Там Лилии живут.

У нас во дворе были две Лилии. Были и две Жанны. Их почему-то не путали. Иногда для уточнения, о ком речь, называли по фамилиям: Жанна И. или Жанна А. И это никого не напрягало. Были две девочки Тани. Говорили: Таня верхняя (со второго этажа) и Таня нижняя (с первого). Всё понятно. Людмил было три. Одну М. называли Людой, так издавна повелось, а другую М. - Милой, она была самая молодая, мне досталось имя Люся. Всех всё устраивало. А вот проблема с Лилями была неразрешима. Как-то надо было их различать. И постараться сделать это так, чтобы ни одну из них не обидеть. Обе были чрезвычайно претенциозны, капризны, никакие различительные обозначения не устраивали ни одну, ни другую. По национальному признаку, боже упаси. Если говорили Лиля-армянка, она кричала: - Почему именно армянка? - А разве ты не армянка? - Я рада, что я армянка, но почему меня надо так называть? Когда о другой говорили Лиля-русская, она впадала в истерику: - Конечно, если я живу в Азербайджане, то я тут никто, и меня можно русской обзывать? Пробовали по месторасположению. Одна Лиля жила на две ступеньки ниже уровня тротуара (то есть в полуподвале), вторая на 5 ступенек выше (в бельэтаже). Лиле верхней такой знак отличия подходил. И по звучанию, и по значению. «Лиля верхняя»! – Замечательно! Зато «Лиля нижняя»?! Плохо приходилось тому, кто по неведению или неосторожности осмеливался такое сказать о нашей привередливой соседке. - Конечно! Мы нижние! Мы ... (кто «мы»? это множественное число, или возвеличивание собственной персоны?) Мы в институтах не учились, нас унижать каждый может. Можно и нижней обозвать! Вот «Чокнутая» - она верхняя. (Этой Лиле очень хотелось, чтобы её тёзку называли «чокнутой») Если я простой рабочий человек, так я нижняя. Слёзы, валерьянка, «Скорая помощь», успокаивающий укол. Провинившийся «угрызается совестью». Обе Лили были против того, чтобы их называли по фамилиям, тем более, что фамилии были сложноваты. Ч. - ещё ничего, а вот Т.-А. - это уж слишком. Отчества у них были тоже неудобные. Если пользоваться именем и отчеством, то одну следовало называть Лилия И., а вторую, - я даже не знаю имени её папы. Но это было очень сложное и труднопроизносимое церковно-армянское имя. Лилин дедушка – каталикос, уж назвал, так назвал! Различать наших Лиль по профессии? Это было бы сопряжено с риском для жизни и благополучия того, кто посмел бы такое себе позволить. Одна из них была продавщицей, другая – прачкой. Однажды кто-то очень смелый, отчаянный, или неосторожный, осмелился для простоты или удобства определения сказать "Лиля-прачка". Последствия этого рискованного заявления можно было сравнить, разве что с извержением Везувия. Все мгновенно исчезли. «По углам, по щелям разбежалися». Гнева Лилиного испугалися. Двор могла постичь участь Геркуланума, или Помпеи, в её последний день. Посреди двора, среди «подстановок», с развевающимся на ветру, как боевые флаги, бельём, в шерстяных носках и глубоких калошах стояла, подбоченясь, Лиля. Ни слёз, ни истерик. Только боевой задор! И уверенность в разгромной победе. Над кем? Лиля вышла на тропу войны. Куда там тебе, история, с твоими одноглазыми фельдмаршалами, генералами и адмиралами, с твоими Кутузовыми, Нельсонами и Моше Даянами! Сидеть Наполеону - императору на Святой Елене! На арене - Лиля! На трибунах – тётя Дуся. Босые ноги широко расставлены, кулаками уперлась в колени. Я, в панике, перебежала к Лиле (другой.) Поле боя, как на ладони, но мы защищены стёклами веранды. Лиля, раздувая ноздри, как будто вбирая ими воздух, начала свой монолог: - Чтоб у всех был кровавый понос! (её излюбленное проклятье)! Чтоб повыздохли все чёртовые интеллигенты! Деньги грабастают в четыре руки! Жрут в три глотки, и не подавятся. А как грязное бельё, так Лиле. А потом прачкой называют! Чтоб у всех был Чернобыль, и у всех всё повзрывалось и попропало! Потом поровну все получим. Посмотрим тогда, кто богатеньким будет! Кто будет прачка, а кто богачка! Ещё посмотрим, кто над кем будет надсмешки строить! Кто кем обзывается, тот так и называется, - продекламировала Лиля. - Таня! Таня из окошка: - Да, мама. - Танюшка! Чтоб с завтрашнего дня ни с кем не здороваться! Мы тоже можем быть аристократами! А то думают, что сервантесы хрусталём обставили, … та чтоб он у вас взорвался тот хрусталь! С сервизами вашими – мадоннами! Не встретив ни поддержки, ни сопротивления, Лиля, окинув победным взглядом пустой двор, с достоинством удалилась. А на следующий день прислала ко мне сына - Вову. С дежурными словами, по дежурному поводу. - Мама уже гладит ваше бельё, Дайте, пожалуйста, денег, мы сегодня ещё не кушали. - Пусть мама придёт сама, - сказала я. - Я дам ей денег. Бельё догладит потом. С видом, свергнутой с престола королевы, входит Лиля. - Лиля, - сказала я, - оттого что ты соизволила подняться на пять ступенек, с тебя, я вижу, корона упала. Так что садись и слушай. Ты работаешь и получаешь за это деньги. Ты сама боишься быть униженной, зачем же ты так унижаешь своих