Человек человеку - лекарство.

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ – ЛЕКАРСТВО. Мне повезло с соседями. Не было плохих и хороших – были разные. Но вообще многое зависит от точки зрения, от восприятия людей и событий, от подхода к личности или ситуации, от обстоятельств. Нельзя видеть в людях только плохое. Надо дать проявиться хорошему. Только тогда можно судить, чего больше. Если у кого-то во дворе случалось печальное событие, возникала сложная или чрезвычайная ситуация, соседи, даже те, которые были между собой в неприязненных или конфликтных отношениях, забывали распри и обиды. Не заключали перемирие (перемирие заключается только между врагами), а просто переключались на что-то более важное, чем мелкие ссоры и недоразумения. Вместе решали, как разрешить проблему. Все спешили на помощь тому, кто в ней нуждался. Однажды я заболела. Месяц ходила в поликлинику, жаловалась на плохое самочувствие, мне отвечали однозначно: сейчас очень жарко. Какое может быть самочувствие? Я говорила: - Мне очень плохо. Мне отвечали: - Всем плохо. Кому теперь хорошо? И сочувственно выписывали бюллетень с диагнозом ОРЗ. Наконец, муж пошёл в поликлинику, привёл домой медсестру. Она взяла у меня кровь на анализ. А через час приехала «скорая помощь» и увезла меня в больницу. Примчались санитары из санэпидемстанции и сделали такую дезинфекцию, после которой пришлось выбросить из дома всё, что они «обработали». В больнице я сразу пожелтела, и уже без помощи врачей стало ясно, что это - гепатит. Заболевание инфекционное, визиты запрещены. (Хоть с этим инфекционным заболеванием я ходила на работу, общалась с людьми более месяца). Навещал меня только муж, который дома остался один с маленьким сыном. И тут включились соседи. Антон Константинович, как говорится «перелопатил» всю, касающуюся моего заболевания литературу. Давал мужу читать только оптимистические, обнадёживающие статьи. Все примеры с тяжёлыми осложнениями и летальными исходами он от него скрывал. Дело в том, что эта Боткинская болезнь вызывает стойкое отвращение к еде (наш мудрый организм сам регулирует процессы). Всем двором обсуждались допустимые меню, и все старались что-то для меня приготовить. Жанна делала компот. В компоте было больше сахара, чем воды. Если себе в стакан чая она клала восемь ложек сахара, можно себе представить, сколько она вкладывала его в компот! Это было, скорее, варенье. Но человек хотел, как лучше, а значит, чем слаще! Лиля посылала мне жареную рыбу. (Это у неё получалось превосходно). Почему-то эту рыбу она называла «паровой», то есть диетической. Вероятно потому, что для «больной» она её не слишком зажаривала. Есть мне это было нельзя, но человек старался, вкладывал душу. Вера Афанесьевна варила свой знаменитый борщ на сливочном масле. Это, действительно было очень вкусный борщ. Есть мне его было нельзя. И не хотелось. Но она очень старалась! Рая делала для меня замечательную баклажановую икру, которая была очень вкусной. Она была мне полезна и даже нужна. Поскольку аппетит отсутствует майонезной баночки хватало на всю палату. Так как эта икра была самым вкусным и дозволенным диетой блюдом, я её и ела. А Раечка готовила. И Вера Афанасьевна тоже. Когда я вернулась домой, муж говорит: -Видишь, как хорошо всё кончилось. Никаких осложнений. Анализы – великолепные. А знаешь, почему? И он мне рассказал…. Всем, кто знал моего мужа, было известно, что он всегда прислушивается к советам, как мы говорили «Тёти Моти». Сторожихи, уборщицы, дворничихи, предпочтительно преклонного возраста, были его советчицами. Он считал их мудрыми, опытными, владеющими секретами народной медицины. Он рассказал «Тётям Мотям» о моей болезни, и они в один голос предложили ему проверенный веками способ исцеления, «панацею» от «желтухи». Меня нужно было накормить, простите, вшами. С этим, как, оказалось, возникла проблема. Никто не знал, где можно достать этих дефицитных насекомых. Вымерли они, как мамонты. Погибли. Уничтожены человеком в борьбе за чистоту и гигиену. Он даже обратился в санстанцию. Ему посоветовали поехать в отдалённый район. Там он и приобрёл (за немалые деньги) эту «панацею» от гепатита. Удобнее всего было поместить «средство» в баклажановую икру. Когда мой муж мне это рассказал, отвращение и обида вытолкнули меня из дома. Я выбежала во двор, позвала Раю через открытое окно её галереи, и, захлёбываясь возмущением, как-то попыталась рассказать, что произошло. Виктор уже стоял за моей спиной и с улыбкой обнимал меня за плечи. Раечка говорит ему: - Если ты уже это сделал, из каких-то там соображений, по чьим-то там советам, то и молчал бы. Зачем же ты рассказал? И он объяснил, что лечение состоит из двух этапов: первый – поместить данное средство, обязательно вместе с пищей, в организм, а второй этап - задать этому организму сильную встряску. Чем человек брезгливей, тем встряска сильней. - Теперь цель достигнута. Ты здорова, и все, кого ты угощала, исцелятся полностью. Никаких осложнений. Конечно же, нигде, никогда, ни у кого, ни с кем не бывает совершенно безоблачных отношений. Если положить на чаши весов «хорошее» и «плохое», то, я уверена, чаша добра настолько перевесит, что выбросит своей весомостью зло, далеко – далеко, настолько сильно и резко взметнётся его