Карусель

Придя вечером домой и увидев на столе свежие огурцы, Рустам Мамедов, старший научный сотрудник института физики, вспомнил, что наступила весна. В последнее время он был увлечен применением математических методов в теории квантованных полей и не заметил, как голые и озябшие улицы города стали понемногу меняться, обретая новые признаки, и эти признаки, умножаясь, смягчили, наконец, суровые очертания предметов, ежедневно попадавшихся ему на пути. Жена с двумя его дочерьми находилась в это время в кино, — когда он, как всегда, позвонил с работы, она сообщила ему, что девочки напросились на снискавший головокружительный успех фильм, на что он, по своему обыкновению, буркнул что-то невнятное, после чего ей, кажется, стало ясно, что придется пойти без него. Рустам подумал, что это, пожалуй, кстати, потому что был рад одиночеству, позволявшему безоглядно уйти в затянувшиеся исследования. Он даже потер руки, прежде чем взяться за чистку длинных темно-зеленых плодов. Отложив себе на тарелку негретую картошку, дабы попусту не тратить время на ее разогревание, он захрустел прозрачным ломтиком и неожиданно вспомнил, как тщательно нарезал взятый из дому огурец во время обеда в детском саду, дожидаясь, пока живительно-тревожный запах не заполнит все уголки этого своеобразного заведения. Потом он засыпал, свернувшись калачиком, и следующей большой радостью для него был лишь приход отца, который появлялся всегда улыбающийся, и мальчику тогда казалось, что он всеми любим в этом оживленном питомнике. Когда они оказывались на смеркающихся улицах, пронизанных шуршащими и сверкающими машинами, отец держал его за руку ласково и крепко, и он чувствовал себя словно зажатым в причудливые тиски. По дороге домой отец расспрашивал его о жизни в пресловутом заведении, об отношении к нему миловидных воспитательниц и обслуживающего персонала и, убедившись в том, что все, пожалуй, в порядке, приступал к собственным пространным рассказам о выдающихся людях. Так неожиданно Рустам узнал о сверхординарном полководце Наполеоне, о котором отец любил рассказывать часами, с откровенным жаром, предоставляя вращаться на языке сына упрямому вопросу, чем же тронули отца честолюбивые победы этого плюгавого фанатика? Но отец продолжал с нарастающим накалом, как бы подготавливая сына к предстоящим боям, в которых его непременно должен был ожидать успех. Рустам был тучным мальчиком, наперебой подкармливаемым родителями, чрезмерно впечатлительным и, к некоторой своей досаде, немного даже расположенным к трусости, так что мальчику порой казалось, что отец зря тратит силы; ему вряд ли удастся оправдать возложенные на него ожидания.