детей? Ты почему запретила Тане здороваться? Неужели ты думаешь, что она при встрече не скажет мне «Здравствуйте»? Она, конечно же, поздоровается, но с оглядкой. Зачем ты заставляешь детей испытывать стыд за тебя и страх? Пусть лучше уважают. Любят они тебя, конечно же, потому, что ты их мама. И что за спектакли ты устраиваешь во дворе. Какие и к кому у тебя претензии? Пой на эстраде, и тебя будут называть «певицей». Стань директором школы, и тебя будут величать «директрисой». Танцуй - будешь «танцовщицей». Но ты стираешь бельё. Значит, ты - прачка. Не стесняйся своей профессии, сделай её уважаемой. Моя бабушка рассказывала, что когда-то были портнихи, были модистки и были белошвейки. Были просто прачки, и были «батистовые прачки». Они стирали батистовые наволочки, накидки на подушки, ночные рубашки, вышитые белой гладью, украшенные филейной работой, рюшами, фестонами, оборками. Гладить их было сложно, рюши плоили специальными плойками. Этот труд ценился высоко. Ты, Лиля, прекрасно стираешь, отлично гладишь. Ты приносишь в дом аккуратную стопку, благоухающего свежестью белья. Приносишь чистоту и уют. Ты получаешь деньги за прекрасно выполненную работу. Почему же ты стесняешься её? Попробуй уважать свою работу гордиться ею, и слово «прачка» перестанет казаться тебе оскорбительным. И что за постоянные разборки и выяснения, как различать вас с Лилей. Фамилии у вас длинные, давай сделаем аббревиатуры. Слово ей понравилось, но насторожило. - Это как?" - спросила она. - Ну, по заглавным буквам имени, отчества и фамилии. У тебя получается – ЛИЧ, или ЧЛИ. Правда, звучит не очень. А если сократить фамилии. Она будет Лиля Аст, а ты – Лиля Чек. Боже, зачем я это сказала? - ЧЕК?! - взвилась Лиля. - Значит это не она, значит, это я, чокнутая? Всю жизнь эту дуру чокнутой называли, а теперь хочешь, чтобы меня? - Всё. - сказала я. - Тема закрыта. Не веди себя так, чтобы тебе, и в самом деле, придумали обидное прозвище. А прозвище, оно, если уж прилипнет, то – навсегда. Видя, что Лиля снова начинает строить из себя жертву, и цепляться к словам, я сказала: - Знаешь, Лиля, ругаться, как целоваться, не с каждым хочется. Иди гладить, у тебя утюг перегрелся. Была у Лили кошка Симка. Жизнь Симка вела роскошную. Лиля чистила для неё креветки, выбирала косточки из рыбы, разминала вилкой колбасный фарш. Однажды соседка, Надя М., женщина всегда занятая, всегда в трудах и заботах, как-то сказала: "Жизнь у твоей кошки королевская, на зависть многим людям". Лиля гордо ответила: "Она у меня, как за каменной спиной!". Иногда она выходила посидеть на скамейке со своей любимицей на руках. Кошка была закутана во что-нибудьчистое и мягкое, чтобы не простудиться после купания. Лиля гладила кошку, приговаривая: "Француженка ты, моя. Ты, моя француженка". Видя, что её слова остаются без внимания, никто не интересуется, почему именно француженка, она, как-то обратилась ко мне: - Тебя не интересует, почему Симка у меня француженка? - Нет, - ответила я. - Я мало интересуюсь кошками. Знаю, что есть персидские, сиамские, сибирские, ангорские. У тебя – французская. - Нет, ответила Лиля. - Это потому, что каждый раз после купания, я душу её французскими духами. Чувствуешь, запах? Действительно, аромат дорогих французских духов распространялся по всему двору. Только никому и в голову не приходило, что благоухание исходит от кошки. Несколько вечеров подряд со стороны веранды Ч. доносились звуки серенады, исполняемой неизвестным котом. Животные нашего двора, так как их было всего несколько (попугай Карлуша, болонки Бэби и Дженни, кот Тимофей, и Симка), состояли на строгом учёте. Никаких поющих котов во дворе не значилось. На звуки ноктюрнов никто не обратил внимания. Кроме, как оказалось, Симки. Она сразу поняла, что серенады распеваются в её честь. В один прекрасный (для людей), но несчастный для кота (и, особенно, Симки) вечер, Лиля обнаружила её отсутствие. Услышав некие подозрительные звуки, доносившиеся из-под мотоцикла, стоящего в укромном месте, между галереей и тутовым деревом, Лиля, с лёгкостью, несовместимой с грузностью её фигуры, ринулась к месту свидания. Влюблённая парочка была застигнута на месте преступления. Раздались душераздирающие крики. Орали Лиля и позволивший себе развратные действия кот. На крики выбежал Вова (сын Лили), и они вместе устроили охоту на растлителя. Кот оказался ловчее и проворней. Ему удалось скрыться. Симка была с позором водворена домой. Вечером Лиля ограничилась назиданием. На следующий день, последовала экзекуция. Лиля принялась жестоко избивать кошку, Симка от страха и боли озверела и стала бросаться на свою мучительницу. Шла настоящая бойня, сопровождаемая воплями животного и человека (хоть в тот жуткий момент Лиля не соответствовала понятию «человек»). Битва стихла. Симка лежала на полу полуживая. От побоев у неё отнялись задние лапки. На следующий день Лиля попросила соседа Рафика, который ехал в дальний район, увезти её и бросить в степи. Потом он сказал, что пожалел животное и оставил