше учить нас чему-то хорошему, имеет ли это смысл. И нужно ли вообще проводить в школе вечера с танцами. Она подумает, как надо в этой ситуации с нами со всеми поступить. На такой грозной ноте мы были выпущены из классной комнаты, где велась"проработка", в коридор. Там в ожидании начала урока уже давно томились наши постоянные партнерши и преподавательница с концертмейстером. Впрочем, никаких других последствий происшествие это не имело. Стенные газеты существовали в те годы везде, но в нашей школе газета была ежедневной. Размером несколько больше стандартного машинописного листа, выполненная на плотной чертежной бумаге, написанная от руки, с красочным названием по верху, газета рассказывала о жизни школы, событиях городской жизни и жизни страны, которые по существовавшим тогда представлениям должны были интересовать учеников. Газета делалась старшеклассниками и на них была расчитана. Как и всякая газета в нашей стране, являвшаяся чьим-то органом, "160 - ая" (так она называлась) была органом школьного комитета комсомола. Одновременно в коридоре висело несколько номеров газеты, за несколько ближайших дней. Раз в неделю, а иногда и чаще, выходил номер, посвещенный литературе и искусству, а также спортивный номер, иногда номер по науке и технике. Главным редактором газеты был ученик 9-го класса Алик Рабинович. Всего на год старше меня возрасту и по классу (я учился тогда в 8-ом классе), он казался мне солидным и опытным человеком. Оно и понятно, в таком возрасте небольшая разница чувствуется очень сильно. Немаловажно здесь было и то, что Алик всегда привлекал внимание уже своей внешностью, всегда выделялся среди одноклассников. Высокий, слегка полноватый, но не толстый, а скорее мускулистый и крепкий, улыбчивый и приветливый, всегда аккуратно одетый и причесанный, он мог себя соответствующим образом, совсем по-взрослому держать в самых разных ситуациях. И учился он хорошо, и писал очень грамотно заметки, и на школьных вечерах это была самая заметная фигура. С ним дружили девочки из соседней школы, а, надо сказать, во времена раздельного обучения подобные отношения не так уж часто встречались. Вначале меня назначили редактором отдела литературы и искусства. Мы публиковали стихи (в школе было несколько учеников, пишущих стихи, ребята относились к ним с некоторым интересом, но больше скептически), заметки-рецензии о новых книгах, которые почему-то привлекли внимание того или иного нашего автора, отзывы о спектаклях Театра русской драмы. Большой номер увеличенного формата выходил обычно по случаю памятных дат, связанных с именами известных писателей. Я не только собирал материал для каждого номера и редактировал его, но и выступал как автор во всех газетных жанрах. Каждый номер оформлялся художником, который писал название, украшая его заставкой или небольшим рисунком, на фоне которого это название помещалось, а также переписчиком, красиво переписывавшим подготовленный мною текст. Художники и переписчики ценились у нас никак не менее способного и прилежного автора. Не только до компьютерной технологии, но даже до широкого распространения пишущих машинок было тогда очень далеко. Прошел месяц или чуть больше, и Алик стал готовить меня себе на замену. Согласившись когда-то заниматься газетой, он начал тяготиться своими обязанностями, отнимавшими довольно много времени. К тому же, у него не сложилось взаимодействия с Нинушкой. Как и все, что происходило в школе, стенная газета не могла остаться вне ее внимания и непосредственного руководства. После очередного крупного разговора в кабинете директора, отвергнув ее обвинения в недостаточной остроте газетных заметок (Нинушка требовала, чтобы ученики - корреспонденты, или учкорры, называли в своих материалах конкретные имена нарушителей дисциплины и лентяев, чего никто, естественно, делать не мог и не хотел), Алик отказался работать дальше. И назвал меня в качестве своего преемника. Первое время мы работали вместе. По договоренности с Нинушкой он помогал мне, советовал и наставлял, как вести дело. Однако, быстро и с облегчением убедившись, что я справляюсь самостоятельно, а главное, показав это Нинушке, отошел в сторону. Так началось мое самостоятельное редакторство. Конечно, самостоятельность была весьма условной. Все что касается сроков выхода газеты, особенно обеспечения ее каждодневного выхода, подбора, подготовки и редактирования материалов, оформления и даже вывешивания очередного номера лежало на мне. Но за содержанием неустанно и бдительно следила Нинушка, часто вызывая меня к себе в кабинет и инструктируя, как и о чем следует писать в школьной газете. Как и в случае с моим предшественником, основные претезии директора касались остроты материала. Если в заметке не было фамилий нарушителей, то есть учкорры вместе со мной не превращали газету в донос на товарищей, такой номер считался неудачным. Однако, газета выходила без единого срыва, заметки были грамотные, а иногда и интересные. На переменах перед газетным стендом толпились ученики, читали ее и учителя. Впрочем, несколько номеров получились у нас очень даже острыми. И не по моей вине. В девятом классе учился Эдик Гейвандов, человек очень серьезный и очень старательный. Не блистал, но учился хорошо. Иногда писал для газеты. И