Потом Рустам вдруг вспомнил один из жарких летних дней и отца, сидящего в комнате в потертых трусах и в бесформенной, наподобие тюбетейки, повязке из собственной майки на голове, читающего ему и двум его сестрам сказку об Элизе и семи ее братьях. Повязку отец сделал саморучно, пока занимался во дворе хозяйством; а теперь, когда ему удалось заманить детей в комнату и уговорить их разбрестись по кроватям в надежде, что они заснут — отец свято верил в целительную силу последовательного чередования занятий, а дневной сон был неотъемлемым звеном всех известных ему рекомендаций на эту тему, — совершенно о ней забыл, нисколько не заботясь о том, как он выглядит, и усиливая несообразность своего облика неприкрыто-чистосердечной манерой чтения, обнаруживавшей, кстати, что прочитываемое является для него куда большим откровением, чем для его детей. Его пристрастие к героине выражалось, например, в подчеркнуто-елейном произношении ее имени, в котором находили простор робкие надежды отца, не оправдавшиеся в детях, — они могли бы получить об этом представление, если бы прислушались к едва уловимым оттенкам, проявлявшимся в его голосе. Порой его отвлекали приглушенные взрывы смеха, долетающие из-под тонких одеял и свидетельствующие о том, что дети (в какой уже раз!) не сумели сделать правильного выбора между малодоступными родительскими идеалами и минутными чувствами, разгуливающими по их внутренностям. Тогда отец, прервав на время чтение — в зависимости от настроения он заполнял эти вынужденные паузы либо короткими, но, как правило, производящими обратный эффект назиданиями, либо высмеивал провинившихся, паясничая и помогая им освободиться от обуревавших их чувств многократным их усилением, так что все в обоих случаях завершалось свободными излияниями смеха, после чего воцарялось завоеванное затишье, — вновь возвращался к нему, в свойственных лишь ему тональностях воспроизводя обстановку ярких классов, в которых счастливые наследники королевского престола обучались письму золотыми перьями. Комната, в которой они располагались, была весьма темной — единственное окно, выходящее в галерею, они вынуждены были заставлять тяжелыми ставнями, дабы предотвратить ее чрезмерное разогревание, — так что отец не без труда различал написанное; и, может быть, поэтому, вступая в неприкрытый диалог с действительностью, жизнь сказочной семьи представлялась ему такой привлекательной. Когда злая колдунья превратила братьев в прелестных лебедей, отец, на свой лад произнеся название этих редких птиц, как бы хотел внушить детям, что зло бывает иногда со вкусом отделанным. Таинственный смысл сказки внезапно закружил в полутемной комнате, когда Элиза дала обет молчания, принимаясь за свою неслыханно-кропотливую работу и не смея говорить даже с любимыми братьями, ради которых она готова была трудиться не покладая рук. К счастью, несмотря на столь загадочное поведение, ее полюбил благородный принц из отдаленного царства, перевезший ее в свой дворец, где она могла продолжать начатую работу. Ну вот, она уже дошивает наряд для самого младшего и любимого ею брата. Но, чу! Светает! Она неосторожно колется, не Прерывая при этом работы, и вот долгожданное спасение! Она избавляет злосчастных братьев (хотя у самого младшего сохраняются следы злого колдовства — перо из хвоста чудесной птицы, — по поводу чего дети интересуются, где же оно застревает и нельзя ли его извлечь, загоняя еще раз отца в тупик) от волшебного плена и, прерывая томительное молчание, они с живостью обмениваются впечатлениями... Во время чтения отец не раз был близок к тому, чтобы задремать; но дети, чутко улавливая сомнительные нотки в его голосе, вовремя окликали его, удобно развалившись в своих кроватях и не думая засыпать. Тогда отец нехотя пускался в недостойные для него переговоры о том, до какого же места он согласен еще читать, после чего им всем, якобы, следует спать...

Рустам вспомнил также, как отец учил его кататься на велосипеде. Он помогал ему оседлать велосипед, поддерживая его сзади. Рустам беспокоился, что когда велосипед начнет опрокидываться, он не найдется, что делать, и окажется в смешном Положении, Но отец успокаивал его, отвечая, что крепко держит за седло. Рустам почти уверен был в том, что отец не сможет удержать его, если он станет падать, но, улыбаясь, отец мог так убеждать, что ему неловко было бояться, и он понемногу вращал загадочные педали, и машина, поддерживаемая трусящим сзади отцом, плавно ходила из стороны в сторону, и Рустам чувствовал скрытую в ней силу, боясь выпустить ее, потому что не верил, что сможет с нею совладать. Наконец, едва поспевая за Рустамом, отец делает внезапно чудовищно-коварный жест, отпуская машину, и Рустам, подавляя в себе дикую смесь восторга и отчаяния, едет... едет один, без какой бы то ни было поддержки, при помощи одних только ног, которые вращают педали по неведомым окружностям, и рук, обхватывая, упирающихся в рукоятки руля, так ослепительно блестящего и уносящего мальчика за собой... И когда он, затаив дыхание, поворачивает на следующую аллею, он видит вдалеке знакомую улыбку отца, улыбку, которая не позволяет ему падать...

Только теперь он услышал шум отворяющейся двери и вышел ч прихожую, которую со свойственными этой процедуре треском, падениями и приглушенным гвалтом, заполняла его семья: жена Эльмира и дочери — старшая Ирада и младшая Лейла.

