Игорь Абросимов. Наша стошестидесятая. Отрывки из воспоминаний.

Игорь Абросимов Наша стошестидесятая Отрывки из воспоминаний I Осенью 1944 года по возрасту я должен был начать учиться. Однако, мама решила в школу меня тогда не посылать, а определить на будущий год прямо во второй класс. Она хотела, чтобы я учился в «хорошей школе». В более поздние времена хорошей школой в крупных городах нашей страны считалась какая-нибудь английская школа, либо школа с углубленным изучением математики, физики или биологии. В таких специальных школах собирались способные ребята, такие школы предпочитали родители, обращавшие внимание на воспитание своих детей. Здесь создавалась соответствующая обстановка, был в большинстве случаев порядок и требовательность к ученикам, поскольку только отсюда, при необходимости, можно было перевести в другую, обычную школу нерадивых ребят и ребят с дурной репутацией под тем предлогом, что они никак не справляются с усложненной программой. До появления спецшкол «хорошие школы» по своей учебной программе не отличались от обычных. Отбор учеников и учителей происходил там по несколько иным принципам. Обычно во главе «хорошей школы» стоял волевой и известный в городе директор, который, опираясь на свои связи «в верхах», в том числе и на связи, налаженные через заинтересованных родителей, имел возможность создать у себя особые условия и, в первую очередь, избавляться от плохих учеников и нерадивых учителей. Мужских школ подобного характера в Баку было две - 160-ая, куда хотела отдать меня мама, и 6-ая, которая находилась довольно далеко от нашего дома и поэтому нам не подходила. Однако, и 160-ая школа располагалась по бакинским масштабам также неблизко, так как жили мы на Красноармейской улице, преименнованной позднее в улицу Самеда Вургуна. Нужно было идти пешком минут десять - пятнадцать, переходя в нескольких местах оживленные городские магистрали. На первых порах меня пришлось бы туда кому-нибудь из взрослых отводить, а после занятий встречать. Свободного времени у мамы для этого не было. Но через год она была готова отпускать меня в школу уже одного, без сопровождения. В первый раз, 15-го сентября 1945 года, проводила меня в школу мама. Занятия повсеместно начались с опозданием на две недели, так как военные трудности помешали во-время подготовиться к учебному году. Школа помещалась в двухэтажном доме, построенном в еще до революции на Станиславской улице (проспект Ленина), недалеко от набережной, специально для учебного заведения, кажется, для городского училища. Рядом со школой, в сторону Черного города, тянулись высокие светлые корпуса мельниц, самая большая из которых принадлежала когда-то Скобелеву. Скобелевская мельница располагалась как раз напротив. Помещение школы казалось мне наредкость просторным, с широкими коридорами, большими классами, высокими потолками. Однако, ничего в здании со времен строительства не перестраивалось и не переделывалось, поэтому спортивного зала, к примеру, не было вовсе, а уроки физкультуры проходили во внутреннем дворе либо в холодное время в одной из классных комнат, откуда вытащили парты и расставили гимнастические снаряды, а иногда и прямо в коридоре. Впрочем, в начальных классах уроков физкультуры вообще по расписанию тогда не предусматривалось. Отсутствовало у нас и помещение для столовой или буфета. Завтраки, а во время войны и в первые послевоенные годы школьникам полагались очень дешевые завтраки, разносили в больших плоских ящиках прямо по классам, где они и съедались. Особого разнообразия не было - вермишелевая запеканка, нарезанная на порции, пирожок с картофелем, с рисом либо пончик с повидлом, печенье или пряник. Запеканку я не любил и часто отдавал свою порцию товарищам, тем, вероятно, кто недоедал дома и поэтому не был слишком разборчив. Все же остальное съедал с удовольствием. Школьная уборщица Лена, «нянечка», как называли тогда немолодых женщин, выполнявших эту работу, разносила по классам жидкий и довольно сладкий чай в огромном чайнике. Но все это увидел я и узнал чуть позже. А в тот первый день мама подвела меня к одному из вторых классов, в который я был записан, и отошла в сторону. Дети строились во дворе и классами, по очереди, чинно заходили в здание. У дверей стояла директор - Нина Константиновна