Симку в чьём-то саду. Такое вот, несоразмерное вине наказание получила любимая кошка, за безнравственное поведение. А через год она пришла. Худая, хромая. И Лиля снова, как будто бы ничего не произошло, оставила её жить в доме. Вторая Лиля, действительно, была человеком, мягко выражаясь, своеобразным. Главной заботой её жизни и наибольшим удовольствием, была еда. Она так и говорила: "Я люблю п -по-к-кушать". Лиля немножко заикалась. Но в слове "п-по-к-кушать" всегда. Это придавало слову особый смак. Произнося его, Лиля вкусно причмокивала. О чём бы ни шёл разговор, все темы сводились к еде. Однажды, возвратясь со свадьбы сотрудницы, она непонимающе и возмущённо рассказала: - Какие странные эти люди! Я скушала, (слова «есть» в её лексиконе не было, только уважительное «кушать») бутерброды с одной тарелки, встала, чтобы взять другую, а они на меня так странно посмотрели. Ну и что? Я же люблю кушать чёрную икру. Ну и что, что я скушала 4-5 бутербродов, а может, я ещё хочу?! Был ещё похожий случай. Во дворе у соседки был день рожденья. Лиля тут же придвинула к себе общую тарелку с бутербродами и стала торопливо их уплетать. Изольда отодвинула от неё тарелку со словами: - Остановись, дай человеку закончить говорить тост. И придержи аппетит. Икра не демьяночная, а осетровая, зернистая. Лиля рассказывала, что в юности за ней ухаживал некий молодой человек. Как она сказала, «из аристократической семьи». Какая-то нездоровая тяга была у нас во дворе к аристократизму. Симка – французская аристократка, Лиля Ч. воспитывала детей в лучших традициях аристократизма – «не здороваться». Юноша, пригласивший Лилю в кино, - столбовой дворянин. Встретились они у кинотеатра «Низами». На свидание молодой человек пришёл с букетиком цветов, но Лиля сказала, что цветы она не любит, а любит конфеты. В кино же, - сказала она, - нужно кушать шоколадные конфеты. И повела его в кондитерский магазин на Торговой. Там он купил ей почему-то не коробку, а кулёк конфет. В то время продавцы сворачивали такиё кульки – самокрутки, из почти картонной (для веса) бумаги. Парень шествовал с букетом, Лиля – с кульком Во время сеанса (шёл фильм «Овод», с О.Стриженовым в главной роли) Лиля ела конфеты. Ела она громко, причмокивала от удовольствия, шуршала обёртками. С конфетами она покончила быстро, так как ела очень торопливо. Съев конфеты, сказала: - Мне больше нравятся Мишки! - Кто тебе нравится? - Мишки. Я их люблю больше. - Тише, пожалуйста, на нас обращают внимание. Каких Мишек ты любишь? - Всяких, (тихо Лиля говорить не умела). Косолапых, белых. А ещё лучше, я люблю белочек. Больше аристократ Лилю не приглашал. Никогда и никуда. «Жадный», констатировала Лиля, даже мороженое не купил. Я же люблю «Пломбир». Однажды моя дочь влетела в дом с хохотом. Жаль, говорит, что сцену, которую я наблюдала, нельзя описать словами. Тут нужна была видеокамера. Это надо видеть и слышать! Возле базара «Пассаж» остановилась грузовая машина, и прямо с неё продавали малину. Продукт скоропортящийся и в Баку дефицитный. Очередь была большой и беспорядочной. Вдруг, как торпеда, врезается в толпу Лиля. Расталкивая локтями людей и с воплем: «Ребёнку малину»! (ребёнку было лет 25) она вырывает из рук продавца, уже взвешенные для кого-то ягоды, и кричит: "Ещё порцию!" Получив свою «ещё порцию», отходит. Через пару минут, новый вопль: "Варенье! Варенье от болезни!". Перепуганная очередь, уже самостоятельно, не ожидая пинков мощных Лилиных локтей, расступается. Сквозь образовавшийся коридор, торопливо (зачем теперь-то спешить?), проходит Лиля, и объясняет продавцу: - Будет зима. А зимой нужно кушать малиновое варенье. От гриппа. Кстати, у Лили была её собственная теория: «Если женщина любит своего ребёнка, то самое лучшее, должна съедать сама. Для здоровья. Ребёнку нужна здоровая мама». Удобная теория. Для эгоистов особой категории. Но сына своего, Лиля, действительно, очень любила. Сама Лиля росла сиротой. Её вырастила тётя Аня, сестра отца, у которой никогда не было своей семьи. Мне не нравится слово «старая дева». Была же она когда-то молодой. Свою жизнь эта женщина посвятила племяннице. В трудные военные, и ещё более тяжёлые послевоенные годы, Анечка работала. Семья не голодала. Мама Лили умерла, когда та была совсем крошкой. Молоденькая Лилина мама не была женщиной счастливой. Семьёй мужа она была принята с большой неохотой. Её не признавали, не считали своей. Она умерла совсем юной, из–за варварских законов нашей страны. Аборты были запрещены. Противозачаточных средств тоже не было. Зачем производить ненужные вещи? Секса в стране Советов не было. И если женщина, всё же забеременев, не могла родить ребёнка, по причине ли здоровья или из-за материальных, бытовых, семейных обстоятельств, ей оставалось одно: сделать операцию в подпольных, антисанитарных, неприспособленных условиях, с риском для здоровья и жизни. Часто эту операцию делали не только не специалисты, но люди, не имеющие даже среднего медицинского образования. Сколько молодых, здоровых женщин