— Папа, накажи ее, она отняла у меня открытку!

— Не расстраивайся, малышка, она вернет ее, иди-ка лучше ко мне. Он привлек к себе младшую дочь, помогая ей раздеться и чувствуя, как ему приятно это делать. Лейла была его «слабостью», и он не мог толком объяснить, почему он так млеет при виде ее. Смугленькая и невзрачная, она как будто облюбовала присущие ему недостатки, пытаясь начать с ними самостоятельную жизнь, и он, кажется, был признателен ей за это. Конечно же, в ней можно было найти и некоторые его достоинства, рассудительность и пытливость; и это любопытное сочетание качеств, которые в отдельности были ему хорошо знакомы, вызывали в нем трогательную нежность и неизменный интерес.

— Папа, помоги мне снять ботинки, — обратилась к нему Ирада, красивая и кокетливая девочка семи лет. Она больше, чем ее сестра, походила на мать, была немного вспыльчива и тщеславна. Это уже несколько отличное от предыдущего сочетание тоже небезызвестных ему качеств не вызывало в нем, однако, особого энтузиазма; но все же он изредка чувствовал, что связан с ней невидимыми путами, которые, по его мнению, обнаруживали в нем наличие отцовских чувств.

— Ирада, не мучай папу, — обронила Эльмира, направляясь на кухню. Это была женщина лет тридцати, настолько привыкшая к недостаткам мужа, что уже почти считала их достоинствами. Но как это ни странно, она весьма деятельно боролась с проявлениями именно этих качеств в детях. И Рустаму казалось порой, что когда она бранит их, например, за то, что они любят по утрам валяться в постели, строя друг другу рожи, кривляясь и хихикая, то она ведет косвенную борьбу с ним, с его неподдающейся ее пониманию природой. И тогда он театрально вступался за детей, нарочито-живо подключаясь к их играм и, быть может, ускоряя тем самым их завершение, подбрасывая их на руках, а потом поднимая и, как бы в интересах продолжения игры, одевая их и направляя в ванную комнату.

Когда дети с Эльмирой устроились на кухне, стуча посудой, ложками и ножами, делясь впечатлениями, прерываемыми назидательными репликами или четкими и легко исполняемыми ее приказами, Рустам с небывалым энтузиазмом тоже принялся помогать им; нарезать хлеб, распределять вилки и устраивать удобней стул, на котором сидела Лейла, так, чтобы она могла есть, не роняя крошки на колени и на изрядно вычищенный пол.

— Папа, не правда, пятью шесть будет тридцать?

— Ну, конечно же, дорогая, — моментально соглашается он.

— Ну, вот видишь! Так тебе и надо! А Ирада говорит, тридцать шесть!

— Она, наверное, шутит!

— Зато пятью четыре — двадцать, а не двадцать четыре!

— Ирада, как тебе не стыдно, она же пока еще маленькая!

— Ну, вот видишь, ты еще — маленькая и ничего не понимаешь!

— Понимаю, и даже лучше тебя, ты сама ничего не знаешь!

— Девочки, прекратите немедленно и кушайте молча!

— Успокойся, милая, — говорит он, подходя к Лейле, — возьми вилку и ешь не спеша!

— А почему она дразнит?

— Потому что она глупая!

— Папа, я не глупая! — В интонациях Ирады зазвучали самолюбивые нотки.

— Вы обе — очень умные, только, ради бога, кушайте! Он взялся нарезать сосиски в тарелке Лейлы, чтобы облегчить ее задачу, и с удовольствием наблюдал, как она аппетитно поглощает сочные кружочки, следя то и дело за сестрой и чувствуя надежную защиту отца на случай еще одной агрессивной атаки.