Березина, подтянутая женщина неопределенного возраста. Величаво кивая головой, она отвечала на приветствия проходивших мимо учеников. Всеми было замечено, кстати, что за десять лет нашего пребывания в школе Нина Константиновна по внешнему виду, а это можно увидеть и на коллективных классных фотографиях разных лет, так ничуть и не изменилась, оставшись такой же подтянутой, неулыбчивой и немолодой. Нина Константиновна была личностью, весьма характерной для своего времени. В разгар войны стала она директором нашей школы, где преподавала также и историю. Нина Константиновна осталась беспартийной, что среди директоров школ было тогда большой редкостью. Но по властной манере поведения, строгому внешнему виду, по четким и идейно-выдержанным речам, которые произносила, она могла дать сто очков вперед самому правоверному партийцу. Рассказывали, что даже на школьном партийном собрании, где она присутствовала всего лишь как приглашенная, Нина Константиновна подсказывала свои решения и была полной хозяйкой положения. Сталинская эпоха сформировала особый тип руководителя, которого подчиненные боялись, так как опираясь на свой авторитет и связи, он мог буквально в порошок стреть строптивого сотрудника. Возможности были самые широкие, вплоть до обвинений в антисоветской деятельности с подключением «органов». Ведь любое противодействие можно было представить как саботаж скрытого врага, любую ошибку трактовать как злоумышленное вредительство, а любое неосторожно произнесенное слово расценить как антисоветскую агитацию. Нельзя, конечно, утверждать, что все руководство того времени строилось исключительно на жестоких наказаниях. Однако, личность волевого руководителя, который во имя выполнения задач, поставленных «партией и правительством», мог пойти на самые крутые меры, действовала на окружающих как реальная угроза, заставляя поступать только вполне определенным образом, четко указанным этим руководителем. Нину Константиновну боялись. Боялись учителя, боялись ученики, боялись даже родители учеников. С первых дней директорства она навела в школе, о которой ходила раньше дурная слава, образцовый порядок. С «неисправимыми» тем или иным образом расставались, вынуждая родителей переводить их в другие школы, учителям, «зараженным неуместным либерализмом», либо просто с прохладцей относившимся к своим обязанностям, предлагали уйти по собственному желанию, чтобы избежать более крупных неприятностей. И через несколько лет школа действительно превратилась в образцовую, куда стремились определить своих детей очень и очень многие. Будучи фанатиком своего дела, проводя в школе все свое время, с раннего утра до позднего вечера, потому что других дел и интересов у этой одинокой бездетной женщины никогда не было, наш директор вызывала у окружающих и чувство уважения. Вот это любопытное сочетание боязни с неподдельным уважением всегда чувствовалось в отношении директора со всеми окружающими, как с учениками, так и с учителями и родителями... Победителя не судят, а школа и на самом деле была совсем неплохой, можно сказть лучшей. Там собрались хорошие учителя и было очень мало ребят, которые не хотели учиться и не старались во всю. Нина Константиновна или Нинушка, как мы ее между собой называли, была, конечно, даже и по тем временам, школьным руководителем совершенно особенным. Черты, которые формировались и доводились до совершенства сталинской эпохой, проявились у нее особенно ярко, в чистом и неприкрытом виде. Герчиков, к примеру, директор 6-ой школы, такой же престижной, как наша, в которой в это же время учился сын всесильного вождя М.Д.Багирова, при всей своей строгости был куда более мягок в обращении с окружающими. Правда, в этой школе была еще одна авторитетная и волевая фигура, на которую можно было опереться, - физрук Юрфельд, известный всему городу. Его слово также многое значило, его также, и не меньше, чем директора, побаивались и ученики, и учителя. Во всяком случае, Юрфельд не заслонялся Герчиковым, директор всегда считался с ним, чего никогда не было в нашей школе, где, как в армии, царствовало безусловное единоначалие. Мой ровестник и старый институтский товарищ Альберт Березин вспоминал недавно, каким образом записывали его в 6-ую школу, недалеко от которой они получили тогда, в конце 