было искалечено, осталось навсегда бездетными, сколько их погибло, оставив сиротами малолетних детей. Та же трагическая участь постигла Лилину маму. Она мучительно умирала, и никто не мог прийти ей на помощь, так как сделанная ей операция была запрещена законом. Говорят, что она плакала, и говорила: "Я хочу жить! Я же ещё не жила!" Она ушла, так и не пожив. Вскоре, вслед за мамой, умер и Лилин отец. Его сестра Анна, оставалась с Лилей до конца своих дней. Она растила её и воспитывала. Как могла. Воспитание, конечно же, даёт результаты, но в каждом человеке заложено от рождения нечто своё, то, что не поддаётся ни влиянию, ни воспитанию. Лилина тётя прожила всю жизнь в девичестве, поэтому её до глубокой старости называли Анечкой. Она была из семьи, действительно, очень богатой, интеллигентной и очень религиозной. Отец тёти Ани, Лилин дедушка, был каталикосом. Огромный портрет этого красавца в церковном облачении, соответствующем его сану, с красивой ухоженной бородой, с крестом, прекрасной ювелирной работы на груди, был главным украшением дома. В старинных, с богатым теснением альбомах с изумительными виньетками (которые чудом удалось спасти от Лилиных распродаж), были фотографии их роскошного особняка, с широкими лестницами, устланными коврами, канделябрами, с красивым мозаичным паркетом. В доме сохранилось кое-что из дорогой старинной посуды: блюда для рыбы, для плова, для мяса. Был у них шкаф – ледник, сохранившийся со времён, когда о холодильниках ещё даже не помышляли. Потом появились холодильники. Лёд к тому времени уже не продавался, и ледник использовали, как кухонный шкаф. С давних времён сохранилась в доме «буржуйка» - громоздкое, неудобное сооружение, но и тётя Анечка, и Лиля, очень ловко с ней управлялись и никогда не пользовались духовкой. Не было у них ни миксера, ни других современных приспособлений. Всё растиралось, взбивалось вручную. Лиля была нетерпеливой, торопливой, вечно суетящейся, тётя Аня, наоборот, спокойной. Она всё делала размеренно, тщательно, неторопливо. В старинной ступке толкла сахар в пудру, фарфоровой ложкой растирала желтки, вилкой взбивала белки. Никаких новых кухонных приборов не приобреталось. У тёти Анечки было коронное блюдо. Это нечто среднее между печеньем и пряниками, и назывались эти изделия, «песочниками». Чтобы их испечь, Анечка целый день священнодействовала. Она более часа растирала добела желтки с сахаром, потом масло с сахарной пудрой. Это был длительный процесс. Но песочники были, действительно, вкусным кондитерским изделием. Однако труднее, чем изготовить песочники, было потом уберечь их от моментального поглощения. Если в доме было сладкое, Лиля не успокаивалась, пока не съедала всё. Варенье тётя Аня прятала от неё в пианино. Все Лилины ночные сорочки имели довольно объёмные карманы. Утром, когда Лиля уходила на работу, Анечка извлекала из них конфетные фантики. Она расстраивалась, жаловалась, но бороться с Лилиным пристрастием даже не пыталась. Это было так же невозможно, как заставить ручей течь вспять. Ещё одной Лилиной страстью было продавать из дома вещи, которые бережно сохранялись десятилетиями, как семейное достояние, как фамильный антиквариат, как напоминание о прошлом, о прародителях. Продавала Лиля, всё, что могла. Часто, не только без разрешения тёти Ани, но и без её ведома. Было продано столовое серебро, старинные серебряные подсвечники, канделябры, настольная лампа. Когда тётя Аня узнала, что Лиля продала «кузнецовские» блюда, она была в отчаянии. При мне она продала два старинных, прекрасной работы канделябра и купила на эти деньги две курицы. Тётя Аня, когда узнала, даже заплакала. Она сказала, что сберегла их, не продала, даже в тяжкие, голодные военные годы. Однажды, поздним вечером, врывается к нам в дом вопрос! Вслед за ним, возбуждённая Лиля. - Вы хотите старинное драгоценное зеркало? - Какое зеркало? К некоторым вещам и предметам, (особенно, зеркалам, и тем более старинным), которые содержат в себе массу информации, хранят память о прежних владельцах и событиях, я отношусь со священным трепетом и определённой долей опаски. Во всяком случае, в своём доме я такое зеркало держать не стану. Моему сыну в то время было лет 10, он относился к Лиле с уважением, как к человеку взрослому, но иронично, даже несколько насмешливо, к её чудаковатости. Он сказал: - Тётя Лиля, если зеркало старинное, и, тем более, драгоценное, как вы не боитесь держать его дома? Наверное, вы его храните в тайнике, потому что его никто никогда не видел. Лиля объясняла свои странности наивностью. Однажды она это сказала при Изольде. Та ей выразила свою точку зрения. – Лиля, сказала она. - Наивность человек может сохранить до семи лет. А потом, это уже называется глупостью. Не могу я, после справедливого Изольдиного определения назвать Лилю наивной, не хочу – глупой; странной, - тоже язык не поворачивается, а вот инфантильной – да. Надолго задержалась она в детстве. Лиля была, конечно же, особой неординарной и очень экзальтированной. Как ещё