Рустам не часто присутствовал в семье в эти часы совместного ужина, и поэтому даже эти мелкие дрязги казались ему неотъемлемым достоянием общего согласия. Он любил наблюдать за едой своих дочерей, стараясь уловить в их манерах черты их будущих характеров. Старшая его дочь была в меру рассудительна. Несмотря на оживленную перепалку, она не забывала подбирать с блестящей тарелки свежие огурцы и в нужной последовательности расправлялась с душистым хлебом и тугими сосисками. Лейла же, увлеченная стремительным состязанием с сестрой, совершенно бывала выбитой из колеи и, не зная, за что браться, или даже совершенно забыв обо всем, могла в течение всего ужина обсасывать только крошечный изумрудный ломтик. Конечно же, любящий отец не мог допустить такого, и Рустам подходя и (ненавязчиво взявшись за тонкую кисть дочери, осторожно направлял ее, следя, чтобы добытые таким образом куски не пропадали даром.

— Папа, а мы пойдем завтра гулять?

— Конечно же, дорогая! Но для этого надо хорошенько поесть! И, заинтересовав любимую дочь, он с удовлетворением отмечал теперь, что действия ее стали более воодушевленными. Что же было для него столь притягательным в ее облике? Он чувствовал, что взгляд его блуждает по ее лицу, совершая запутанные зигзаги и вылавливая всякий раз из него какие-то незамеченные черточки, которые, складываясь в упрямую стрелочку, поворачивают поток его мыслей к спасительному выходу из мрачного тупика.

— Ну вот и умницы! А теперь вместе соберем посуду, умоемся, почистим зубы и — в постель! — Отрапортовала Эльмира, чувствуя, что семейные дела на этот раз, кажется, идут на лад.

—Папа, а ты нам расскажешь сказку?

— А как же, только сначала приберите со стола посуду и вымойтесь!

Сидя в своей комнате и пытаясь собрать в связку давно лелеемые им мысли, он в то же время слышал их голоса и приступы смеха, вызванные, казалось бы, пустячными поступками. Во время туалета Лейла, например, могла напомнить Ираде комичного зверька из детского спектакля, на что та ей отвечала, что Ирада в таком случае походит на сеньору Ведьму из старого мультфильма; и это зарождающееся состязание в язвительной находчивости могло бы, пожалуй, нежелательно затянуться, если бы (не своевременные вмешательства Эльмиры, которая любила все расставлять по местам и профессионально разрешала запутанные споры об очередном первенстве или компетентности одной из двух конфликтующих сторон.

Когда психологическая подготовка, предпринятая Рустамом, подошла к концу, и ему оставалось только выпустить отточенные стрелы своих мыслей по известным направлениям, перед ним вдруг неожиданно вновь возникла знакомая улыбка на противоположном конце аллеи, и он попробовал глубже вникнуть в нее, пристально вглядываясь в неуловимые отцовские черты. Как искушенному исследователю ему хотелось расшифровать смысл тех знаков, в которых заключалась ее сила. Та улыбка казалась ему составленной из лучистого блеска глаз, золотящихся на солнце, миниатюрной родинки, слегка приподнимающейся над нею (отец жаловался, что во время бритья часто задевал ее, отчего она увеличивалась), и усиков, которые придавали ей какую-то заманчивую материальность...

— Папа, кажется, ты нам что-то обещал!

— Ну, конечно же, только потерпите немножко... — И, чувствуя, что девочки настроены шаловливо, он сообщил им, что расскажет про Данку и Янку.

— А кто они такие?

— А вот вы послушайте!

И он поведал им историю двух девочек, которые жили в лесу со своими родителями, так как их отец был лесничим. Родители как-то рассказали этим девочкам про огромного медведя по имени Деметр, живущего в том же лесу и беспробудно спавшего в своей берлоге. Данка и Янка очень удивились этому, им казалось невероятным, что можно проспать всю зиму напролет? «А что он ест?» — спросили они. «Сосет лапу!» — был ответ. «Вот здорово!» — воскликнули хором девочки. «А на каком боку он спит?» — спросили на этот раз они, хитро сощурившись; на что отцу пришлось им сообщить, что медведь ложится сначала на правый бок, а потом переворачивается на левый. «Ну и дела?» — воскликнули в несколько иной тональности Данка с Янкой, решив почти одновременно разыскать берлогу Деметра, чтобы подсмотреть, как он будет переворачиваться с боку на бок.