40-ых, новую заводскую квартиру. Альберт начинал учебу в Сумгаите. После переезда в Баку родители определили его в 6-ую школу с большим трудом. Герчиков вначале решительно заявил, что отличные оценки в табеле ничего не означают, так как требования в их школе значительно выше и мальчик с ними не справится. Такая реакция директора была естественной, потому что требования в хорошей школе и на самом деле были высокими, а все, кто не справлялся с ними, уже давно по собственному желанию или под давлением перешли в соседние школы. Такая же участь постигала и «систематически нарушающих дисциплину и порядок». Возиться и присматриваться к новичку, в какой-то мере рисковать Герчиков не хотел. Целый месяц посвятил отец Альберта интенсивным хлопотам, ходил в городской отдел народного образования, пока после прямого указания заведующей отделом не добился своего. Однако, подобная, типичная для таких школ процедура приема, сделала свое дело: все узнали и убедились, что в семье Березиных воспитанию сына уделяют должное внимание и его хорошие отметки не случайность, что семья эта вполне благополучная, а глава семьи не только имеет высшее образование, но и руководитель большого коллектива на крупном химическом комбинате, человек «со связями». По всему стало видно, что маленький Альберт подходит 6-ой школе и достоин там учиться. Ну, а если произошла все же ошибка, то вопрос всегда можно и пересмотреть... Вернемся, однако, к нашему директору. Любимыми историческими деятелями прошлого стали у Нины Константиновны Иван Грозный и Петр Великий. На своих уроках, расширяя рамки учебника истории, она рассказывала о роли личности в историческом процессе и о том, что с варварством (а также заодно и со всем остальным отрицательным и отжившим) надо бороться варварскими методами. Это сталинское положение было ей очень близко. Она ощущала себя таким борцом. И можно только удивляться, насколько по своему характеру соответствовала Нина Константиновна той непростой эпохе, как точно была ею востребована. При этом, что также характерно для описываемого времени, наш директор мог не только диктовать и направлять, но и безусловно, без рассуждений подчиняться, воспринимая все руководящие гласные и негласные директивы, как единственно верные, направленные на благо любимому делу. Навсегда запомнился случай с хорошо мне знакомой учительницей химии Эсфирью Соломоновной Коган. Во время войны она приехала в Баку вместе с сыном, который тоже учился в нашей школе и был на класс старше. Они бежали от фашистов из Белоруссии, проделав часть пути пешком, ночуя прямо на земле, в лесу, а днем попадая под бомбежки вражеских самолетов, которые непрерывно атаковали дороги, забитые отступающими войсками и беженцами. Как-то директор бесцеремонно вошла в класс во время ее урока, что, впрочем, часто практиковала со всеми учителями, и провела короткую беседу о положении в стране. Положение было, конечно, особое, чем Нина Константиновна, вероятно, и объясняла себе неординарную форму этой беседы. Только что начался 1953-ой год. Как раз тогда были арестованы врачи-«отравители», замышлявшие якобы предательское убийство наших любимых вождей. Среди арестованных, большинство которых составляли евреи, находился известный профессор Коган. Проинформировав класс о происшедшем, а всем об этом давно было, конечно, известно, наш директор произнесла примерно такую заключительную фразу: «Но мы не позволим всяким коганам и прочей мрази поднять руку на идеалы, священные для нашего великого народа, замышлять недоброе против наших любимых вождей.» Выразительно взглянув на окаменевшую Эсфирь Соломоновну и выдержав многозначительную паузу, она удалилась. Как после этого могла чувствовать себя несчастная учительница? И могла ли проявить позднее хотя бы тень непослушания и строптивости в служебных взаимоотношениях? Как могли чувствовать себя наши товарищи-евреи и их родители, узнавшие о состоявшейся «беседе»? И таким вот образом, используя любые средства, в том числе и недостойные, но «идейно выдержанные», успешно достигла Нина Константиновна своего идеала «сверхуправляемого» коллектива. Не смущаясь, врывалась Нинушка в туалет во время перемены и, не обращая внимания на великовозрастных учеников, стоявших у писсуаров, проверяла - не курит ли кто часом. Курение