можно объяснить её действия? Бросив на ходу своё обычное: «А как-же, а как-же», Лиля торопливо вышла. Мы решили, что она отправилась отдыхать, так как время было позднее. Вдруг раздаётся шум и грохот, как будто кто-то продирается сквозь лесную чащу. Странные звуки сопровождаются стонами, кряхтеньем, вздохами, сопеньем. Шумно распахивается входная дверь, в неё вламывается Лиля, волоча и подталкивая коленями дверь, выломанную из огромного несуразного шкафа, стоящего у них в коридоре. Во внутреннюю стенку двери старого, грубо сколоченного сооружения, работы, что называется, «из-под топора», вмонтировано, нечто туманное, в разводах и бурых пятнах, со следами былой амальгамы, что при самом изощрённом воображении, самой буйной фантазии, и даже с большой натяжкой, «зеркалом» не назовёшь. Так же, как и «шифоньером», или «зеркальным шкафом», как по старинке величала его тётя Аня, этот «Чёрный ящик» - изделие послереволюционных времён голода и нищеты. В нём она хранила банки консервированных овощей. Алчность, жажда что-нибудь продать, на чём-то заработать, что-нибудь обменять на деньги, придали, достаточно полной женщине силу плотника, сколотившего этот зеркальный гроб. Лиля вырвала вместе с петлями и шурупами, дверь шкафа, умудрившись отломить при этом верхний его угол. Этому поспособствовал шашель, не пощадивший «раритет». Наша квартира выглядела достаточно презентабельно, после очень длительного, очень дорогого, то, что теперь называют евро-, ремонта. Обновили всё: от паркета до лепнины и альфрейных украшений потолков. Посреди этого великолепия Лиля водрузила свой обломок - антикварное чудо. (В дальнейшем, из-за этого «чуда» Лиля устраивала мне чудеса, требующие отдельного описания). Вид старой, изъеденной шашелем рухляди, поверг всех в состояние близкое к шоку. Но рассмеялись. Нервы не выдержали перегрузки. И тут, мой сын, утратив, от всего увиденного, стыд, чувство меры и уместности, и почтения к возрасту, говорит: - Хорошее зеркало. Волшебное. Как в сказке о «Голом короле». Увидеть себя в нём может, наверное, только очень умный человек. Я не вижу ничего: ни своего, ни чьего-нибудь отражения. Тут присоединяется муж, большой шутник и насмешник: - Стало быть, раз никто из нашей семьи себя в нём себя не видит, купить мы его не можем. Зачем нам в доме свидетель нашей несостоятельности. Будет стоять, как немой укор! - Тётя Лиля, - говорит сын, - вот что бы вы могли очень дорого продать, так это портрет вашего дедушки. Лиля пулей вылетает из квартиры, спустя несколько минут возвращается с огромным, покрытым пылью и паутиной портретом. Это был чудо, что за портрет. Прекрасное изображение Лилиного дедушки – каталикоса. Все, кто входил в дом, первым делом, обращали внимание на этот портрет. Разглядывали, любовались. Когда мы поняли, что она на самом деле, хочет продать реликвию, застыли в изумлении. А Лиля, как будто бы речь шла о пучке зелени, спросила: - А за сколько можно продать? - Очень дорого, тётя Лиля, после цифры, будет много нулей. После описанного, на первый взгляд, комического случая, мой сын никогда не разговаривал с Лилей. Ограничивался коротким «здравствуйте». Потому что для него главным в доме был дедушка. Что бы ему ни предлагали, самого лучшего, самого вкусного или дефицитного, он всегда отказывался, говорил: "это для дедушки". Это естественно. Так же, как и то, что дедушка самое лучшее всегда отдавал ему. То, что Лиля готова была продать дедушкин портрет, он ей не простил до сих пор. Старинный семейный альбом Лиля тоже пыталась продать. Но никто не предлагал ей никакой цены, никто не хотел купить воспоминания о чужой, даже красивой, жизни. А продавать семейные реликвии во времена, если не изобилия, то, по крайней мере, сытости и достатка, кощунственно, тем более, что Лиля работала в центральном гастрономе, и работала довольно беззастенчиво. До этого она некоторое время проработала в «Магазине Шахновича», или, как его ещё называли, «Магазин героя». Магазин, под этим названием, был известен каждому бакинцу, как «Елисеевский» - каждому москвичу. Из этого магазина мою соседку очень быстро уволили, так как магазин, во всяком случае, в те времена, имел незапятнанную репутацию. Работая в гастрономе, Лиля бессовестно грабила его, но так ловко, что это проходило незамеченным. Я так и не постигла механизм этих операций. В каких-то определённых направлениях Лилины мозги работали гениально. У нас во дворе, многие женщины хорошо вязали. В то время (с переплатой, конечно) можно было купить изумительный, разных сортов мохер, и даже пряжу из шерсти альпаки. Лиля была гениальной вымогательницей. В этом она мастерски преуспела, особенно со мной. Однажды пришла ко мне расстроенная. Рассказала, что у неё на работе все ходят в мохеровых шапочках, гордятся друг перед другом. А я, говорит, сдуру при всех сказала: - Вы не знаете, что такое настоящая красота! Если бы вы видели, как вяжет моя соседка! Она вяжет не стандартные, а красивых фасонов шапочки, и ещё их вышивает. Мне она тоже сделала одну. Но я её