— И они увидели, как медведь перевернулся?

— Они были весьма смышлеными девочками и, только дождавшись середины зимы, отправились в лес на поиски берлоги. Найдя ее на другом конце туго затянутой цепочки опасных приключений (во время которых Данка, поскользнувшись, даже подвернула себе ногу, когда они переправлялись через замерзшую речку, а Янка вспугнула притаившегося за кустом олененка, да так испугалась сама, что чуть не угодила с высокого холма прямо в сугроб), которую они на удивление дружно расправили, они припали к ее темному входу в нетерпеливом ожидании, когда же Деметр перевернется. И чудо действительно свершилось: около полудня медведь зашевелился, вытащил лапу из пасти и, шумно засопев, перевернулся на другой бок. Он даже не заметил Данку с Янкой, в четыре глаза наблюдавших за ним. А те, безмерно довольные, помчались тут же домой, чтобы поделиться своими впечатлениями с любимыми родителями.

Когда девочки заснули (Лейла незаметно с приближением конца сказки; Ирада же, понимая, что отцу нечего больше добавить, и бросив привычное «спокойной ночи» и отвернувшись к стене в тоскливом ожидании сна), он вернулся к своему письменному столу, думая уже только об отцовской улыбке, об этом поразительном сочетании из золоченных из центра глаз, родинки на щеке и аккуратно подстриженных усиков. Теперь ему казалось очевидным, что улыбка начиналась в этих глазах; переливаясь через них, она растекалась по щекам;

затем сползала ниже, отшлифовывая ровные зубы, и, наконец, цепляясь за усики, повисала над губами. Эта улыбка была написана до боли знакомым почерком, и он, разлагая ее на части, пытался прочесть ее содержание. Он и в детстве любил скользить глазами по излюбленным отцовским чертам, и извечный маршрут его взгляда начинался с широкого лба, над которым вслушивались тонкие волосы, уходящие за затылок, потом опускался к надбровьям, под которыми, удлиняясь, вырисовывались брови, к лучистым глазам, подрумяненным солнцем щекам, с родинкой на одной из них, и останавливался на усиках, которые были и свидетельством мужского начала, и признаком безграничной доброты его. Эти усики были той тонкой границей, проведенной через всю его светлую улыбку, по одну сторону от которой оставался заботливый и терпеливый отец, а по другую — красивый и умеющий нравиться прекрасному полу мужчина. И все же, что же было заключено в этих светящихся изнутри глазах, которое, как в удачно подставленных зеркалах, отражалось в его щеках, родинке, зубах и колющихся усиках? Он уже не сомневался в том, что правильно нащупал исток и излюбленное пристанище этой улыбки, где она неожиданно растворялась, передавая свою силу окружающим...

— Ты не собираешься спать? — Это была Эльмира, вернувшаяся после уборки на кухне и в ванной и весьма деятельно готовящаяся, растирая руки пахучим кремом, ко сну. Конечно же, он будет спать, потому что он устал и знал, что стоит ему возразить, и мысли уже не удастся соединить вместе, что она будет вздыхать и ворочаться в постели, а он бесполезно проведет оставшиеся часы у письменного стола. Он должен спать, думал он, вспоминая ее крепкое, притягательное тело, потом прислушался к шуршанию ее одежд, отмечая, что это еще его волнует, потом не спеша прошел в спальню и лег рядом с утомленной женщиной, с облегчением чувствуя, что ему приятна эта ее утомленность, которая придает ее привычной телесной оболочке какой-то неожиданный оттенок; и тогда он стал приглаживать ее волосы, ликуя от робкой мысли, что она еле заметно вторит ему, понимает и старается оценить пробудившееся в нем желание... Потом она вся, как на невидимой оси, повернулась к нему, чтобы, достав вместе с ним скользкой границы недозволенных лакомств, погрузиться в объятия сна, пролетающего над ними...