считалось самым большим грехом, влекущим за собой суровые наказания. А если она обнаруживала во время урока кого-нибудь в школьном коридоре и узнавала, что ученик выгнан из класса за некий проступок, то тут же начинала долгое разбирательство. Нарушитель стоял в директорском кабинете, подвергаясь пристрастному допросу. Выяснялось, как он вообще учится и ведет себя на уроках и переменах, вызывался «на ковер» классный руководитель. Подобное проводилось, в основном, со старшеклассниками, а ученики младших классов подлежали воспитательным воздействиям завуча с последующим докладом директору. Если, проходя в очередной раз по коридору, слышала Нина Константиновна шум из-за двери классной комнаты, она немедленно заходила и выясняла причину непорядка. Чаще всего в этом случае назначалось классное собрание, которое могло продолжаться и час, и два после окончания уроков. В присутствии директора выявлялись «зачинщики» беспорядка. Как-то в шестом, по-моему, класее, привлеченная громкими возгласами восторга по поводу заключительного звонка на последнем уроке, Нина Константиновна вбежала в наш класс и оставила всех на собрание, которое продолжалось по два - три часа после уроков в течение нескольких дней. Заключением дела стало родительское собрание. Выявлялись зачинщики, причем не только криков в тот злополучный день, но и вообще всех других происшествий в классе. По одному моих товарищей вызывали «к доске», и директор говорила примерно следующее: «Ну а теперь ты, мальчик, расскажи нам, что произошло в классе, кто вообще здесь плохо себя ведет и мешает всем учиться... Как? тебе нечего сказать? Ты, видно, плохой пионер и не настоящий советский человек! Вспомни, как честно и открыто вел себя Павлик Морозов, как был непримирим к недостаткам своих товарищей Олег Кошевой... Ты сам, наверное, не без греха, поэтому и молчишь. Ну что же, мы это запомним. Пока садись и подумай. Мы спросим кого-нибудь другого, кому дорога честь школы и кто хочет здесь учиться и дальше. А о тебе будет особый разговор, нам здесь не нужны беспринципные хлюпики. Сегодня такой покрыл нарушителя дисциплины, а завтра спрятал от возмездия врага...» Не каждый мог выдержать такое давление, и «зачинщики», как правило, находились. Шкала наказаний, практиковавшихся Нинушкой, была самой широкой. От запрета на посещение очередного вечера старшеклассников, куда приглашались девочки из соседней школы и где устраивались бальные танцы под духовой оркестр, присылаемый из воинской части стараниями какой-нибудь влиятельного родителя, до отстранения от занятий на неделю со снижением отметки по поведению и с последним предупреждением о нежелательности дальнейшего пребывания провинившегося в образцовой школе. Не желая, чтобы из-за пустяка сын «покинул стены школы», где хорошо учили и где было поменьше, чем в других местах, «дурных влияний», родители вынуждены были приходить на поклон к директиору, просить и унижаться, устраивая одновременно хорошую взбучку своему чадо. Одного из наших одноклассников отец после директорских внушений выпорол как следует ремнем. С Ниной Константиновной я непосредственно столкнулся и довольно близко познакомился только в старших классах. А в младших, по четвертый класс включительно, единственным и каждодневным наставником была моя первая учительница Ольга Ивановна Мешанова. Это был человек совершенно другого плана, совершенно иных жизненных принципов. Следует иметь в виду, что многое, о чем сейчас здесь написано, я лишь наблюдал в те далекие годы, а оценки и выводы сделал гораздо позднее, когда стал более взрослым и понял значение происходившего со мной. Ольга Ивановна учила очень хорошо и правильно. По всему, начиная с того, как она что-то объясняла или читала нам в классе, и кончая ее почерком, безукоризненным по правильности и красоте написания каждой буквы и цифры, было видно, что это настоящий мастер, с удовольствием делающий свое дело. Когда я первый раз увидел Ольгу Ивановну на школьном дворе, ей было, как сейчас могу судить, уже лет под пятьдесят. Совсем не толстая, но крупная и широкая в кости, а поэтому казавшаяся грузной, с лицом и всем обликом типичного учителя начальной школы, где проработала всю свою жизнь, она была в меру улыбчива и в меру строга, но очень сердилась, когда класс не слушал ее объяснений