вот как-то раз принес он большую заметку о том, что в нашей (образцовой!) школе большинство ребят, оказывается (какая новость!), сквернословит, а если проще выразиться, ругается матом. Такое, конечно, недостойно советского школьника, будущего строителя коммунизма. Статья заканчивалась перечнем фамилий учеников девятого класса, которые особенно часто позволяют себе непечано выражаться. Я был готов поместить заметку, но осторожно указал Эдику, что фамилии ребят было бы лучше вычеркнуть. Он не соглашался, так как в таком виде материал терял свою остроту и конкретность. Наши споры продолжались в таком духе несколько дней и закончились тем, что меня вызвала к себе рассерженная Нинушка. То ли Гейвндов ей на меня пожаловался, то ли сделал это кто-то другой, знавший о придержанной мною важной заметке. Получив нагоняй, я вынужден был поместить материал без всяких измениний, снабдив его рубрикой «Письмо в редакцию». Мой «тонкий» ход не остался без внимания директора и стоил мне дополнительных строгих упреков в «гнилом либерализме». Разговор состоялся на другой день после выхода нашумевшего номера, и мне было предложено организовать широкую и массовую компанию в газете, направленную против конкретных матерщинников. Несколько номеров посветили мы этой теме. Но фамилий, как ни старалась Нинушка, больше не публиковали. Поэтому компания против сквернословия приняла под ее руководством несколько иной характер. Начались классные собрания с участием директора, на которых «выявлялись» особо несдержанные на язык. В нашем классе Нинушка начала с требования к старосте класса и комсоргу занять принципиальную позицию, смело выступить, назвав поименно всех, употребляющих нецензурные выражения. Однако, и тот и другой отделались общими фразами. Тогда применен был другой воспитательный прием. По одному нас вызывали к доске и задавали один и тот же вопорос: «Ругаешься ли нет?» Конечно, трудно было, да и казалось трусливо сказать в такой обстановке неправду. И тут к ужасу директора стало ясно, что ругаются все. За исключением Шурика Каграманова, нашего круглого отличника, который твердо и совершенно правдиво ответил «нет». Надо сказать, что усилия директора если и не отучили нас прибегать к непечатным словам, то сильно поубавили частоту их употребления. Что же касается Эдика Гейвандова, то на него особенно никто и не обиделся, даже те, кого упомянул он в той злополучной статье. Сам он, как и Шурик Каграманов, никогда не выражался, а это вызывало некотрое уважение и как-бы давало ему право судить других. Кроме того, товарищем он был неплохим, и его неожиданный демарш отнестли за счет странных поступков, которые за ним и до этого замечались и которые обычно ему прощали. И самое главное. В то время среди людей, считающих себя людьми культурными (а в наше школе таковыми считали себя все ученики и их родители) употреблять ненормативнцую лексику было предосудительно. А в присутствии женщин и девочек совершенно недопустимо. Поэтому все считали себя в какой-то степени не без греха, а это не позволяло долго сердиться на Эдика. Хотя сам факт доносительства, безусловно осуждаемый в нашей среде, оставил после всей этой истории неприятный осадок. Следующий учебный год, когда я учился уже в 9-ом классе и стал вполне опытным редактором, запомнился мне подготовкой и проведением юбилея нашей газеты. В начале 1953 года должен был выйти ее 1000 номер. Нинушка решила провести мероприятие достаточно широко, с торжественным вечером, куда заранее приглашены были представители из разных школ. Ведь только у нас была ежедневная стенная газета, и подчеркнуть по этому случаю еще раз достижения 160-ой школы казалось ей очень кстати. Наметили, что я сделаю подробный доклад, затем выступят с приветствиями редакторы газет из других школ, а в коридоре развернута будет большая выставка лучших номеров за все прошедшие годы. Итак, я принялся за подготовку доклада. Вначале добросовестно просмотрел все старые номера, начиная с первого послевоенного года, когда выходили они довольно редко. Газеты хранились в толстых папках на нижней полке одного из вместительных шкафов директорского кабинета. Потом постарался изложить историю газеты, отметив наиболее интересные материалы, а также активных авторов и редакторов, с упоминанием о том, где они сегодня, после окончания школы учатся или работают. Основная часть доклада представляла собою отчет о нашей работе сегодня. А в заключение я написал несколько хвалебных фраз о роли нашего директора в работе газеты. Концовка получилась в духе времени, когда все достижения приписывались либо высшему руководству, либо руководству непосредственному. И отмечалось это в возвышенном тоне в самом конце торжественной речи. Моим докладом, который писался недели две, а то и больше, заинтересовался папа. И стал первым его читателем после того, как работа моя была окончена, а доклад аккуратно и красиво переписан в тонкую ученическую тетрадь. Дочитав до конца, папа возмутился и спросил, как я мог опуститься до подобного низкого и откровенного подхалимажа. При этом на лице его появилась такая презрительная гримаса, что мне тут же стало очень стыдно. Хорошо и на многие годы запомнилось мне чувство стыда за свой поступок. Помню, я тут же составил совершенно другую