Он проснулся, когда рассвет заиграл в глазах острым лезвием, и заметил Эльмиру, отвернувшуюся от него. Ее спина служила образцом полного безволия, а кудри, рассыпанные на подушке, казались искусственными цветами. Поодаль на своих кроватках спали его девочки;

Ирада, раскинувшаяся, казалось бы, в неудобной позе и наслаждавшаяся тающими остатками сна; Лейла, забившаяся в угол своей маленькой кроватки, с раскрывшейся из-за съехавшего одеяла спиной. Несмотря на одолевавшую его любовь, он с удивлением отметил, что не в силах встать, чтобы прикрыть ее... И тогда он вспомнил, что обещал взять их на прогулку. Куда же он их поведет? И тут он вновь вспомнил, как отец часто водил его с сестрами на карусель. Перед ним, вдруг, появилась разукрашенная карусель из темнеющего парка детства, куда они приходили с отцом. Сейчас ему казалось, что та карусель, крытая толстым брезентом, с неуклюжими двойными фигурками, была несколько старомодной, но все же он очень даже любил кататься на крайних фигурках, в особенности, на лошадках; сестру при этом сажали на соседнюю лошадку, и тогда он чувствовал все свое превосходство старшего брата. Каждый раз, когда они проносились мимо отца, тот не забывал им посылать свою чудесную улыбку... Он наслаждался захватывающей ездой своих детей, и Рустаму в эти минуты страстно хотелось развести привычные границы его радости; он туже натягивал узды своей лошади, пускаясь на невиданные пассажи...

Потом из недр его памяти поднялся и расцвел еще более темный парк, и он увидел шумную толпу вокруг арены, на которой были установлены качели и покрытая свежей краской старая поскрипывающая карусель; и как в этой толпе к отцу однажды подошел пожилой мужчина, и они с отцом начали о чем-то увлеченно беседовать... Рустам, как всегда, был полностью поглощен стремительной ездой; в этот день он блистательно гарцевал на цветастой лошади, потом почти с неменьшим успехом и неистощимым удальством на свежевыкрашенных чуть ли не в одинаковые тона олене и верблюде;

но отец на этот раз не следил за его поразительными трюками, продолжая самозабвенную беседу с загадочным незнакомцем. Когда Рустам, наконец, приземлился, чувствуя уходящую из-под ног твердыню, отец познакомил его со своим напористым собеседником. Оказалось, что когда отец был еще мальчиком, представленный ему незнакомец жил по соседству с ними и помнил еще, какими чудными детьми были отец с его братьями и сестрой. Вот видишь! — как бы декламировал отец, — этот дядя помнит, какими послушными детьми были мы; что мы никогда не баловались и не мучили окружающих, а, наоборот, старались исполнять все то о чем они нас просили.

Взглянув на отца, Рустам подумал в то время, что рядом с предупредительным незнакомцем отец смахивает на пай-мальчика, и попытался представить себе облик того мальчугана, которым (некогда был его отец. Незнакомец вскоре после этого, довольно церемонно распрощавшись, ушел, но Рустаму показалось, что он успел расшифровать то выражение, которое было написано на его лице. Так вот что, думал теперь Рустам, пожалуй, он нашел в отце то прошлое, которое казалось ему безвозвратно потерянным. Но тогда и знакомая улыбка, мелькнувшая на другом конце аллеи, из-за волнующейся зелени акаций и ив — тоже, может быть, всего лишь попытка заглянуть в растерянное им детство? Вся тайна, возможно, в загадочных извивах времени, и эти улыбки, возникающие одна из другой, уносят нас постепенно к тем ранним истокам, из которых мы произошли...

Вскоре после этого наступил завтрак, во время которого Лейла отказывалась есть золотящийся в утреннем свете желток, и ему пришлось еще раз вмешаться, чтобы помочь ей. В аналогичных картинах другого детства, написанных бледнеющей палитрой его памяти, главный план неизменно отводился его сестре, часто отказывающейся есть, вынуждая его родителей упражняться в утомительных повествованиях, дабы преодолеть ее упрямство; но все же, несмотря на это, дело нередко доходило до явных зажиманий рта и напряженных противостояний. Что же касается Рустама, то его детство не было омрачено подобными конфликтами, поскольку он охотно съедал все, что считали необходимым его родители, нередко требуя к тому же добавки...