не надеваю. Жаль носить на работу. - Теперь, говорит, не знаю, что делать. Обещала показать. Я, большая умница, вяжу из лучшего шотландского мохера, лучшего фасона шляпку, естественно, с вышивкой. Стараюсь изо всех сил. Лиля идет в обновке на работу. Придя с работы, рассказывает о произведённом фуроре, который она почему-то назвала «Фураж». Такой, говорит, был фураж! И что? После этого я заберу шапочку назад? Мне она и не была нужна. Как многие бакинки в то время, я носила не шапочки, а прически, которые тоже были произведением искусства мастеров нашего «Гастона»». Шапочка, естественно, осталась Лиле. После «дебюта», вызвавшего «фураж», Лиля её больше не носила. Почему я не интересовалась. А потом забыла. По прошествии времени встретила Свету, Лилину сотрудницу (Лиля тогда уже работала в каком-то железнодорожном депо). На ней была такая же шапочка, даже, мне показалось, красивее той, что сделала я. О, говорю, ты связала, такую же, как у Лили. Нет, говорит Света, Лиля мне свою продала. Дорогая, зато какая красивая! Факт не из самых приятных, но меня он ничему не научил. «Сказка о рыбаке и рыбке» продолжалась. Теперь Лиля жаловалась и причитала, что она несчастная, Бог её не любит. Почему? У меня, оказывается, несколько мохеровых пальто и вязаных платьев, а у неё, ни одного. Купила я килограмм роскошной шерсти «Альпака» красивого болотного цвета и принялась за работу. До Лилиного дня рождения было, достаточно времени, и я решила её порадовать: связать платье в подарок. Вязала, конечно же, вручную, на тонких спицах. Выбрала сложный, трудоёмкий фасон: платье было приталенное, с вытачками, роскошная, трубочками расклешённая юбка, оригинальный красивый рукав. К низу он был расширен, а потом собран в высокую манжету. Рисунок полотна был тоже очень сложным и нарядным. Трудилась, не покладая рук. Часто, сидя во дворе на скамейке. Соседи подходили, смотрели, всем очень нравилось. Лариса не выдержала, стала мне помогать. С её помощью, общими усилиями, мы закончили платье к сроку. Все были в восхищении, мы с Ларисой – горды. Вручили подарок (по настоятельной просьбе Лили) заранее. В тот же день, вернее, ночь (она работала в своём паровозном депо в ночную смену) Лиля пошла в этом платье на работу. А мы-то полагали, что платье будет выходным нарядом. Теперь это была её вещь, она вправе распоряжаться, как хочет. Утром приходит Лиля, с рёвом и платьем в руках. Мало того, что оно было испачкано, за что-то зацепившись рукавом, она его порвала. Посоветовали не реветь, отдать в чистку, а потом я постараюсь выпороть рукав и перевязать. Лариса была возмущена и участвовать в дальнейшей судьбе платья отказалась. Пришла осень. Выходит Лиля. На голове куцая маленькая шапчонка (больше похожая на турецкую феску, хоть феска – мужской головной убор). На шее - узенький, скрученный, как верёвочка, шарфик. Этот её, простите за выражение, гарнитур, удивительно напоминал по цвету и качеству несчастное платье. Опять же не я, трусливая, а кто-то более решительный спросил, откуда у неё такая, не совсем удачная обновка. Оказывается, некая её новая сотрудница распустила многострадальное платье и связала ей эти, более чем убогие вещи, а остальную пряжу взяла себе, в оплату за работу. Все, кто видел, сколько сил и усердия было вложено в работу над платьем, были в шоке. Лиля, как говорят, «в непонятке». По её мнению, она провела отличную сделку. Она то, ни во что не вложила, ни времени, ни труда, ни денег. А наряды меняет по своему вкусу и усмотрению. Или, например, высунувшись из окна галереи, Лиля восхищённо говорит. Никому. В никуда. Просто так, в пространство: - В.Г. такая молодец! Она такая добрая! Сегодня подарила мне чёрные колготки, о которых я всю жизнь мечтала и …не помню, что-то ещё. Какая она хорошая, дай Бог ей здоровья. Хочу тоже быть хорошей, доброй и здоровой, хватаю из дома, что получше, несу Лиле в подарок. Или: - Изольда, какой она замечательный человек! После своего дня рожденья послала мне целую миску печёного, наполеон и две большие куриные «ляжки». Таких добрых, как она, нет. Гипноз? Если нет, то что же? Хватаю коробку конфет, ещё что-нибудь в придачу, несу. Не хочу проиграть в сравнении? Человек я, самодостаточный, будто бы не глупый. Что же происходит? Мистика! Потом мы, как-то вдруг, все вместе сообразили: Насколько же умнее всех нас, эта глуповатая, как многие полагали, Лиля. Как она нас, умных, разводит! На провокации не поддавалась только Лариса. Она не только умна, но разумна и рассудительна. Однажды, накануне какого-то праздника, мы находились у Ларисы на веранде и что-то готовили. Веранда была очень большой, на ней была размещена просторная кухня. Лилина квартира была абсолютной копией Ларисиной, веранда и кухня тоже. Квартиры находились друг против друга, через двор, по диагонали. Вдруг мы слышим крики, рыдания, бессвязные возгласы и причитания. Нас с Ларисой пронзила одна и та же страшная мысль, мы переглянулись, одновременно воскликнули «тётя Аня!» и бегом кинулись через двор. Так плачут и