концовку, вырвал злополучный последний лист и переписал его заново.. Надо добавить, что первоначальная концовка доклада и на самом деле соответствовала духу времени. Недаром перед юбилейным заседанием Нинушка прочитала мой текст и осталась недовольна. «У тебя совершенно ничего не сказано о роли педагогического коллектива в работе газеты», - сказала она мне. Всем было известно, что кроме нее никто из учителей газетой не занимался, а поэтому ясно было сразу, на что она намекает. Не помню, как я ей ответил, кажется сказал, что в коротком докладе невозможно все вопросы осветить. Почувствовав, что намек не понят, Нинушка поджала по своему обыкновению губы и странно на меня посмотрела. На этом разговор и закончился. Однако и она, выступая с заключительным словом, ничего не сказала о моей работе в газете, даже не упомянула моего имени. И вообще, за все время меня нигде и никак не отметили, даже простой похвалой. Если я был плохим редактором, то почему оставался им почти два года, вплоть до 10-го класса, когда по традиции ребят по их просьбе освобождали от общественных нагрузок? Ведь желающих сделаться главным всегда было у нас достаточно. Тогда это казалось мне несправедливым. Но причину такой несправедливости я знал, а поэтому переносил ее почти безболезненно.. Очень интересный человек по-настоящему помогал мне и наставлял меня в те времена. Анатолий Демин был на два класса старше. Когда я только начинал и впервые поместил стихотворение в газете, учился он в десятом, выпускном классе и был лучшим учеником, а также второй или третий год секретарем школьного комитета комсомола. До самого окончания школы он оставался секретарем, хотя обычно десятиклассники, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости, избавлялись от обременительных общественных нагрузок. Но Толику, казалось, ничего не мешает. Все он делал, казалось, играючи, как и медаль свою по окончании школы получил играючи. Прочитав мое стихотворение, Толик на следующей же перемене появился у нашего класса и со мной познакомился. Дело в том, что главным увлечением его была литература, он хорошо знал и чувствовал поэзию, поэтому поговорить со мной и оценить мои стихи ему самому было интеоесно. Сегодня уже трудно вспомнить, о чем конкретно шел разговор, как он оценил прочитанное и в тот раз, и позже, после того, как я передал ему свою тетрадь со стихами, которую он довольно долго держал у себя. Помню только, что он очень ценил лирику М.Исаковского, именно его лирику, а не его верноподданические стихи, всегда приводя как пример, те или иные строки поэта. И меня убеждал в необходимости читать и стараться понять Исаковского. Толику казалось, что Исаковский может меня многому научить. Никогда, насколько я помню, Толик не приставал ко мне с указаниями о том, как вести газету. Хотя будучи секретарем комитета комсомола и разбираясь к тому же в литературе, обладая вполне взрослой эрудицией и зная, к тому же, как я считаюсь с его мнением, мог легко стать моим непосредственным руководителем. Но он почему-то этого не сделал. Отношения со мной ограничивались беседами на темы, связанные с моими стихами, а позднее о поэзии и литературе вообще. Толик не был властолюбив. И не отличался, даже на собраниях, как это подобает комсомоьскому секретарю, употреблением трескучих фраз и лозунгов. Выступления его были сугубо деловыми и спокойными. Никогда, вопреки существовавшим тогда нормам, не приказывал он что-то сделать в отношении комсомольских дел, но только просил, а чаще делал сам, никогда не конфликтовал и не затевал склок, никогда не подчеркивал своей значимости. Серьезные разговоры свои, если слушатели не воспринимали его, как того хотелось, обращал в шутку и заканчивал с характерным для него нервным смешком. Чтобы позже, при благоприятной ситуации, вновь вернуться к недосказанному. Поэтому Толика все очень уважали, считались с ним и всегда шли навстречу. Очень дружественно мы разговаривали, когда виделись довольно редко и нерегулярно после окончания школы. Буквально несколько человек, окончивших нашу школу за многие годы, поступили на гуманитарные факультеты. Среди них был и Толик. Он учился на филологическом факультете бакинского университета, а через год или два после окончания поступил в аспирантуру сектора древнерусской литературы Пушкинского дома АН СССР в Ленинграде. Его руководителем стал акад. Д.С.Лихачев, его наставниками - самые видные русисты-медиевисты того времени, которые помогли ему сделатся настоящим ученым. Быстро защитил Демин кандидатскую диссертацию и остался работать в Ленинграде. Как раз в это время, будучи в командировке, я случайно встретился с Толиком на Невском, в известной пирожковой, что на углу улицы Рубинштейна. Мы тогда долго разговаривали и в прирожковой, и потом, гуляя по Невскому и прилигающим улицам. Нетрудно представить себе, как непросто было выпускнику бакинского университета пройти тот путь в науке, который прошел Демин. Среди ученых-гуманитариев его уровня вряд ли можно указать на подобные примеры. Через несколько лет после ленинградской встречи Толик защитил докторскую диссертацию, переехал в Москву и работал в Институте мировой литературы им.Горького АН СССР, став профессором, заведующим отделом древнерусской литературы. (Продолжение следует)