В том парке, куда они этим утром пришли, было уже многолюдно и шумно. И из-за каждой аллеи возвышалось новое сооружение для развлечений, в виде каруселей, качелей, игровых горок или вертолетов, вращающихся в горизонтальных и вертикальных плоскостях, а то плоскость, в которой происходило начальное вращение, сама вдруг приводилась в движение к всеобщей радости, восторгу и исступлению развлекающейся публики. И эти качели, карусели, как и развлекательные приспособления с дрейфующими плоскостями, были, без сомнения, изобретены пытливыми умами, стремящимися проникнуть в запутанные тайны времени; потому что, когда вы взмывали на обтекаемом снаряде в воздух, вы могли заглянуть в будущее, а когда ныряли в прозрачную воронку под вами, то спускались к самым истокам опоясывающего вас времени. Эти развлекательные аттракционы были унизаны техническими совершенствами последних поколений и заманивали, привязывали, ослепляли разнообразием кружений, вскрывающих незамеченные свойства обманчиво-однообразного лишь для степенных наблюдателей пространства. Для его дочерей, пристрастившихся к терпкому вкусу пространственно-временных эффектов, весь спектр развлекательно-увеселительного комплекса парка был той естественной пищей, которую они с удовольствием поглощали, подсознательно подстраиваясь к крутому ритму очередного физиолог-механического эксперимента. Конечно же, эти движущиеся во всевозможных направлениях сверкающие сооружения были гигантским прорывом вперед по сравнению с примитивной каруселью его детства. Эти великолепные аттракционы казались почти кощунственной демонстрацией самых сокровенных тайн пространства; в то время, как старая карусель из его детства была лишь незаметным шагом на неожиданно развернувшемся пути освоения загадок движения. Простое вращение на цветастой лошади — и ты, цепляясь за кончики усов в отцовской улыбке, почти касаешься золотых иголок счастья!

— Папа, я хочу покататься вон на той карусели! — Лейла указала на высокое сооружение с дрейфующей плоскостью вращения.

— Милая, но там ведь страшно!

— Папа, я все же очень хочу!

Ему пришлось взять билет и себе, чтобы сесть рядом с Лейлой. И вот волшебник, переодетый в знающего свое дело обшарпанного механика, повернул ключ и запустил эту наряженную карусель, и она не спеша начала с привычно-медленного, знакомого им вращения. Но потом, все более ускоряясь, закружила их в вихре однообразно-торжественного танца; а потом плоскость, в которой происходило это таинство, начала подыматься и медленно наклоняться, и его мысли спутались, не в силах уследить за всеми манипуляциями, которые заставляли их вращаться в таких непривычных плоскостях, что ему казалось, что все сейчас разлетится и распадется, потому что это вращение претит всем известным нормам. Ему казалось, что он вместе с любимыми своими дочерьми вот-вот вылетит из своих кресел и, описав причудливые траектории над вершинами сосен, врежется во что-то твердое, режущее, ломающее, неприятное и враждебное. Но, к его радостному изумлению, какой-то тревожно-высокий свист, издаваемый отлаженным механизмом, начал понемногу понижаться; карусель сбавила скорость, плавно переходя к знакомому кружению, и, наконец, медленно и как бы нехотя остановилась...