или был недостаточно внимателен и непонятлив. Тогда лицо Ольги Ивановны краснело, а глаза наливались слезами. Ее вообще отличало непоказное неравнодушие к своим ученикам, к их успехам, их домашним обстоятельствам, их здоровью и настроению. Проходя между партами и следя за тем, как мы пишем задание в своих тетрадях, она часто останавливалась рядом с каким-нибудь мальчиком и молча указывала ему на ошибку всегда испачканым мелом пальцем или также молча гладила его по голове, что считалось у нас высшей мерой поощрения. Каждый день в младших классах было по четыре урока. Во время коротких перемен все выходили из класса, но в коридоре ни в коем случае нельзя было бегать и кричать. Стоять вдоль стен или собираться кучей тоже не рекомендовалось, а следовало чинно прохаживаться по двое или по трое. За порядком во время перемен на втором этаже, где учились старшие классы, следила сама Нинушка, а на нашем - завуч младших классов. Были также дежурные - старшеклассники и дежурные учителя. После окончания последнего урока во всех классы, с первого по десятый, ребята строились в цепочку и под предводительством учителя направлялись к выходу. У дверей всегда стояла директор, в крайнем случае завуч. Чаще всего у выхода класс останавливали, чтобы подтянулись отставшие и все подравнялись, став строго в затылок друг другу. Стоять надо было тихо, без разговоров и смеха. Только в этом случае Нинушка благосклонно кивала головой, что означало разрешение на выход из школы. Подобно тому, как в армии свято верили, что воинской дисциплины не может быть без занятий строевой подготовкой и хождения строем везде, даже в уборную, так и в нашей школе считалось необходимым начинать поддержание порядка с введения правил и ограничений, близких к строевым. Наша школа была и в этом деле, естественно, передовой. Многого не хватало в тот первый школьный год. В углу классной комнаты стоял канцелярский шкаф, в котором под замком хранила Ольга Ивановна новые тетради. В магазине тетради не продавались, поэтому каждый получал новую только взамен до конца исписанной. Там же, в шкафу, хранилась пачка учебников «Родная речь» У нас их тоже не было, а во время урока на каждую парту клали по одной книге. Кстати, за двухместной партой первое время сидели и по трое. Не всем так «повезло», но несколько парт в классе использовалось именно так. Вскоре, правда, привезли новые парты и проблема разрешилась. В учительском шкафу находились и стеклянные чернильницы-«невыливайки». Перед началом урока дежурные разносили их по партам. Однако, чернила в них были очень плохие, неопределенного цвета, с крошками и хлопьями, поэтому вначале некоторые приносили чернильницы из дома, для чего использовались затягивающиеся шнурком матерчатые мешочки - класть «невыливайки» в портфель считалось опасным, можно было залить книги и тетради. Правда, через год или два и тетради появились в магазинах, и учебники продавали каждому ученику в начале года полным комплектом, и чернила в классе стали вполне нормальными. Ольга Ивановна внимательно присматривалась и замечала, кто из ребят с кем дружит, нет ли в классе тех, кто остался одинок, остался вне товарищеского общения. В этом случае она, прикинув, кто кому подходит по интересам, характеру и темпераменту, небезуспешно старалась свести, сдружить своих питомцев, настойчиво беседуя по этому поводу и с ними самими, и с нашими родителями, советуя и наставляя. Особенно много внимания занимали у нее ребята, у которых негладко складывалась жизнь в семье, кто не мог ждать от родителей помощи в занятиях, кто был, наконец, предоставлен вне школы самому себе. Ведь продленного дня в классах тогда не существовло и дети сразу после уроков расходились по домам. Со многими из них Ольга Ивановна занималась дополнительно, причем делала это, как правило, не в школе, а у себя дома. И не только потому, что ей было так удобнее. У нашей учительницы рос сын по имени Ким, который учился в старших классах, а муж Аветис Антонян, работавший ни то в автотранспортной конторе, ни то где-то по снабжению, приходил с работы очень поздно, а часто вообще уезжал на несколько дней в командировки. Поэтому пропадать в школе, подобно нашему директору, Ольге Ивановне было как-то не с руки. Но главное, мне кажется, сама манера общения с детьми, очень