причитают только по покойнику... Врываемся, двери у нас никто не запирал, если кто-нибудь находился дома. Видим, в кухне полный разор (обычно у них всегда было чисто и опрятно), Лиля, босая и со шваброй в руках, стоит посреди кухни в луже растительного масла и благим матом орёт: - Нет! Бог всё-таки меня не любит! Несчастная я и несчастливая! Не даёт мне Бог счастья! Почему именно мне? Почему всё именно на мою голову? - На какую голову? У тебя, её нет, - сказала я. - Ты что ведёшь себя, как юродивая. - Сразу обзываться! Почему это я уродина? Я просто растрёпанная и в масле. Я вовсе даже не уродина, а очень даже симпатичная. Все так говорят. Лариса, более выдержанная, поинтересовалась, что же именно произошло? Оказывается, причина для воплей и рыданий серьёзная – Лиля пролила растительное масло. Но вместо того, чтобы промакнуть его бумажными салфетками, а потом замыть мыльной водой, она стала размазывать его по полу всей галереи. Видя, что стало ещё хуже, впала в истерику. Соседи тоже были напуганы, но, услышав наш с Ларисой смех, поняли, что это очередная Лилина « заморочка». После я ей сказала: - Чего ты так убивалась? Масло пролила ты, а не Аннушка. И не на трамвайные рельсы. Так что, все головы в безопасности. Ситуация спасена. Лиля ничего не поняла, так как её литературные познания ограничились «Курочкой рябой». Дальше они не распространились. До «Репки», и, тем более, «Трёх медведей», очередь не дошла. А уж слово Булгаков! Она, может быть, даже не предполагала, что это фамилия литературного гения. Зато она великолепно знала слово «быштроган». Знала, что это вкусно. А что слово произносится, как «бёфстроганов», то есть, «говядина по - Строгановски», ей знать было не нужно. Она «любила кушать». Едят мясо, а не фамилию автора. И несмотря на все капризы и странности, Лиля была очень неплохим человеком. Мы до самого её отъезда сохранили хорошие отношения, никогда не конфликтовали, не было между нами ни обид, ни недоразумений. И, ни в коем случае, никаких сплетен. Она была настолько взбалмошной, что на неё даже обижаться не получалось. Если нужна была помощь, Лиля спешила помогать. Помню, у меня заболел ребёнок. На скарлатину наслоилась ветрянка. Две инфекционные болезни вместе переносились очень тяжело. Ветрянка протекала, как чёрная оспа. Муж уехал в Караганду на похороны брата и оставался там ещё сорок дней. Я сидела дома с больным ребёнком и не могла выйти, так как являлась носителем инфекции. К нам тоже никто зайти не мог. У всех дети. Лиля бегала в аптеку за лекарством, приносила еду и передавала её через окно, таким же образом выносила мусор. Помогала, как могла. Потом стала иногда заходить. Лариса навещать нас не могла. Вадик тоже болел, обмениваться инфекцией было бы глупо и неразумно. Изольда постоянно спрашивала через Лилю, не нуждаемся мы в чём-нибудь. Её Лала тоже переболела накануне. Забежала как-то В.А., испекла и принесла свои знаменитые «мясные пирожки к бульону». Они, и в самом деле, были великолепны. Увидев больного, измазанного зелёнкой ребёнка, расплакалась. Спросила: - Что с тобой, мой Ален Делончик? (Так она его называла.). - Тётя Вера, я умираю. - с трагическими нотками в голосе, ответил маленький «артист». - Бедный ты мой, - разрыдалась чувствительная тётя Вера. - Тётя Вера! Вы лучше пожалейте мою голубушку – маму. Я её так мучаю! Кушать не хочу. Зелёнкой мазаться – не хочу! И целыми днями она мне читает сказки и показывает диафильмы на стене. А папа разгулялся там, на похоронах дяди Володи. И ничего не знает. Тётя Лиля говорит, что он там «в ус не дует». Его так давно нет, что она даже забыла, что у папы нет усов. А я такой вредный стал от этой болезни, всё время прошу показывать мне один и тот же фильм про собачку Куршу. Мама думает, что я стал нервный, оттого, что у меня всё тело чешется, и от лекарств. Я думаю, что это не нервы, а вредность. Я скоро выздоровею, и все дети тоже, мы снова все будем весёлые, а вы нас угостите сухариками из рогаликов. Когда мой малыш выздоровел, но, был, ещё очень слаб, наша участковый врач, доктор Дадашева, принесла ему Гамоглобулин, для общего укрепления. И попросила привезти ребёнка в поликлинику. Нужно было сделать анализы. Одной мне было не справиться, и Лиля предложила помочь - поехать с нами. Она несла мальчика на руках, всячески старалась его развеселить, зная, что ему предстоят неприятные процедуры. В такси она тоже клоуничала, потом вдруг стала лихорадочно рыться в сумочке, в карманах и вдруг взорвалась оглушительным рёвом с причитаниями привычного содержания. Репертуар Лили оставался неизменным. Менялись только темы. Бедный шофёр не понимал, что происходит. Он вёл машину, не глядя на дорогу. Повернув голову назад, он старался понять, что случилось. Женщина, которая только что кривлялась и гримасничала, развлекая ребёнка, вдруг разразилась истерикой и воплями: - Бог меня не любит, несчастная я! Почему Бог наказывает именно меня! Не знаю, кто больше испугался, ребёнок, или водитель. Я попыталась выяснить, что же