По дороге домой Рустам думал о технических совершенствах, высоко поднятых над нашим прошлым. Он вспомнил, как спрашивал у отца об игрушечных новинках старого времени, на что тот отвечал ему, что в детстве саморучно изготавливал себе игрушки. Оказалось, что он умел мастерить деревянные волчки, колеса, самокаты, пульки и заостренные металлические жерди для модных в то время уличных и дворовых игр, отчего руки отца стали казаться Рустаму чуть ли не чудотворными. А карусель из его детства была для отца техническим достижением того времени; и когда он выглядывал из-за свежевыкрашенного барьера среди других родителей, чтобы лучше разглядеть катающихся детей, он посылал свою улыбку в будущее... В том далеком детстве, когда смуглый мальчик — впоследствии его отец — вращал ударами изготовленной им плети обитый жестяным ободом деревянный волчок, или короткими рывками, отталкиваясь от земли, направлял вперед сделанный его собственными руками самокат, его отец, глядя на сына, улыбался ему какой-то странной притягательной улыбкой, так как Рустам знал из рассказов отца, каким необычайным отцом был его дед. Кто же был его отцом? — спрашивал теперь Рустам; и эта легкая вереница улыбок, убегающих в глубокое прошлое, из которого, как сквозь разорванные облака, проглядывала все более привлекательная улыбка, уводила воображение в неизвестность, откуда кем-то и когда-то был послан крошечный импульс, принимающий формы улыбок на исчезающих лицах отцов из возвращающегося детства...

Вечером ужин проходил менее оживленно, чем обычно, так как дети были уставшими. Все с аккумулированные ими за неделю эмоции были оставлены в парке, на попусту раскачивающихся теперь уже креслицах развлекательных механизмов. Потом они убрали посуду и отправились спать. Заснули они незаметно для родителей. Рустам сидел, не находя сил разорвать нежнейшие путы заработанного им счастья. Он как будто над чем-то раздумывал, когда Эльмира, суетясь по углам, исполняла мельчайшие, вечно ускользающие из-под его внимания дела и, наконец, удалилась на кухню мыть посуду. Тогда только он встал и медленно побрел к кровати в подспудных поисках сна. Проходя мимо Лейлы, он заметил, что сползшее одеяло обнажило ее крохотную спинку, и постарался перетянуть и подоткнуть его под нее, но Лейла повернулась и вдруг во сне улыбнулась ему. Может быть, она увидела сейчас его испуганное лицо рядом с собой на раскрутившейся карусели, и ей открылось то, чего она никогда не знала, его детская беззащитность; а может быть, сквозь его растерянные глаза она проникла в его детство и нашла в нем улыбку его отца, свисшую с кончиков его усов? Он скользил взглядом по ее лицу, мысленно приглаживая знакомые ему черты и удивляясь не в первый раз определенным контурам ее лба, мягкости бровей, ресниц, детской задорности носика и луковатости губ... и поймал себя на том, что расплывается в улыбке, той самой, которую так любил видеть на лице своего отца... И увлекаемый этой улыбкой из повседневности бытия в детство, он снова почувствовал себя счастливым. Потом он повернулся к кроватке Ирады, заметив, что она, как бы в полусне, наблюдает за ним. Он наклонился и поцеловал свою старшую дочь, отметив, что в томном выражении ее лица нашло совершенно новое решение знакомая улыбка... Их комнату окутывал миролюбивый сон. Брошенные в свои кровати, они кружились в карусели этого сна, забрасывающего их в неизведанные расщелины времени... Засыпая, он подумал о той странной связи, которая существовала между пахучими изумрудными ломтиками, старой каруселью с нелепыми фигурками и удивительной улыбкой отца; и перед ним вновь возникла знакомая картина: отец, сидящий на скамейке в парке и кормящий его и двух его сестер... Солнце освещает улыбающееся отцовское лицо... И вдруг ему показалось совершенно очевидным, что улыбка отца была на редкость несимметричной, словно бы повисшей на невидимой нити, один конец которой кто-то насмешливо дергал, так что блестящее жемчужины зубов скатывались поближе к другому концу... И эта догадка была тем самым крохотным ключом, который он подсознательно искал со вчерашнего вечера, чтобы отпереть им какую-то дверцу, затерянную в лабиринтах его детства... Он сделал еще одно безвольное движение, похожее на отчаянную попытку содрать ненавязчиво задернутые шторы сна, но, улыбнувшись, заснул...