домашняя и неформальная, которой отличалась наша учительница, предполагала и домашнюю систему дополнительных занятий. Поэтому в квартире у Ольги Ивановны вечно торчали наши ребята. Класс учился во второй смене, занятия начинались около 12 часов дня, но уже с утра кто-то сидел у Ольги Ивановны, выполняя ее задания, чтобы затем вместе идти в школу, помогая нести стопки наших проверенных тетрадей. И после занятий новая порция тетрадей доставлялась к ней на проверку каким-нибудь учеником. Выпив у Ольги Ивановны чай с лишним школьным завтраком, который сегодня не понадобился пропустившему уроки товарищу, он брался за занятия. А Ольга Ивановна в это время проверяла доставленные только что тетради или, приглядывая за своим подопечным, а чаще за несколькими подопечными сразу, варила борщ и мыла посуду. Поэтому в классе нередко заранее знали, какие отметки поставлены за контрольную работу, а также то, что сготовлено на обед Киму и Аветису. Занятия не прекращались и летом, во время каникул. Тут, правда, страдали только отстающие, которые были переведены в следующий класс как бы условно и которым выдавалось на лето специальное задание. Однако, завсегдатаи продолжали приходить к Ольге Ивановне, бегали у нее во дворе и играли с соседскими детьми. Нередко, особенно в начале каникул, я тоже там появлялся, хотя во время учебного года в число опекаемых никогда не попадал. Ведь я рос в «благополучной» семье и под постоянным присмотром, мама моя работала дома и всегда могла меня проконтролировать, а если надо, и помочь в занятиях. Несколько раз в начале очередных летних каникул Ольга Ивановна возила нас на троллейбусе в Нагорный парк. На такое мероприятие собиралось никак не меньше половины класса, все приходили с завтраками, так как прогулка была дальняя и расчитывалась на много часов. Нагорный парк, расположенный высоко над городом и устроенный террасами, которые соединялись между собой широкими лестницами, безлюдный из-за удаленности от центра, был идеальым местом для наших игр в прятки и в войну. Время пролетало незаметно, а походы эти в такой большой и интересной компании запомнились надолго. Тогда же ходили мы все вместе и в бакинские музеи. Набор музеев в нашем городе был в те времена удивительно беден, а музеи были совсем небольшие. Литературный музей Низами имел в своем составе скромную экспозицию по истории Азербайджана. Существовали еще ведомственные музеи - сельского хозяйства и народного образования. Ну и, конечно, в специально построенном здании работал музей истории большевистской партии, музей Сталина. Перед входом в новое здание, возведенное перед самой войной в начале так называемого Английского парка, переходившего в Нагорный парк, стояла величественная фигура вождя в шинели до пят. Туда водили более старших школьников. Позднее в этом здании расположился дворец пионеров. Отсутствием художественных музеев в Баку объясняю я свое слишком позднее, а поэтому неполное приобщение к живописи. Все хорошее и глубокое закладывается в нас еще в детстве и в юности. Оно практически не восполняется в зрелые годы, а только развивается и совершенствуется на новых основах. Недаром музыка, которая была доступна благодаря хорошим концертным сезонам в филармонии, заняла в моей жизни куда больше места... Моя мама очень подружилась с Ольгой Ивановной, часто заходила и вместе со мной, и одна к ней в гости. Бывала нередко Ольга Ивановна и у нас. Начало таких близких, семейных отношений пришлось на время, когда я перешел в старшие классы и у Ольги Ивановны уже не учился. Помню, как сидели мы все за чайным столом в комнате моей первой учительницы, помню даже, как мама играла в нарды с Аветисом, приведя его в изумление своим умением в этой «мужской», как он считал, игре. Начиная со второго класса и до самого окончания школы учился я неплохо. Но и особыми успехами не блистал. Никогда не был среди отстающих учеников, но и отличником тоже не был. Лишь однажды, при переходе в пятый класс, я получил похвальную грамоту, так как в тот год у меня в табеле стояли одни пятерки. Но тогда похвальные грамоты получило не мнее полутора десятков моих товарищей по классу из сорока. Ольга Ивановна, расставаясь с нами, решила не скупиться на хорошие отметки, хотя обычно такими подарками не баловала... Продолжение