стряслось? Основание для воплей оказалось серьёзным. Лиля потеряла ключ. (Позже выяснилось, что она просто оставила его в двери). Тут уже не выдержала я. Всё, что накопилась во мне в течение полутора месяцев затворничества - переживания из-за тяжёлой болезни ребёнка, за мужа, который пережил тяжёлый стресс, и теперь вынужден улаживать дела сына погибшего брата, страх и неизвестность, - не дала ли болезнь сына осложнений, так как протекала в тяжёлой форме. На фоне всего этого истерика Лили из-за потерянного ключа показалась мне кощунством и злой насмешкой над человеческими чувствами и переживаниями. Я высказала всё, что думала по этому поводу и что уже однажды говорила. - Ты совсем утратила стыд, - сказала я, - у тебя не существует понятие совести. Ты замкнулась в своём эгоизме, ты глуха и слепа к чужой беде. Ты не видала горя, не испытала страданий. Ты не знаешь цены слезам и льёшь их, как помойную воду, без повода и причины. Ты жалуешься на несправедливость Всевышнего из-за куска ржавого железа, ключа, который можно изготовить в любой скобяной мастерской. Рядом с тобой люди болеют, страдают, молча, не теряя достоинства, сохраняя покой близких, не втягивают их в свои беды. Ты бессовестно вопишь и несёшь бессвязную чушь, выглядишь ужасно, и потом обижаешься, когда тебя называют «чокнутой». Во дворе у всех переболели дети. Ты видела, как я напереживалась с ребёнком и как боюсь за возможные последствия. Виктор потерял брата. А ты! Ты – потеряла ключ. Ты настолько бессердечна, Лиля, что из-за своей нетерпеливости и глупости сделала то, чего я просила тебя не делать. А дело было так: пришла наша почтальон Надя. Деликатная женщина, она не подала мне телеграмму через порог с просьбой расписаться. В телеграмме сообщалось о кончине брата моего мужа. Поэтому она вошла и спросила, не нужна ли помощь. Мы сидели с Надей и обсуждали, как бы поделикатней, сообщить мужу тяжелую весть, подыскивали наиболее щадящие способы. Родителей у мужа давно не было, Старший брат, лётчик-испытатель, погиб при испытании самолёта. Оставался единственный брат. Теперь и его не стало. Во время нашего разговора Лиля несколько раз, под каким-то предлогом, входила и выходила. Я ей сказала, что, когда муж вернётся, я не хочу огорошить его страшным известием. Пусть сначала немного отдохнёт, обязательно выпьет чай, и, заметив моё настроение и озабоченность, поймёт, что произошло неладное. Будет внутренне насторожен, подготовлен. Удар не должен быть неожиданным. Лилю убедительно попросила не торчать в окне и не затевать никаких разговоров. Она сказала: - Конечно, конечно, я же понимаю. И тут же высунулась из окна, насколько только смогла. Не успел мой муж дойти до середины двора, она, что есть силы, замахала руками, и срывающимся от возбуждения голосом, нетерпеливо закричала: - Виктор! Иди скорее домой! Володя умер! Муж сначала опешил, испугался, ничего не понял. - Кто умер? Какой Володя? - Володя, твой брат, - с чувством выполненного долга, доложила Лиля. Я вышла, обняла мужа. Увела в дом. Отпоила чаем. Молила Бога, чтобы от неожиданного потрясения он не заболел. Говорить после Лилиного «деликатного» вмешательства ничего не пришлось. Молча положила перед ним телеграмму. С ней он пошёл в аэрокассу заказывать билет. В то время без телеграммы о смерти, обязательно заверенной подписью врача и печатью, билет не продавали. Кощунственно и бесчеловечно. Но – факт. Муж уехал. Я пришла к Лиле. - Послушай, сказала я. - Когда впредь при мне тебя назовут «чокнутой», я поддержу мнение. Это слово подходит тебе, как нельзя более. Твоя беспардонность и преступная безответственность граничат с подлостью. Может быть, помнишь из школьной программы мораль басни: «Услужливый дурак опаснее врага»? Нет своих мозгов, зубри чужие мысли. Я тебе многое прощала, воспринимала, как «дитя божье, неразумное». Жаль, что в то время не существовало понятия «моральный вред». То есть, явление существовало, но не было наказуемым. - Ты приносишь зло,- сказала я Лиле, и при этом строишь из себя жертву. В этом вы с Лилей абсолютно одинаковы. Может быть, самый удобный и верный способ вас различить, называть: «Жертва -1» и «Жертва-2». Но вы опять переругаетесь из-за первенства. Так и остались наши Лили без знаков различия. Две женщины, соседки. Такие непохожие. И схожие. Трудно объяснить, в чём сходство, и в чём различие. Наверное, в одном - у обеих, как и у всех, были достоинства и недостатки. Но они изо всех сил старались своими глупыми недостатками, свести на нет прекрасные достоинства. Достоевский писал: «Человек – поле битвы между дьяволом и Богом». А там уж: «Каждый себе выбирает сам: - женщину, веру, дорогу. Каждый себе выбирает сам – Дьявола, или Бога». От достоинств – всем хорошо: и их обладателю, и тому, кто вместе или рядом с достойным человеком. А недостатки! От них плохо: и страдающим, от причинённого зла, и его приносящим. Нельзя выстрелить из ружья без того, чтобы приклад не ударил тебя в плечо И всё-таки - зло на Земле существует, чтобы увеличить силы добра.