чаша. Хочу вернуться в наш старый, наш прежний Малыгинский двор, к моим соседям. Неважно, кто был лучше, кто хуже (не суди, и не судим будешь). Хотела бы посидеть с ними всеми на наших чисто вымытых удобных скамеечках. Моя память запечатлела такой эпизод: Поздний вечер. Изольда страдает от жестокого приступа панкреатита. Изо всех сил она старается превозмочь боль, но приступ серьёзен и мучителен. Мы с Ларисой находимся рядом, муж Изольды, Багадур, страдает оттого, что не может ей помочь. Прошло более 40 минут с момента вызова «Скорой помощи». Она не торопится. Интересно, почему это равнодушное безразличие называется помощью, да ещё и «Скорой»? Наконец, приехали. Прежде всего, надо было купировать боль, то есть ввести какое-нибудь обезболивающее средство. (В то время, наиболее употребимым, был промедол). Увидев модно одетую, с роскошной причёской женщину, ухоженную и красивую, «скорые помощники» усомнились в её болезни. Они обратили внимание на внешний вид, а не на тяжёлое состояние измученной женщины. Никто не торопился ей помочь. Никаких действий, только вопросы. Изольда решила, что они приняли её за наркоманку. Стала умолять врачей: - Да помогите же мне, сделайте что-нибудь! Честное слово, я не «промедалистка». (Сколько же мы потом смеялись над этим её словотвореньем). Врачи «Скорой помощи» (с удовольствием беру эти слова в кавычки), удалились, не оказав никакой помощи. Вызвали «Неотложку». Её нет. Багадур вышел на улицу встречать машину. Мы с Ларисой пытались как-то помочь Изольде, но это было не в наших силах. Наша подруга совсем обессилела от боли. Лариса расплакалась. От сострадания и бессилия. Не сговариваясь, мы выбежали во двор, потом на улицу. Багадур, стоящий у ворот в ожидании неотложки, увидел бегущих меня и плачущую Ларису и тоже побежал. Молча, не произнеся ни слова, мы бежали по улице в сторону Каспаровской поликлиники. Там была служба «Скорой помощи». В это время откуда-то возвращалась наша соседка Жанна. Она ничего не спросила, ни что случилось, ни куда и почему мы бежим. Она побежала с нами. Помню, на ней были оранжевые босоножки, на огромных каблуках и деревянной подошве. В ночной тишине её деревянные подошвы оглушительно грохотали по асфальту. Мы молча бежали. Прибежали в «Скорую». Вошли взволнованные, запыхавшиеся. Нас встретил дежурный врач – солидный, пожилой человек. Ни о чём не расспрашивая, он пошёл с нами. Машина "Скорой помощи" ехала рядом. Я помню этого седоволосого доктора. (Потом он рассказал, что воевал, был врачом военного госпиталя). Он не задавал вопросов, всё понял без объяснений. Понял главное: в его помощи нуждаются и торопился её оказать. А с диагнозом он разберётся сам. Этот человек был – врач. Настоящий. Он, конечно же, помог. Оставался до тех пор, пока Изольда не почувствовала облегчение. Ушёл только тогда, когда она рассмеялась над рассказанным им анекдотом. И сказала: - Спасибо, доктор, я чувствую себя хорошо. А мы ещё долго вспоминали ей «промедалистку». Однажды Изольда вошла во двор, охая и хромая. Она оступилась, подвернула ногу и сильно повредила лодыжку. Позвали её мужа. Багадур и Лариса сплели руки стульчиком, посадили Изольду и понесли по очень узкой, крутой и неудобной лестнице на второй этаж. Я сзади поддерживала Изольду за попу и, одновременно, как бы служила спинкой стульчика (кому была нужна эта спинка?). Потом, представив себе, как я выглядела в роли спинки стула и одновременно поподержателя, я безудержно хохотала над собой. Они несли пострадавшую, а я была «мухой на роге у вола», которая, когда закончилась тяжёлая работа, сказала: "Мы пахали". Или мышкой, которая была за кошкой, которая за Жучкой, которая за внучкой, которая за бабкой, которая за дедкой и, наконец, за репкой. Главное, что вытащили репку! Моя помощь в подъёме Изольды, была, примерно такой же. Главное, что, как только она смогла ступить на ногу, сразу же надела туфли на высоких каблуках и полетела. Конечно, больно. Но эта боль никому не видна. А вот каблуки, делающие фигуру более стройной, а походку красивой, это видно! В этом она вся – Изольда. В жизни случается всё. Были не только болезни. Случались беды и хуже. Когда из жизни уходит человек преклонного возраста или пожилой, то есть, поживший, это называют «естественной смертью». Когда смерть забирает человека молодого или средних лет, в этом есть нечто противоестественное, болезненно жестокое. Непоправимое. Для тех, кто остался, кто потерял близкого человека. Помню, я приехала в Баку. Это был 1992 год. Моя приятельница оказалась в Республиканской больнице, я поехала её навестить. Пришлось ждать во дворе, некоем подобии палисадника. Я присела на скамью. Уже стемнело. В вечерней тишине я услышала плач. Никогда я не слышала таких горьких, таких отчаянных рыданий. Плакали дети. Захлёбываясь слезами, они повторяли одно: "Мамочка наша, мама". Стемнело, небо было кроваво-красным. Говорят, это к завтрашнему ветру. Но я подумала, что оно раскалилось от детского горя, от отчаяния, страшней и безысходней которого ничего нет и не может быть. Не успев повзрослеть, дети осиротели. Потеряли ту, родней, нужней и любимей которой нет и никогда уже не будет. Дети рыдали, а я ненавидела свою беспомощность, бессилие, невозможность ни утешить, ни помочь. И я пообещала себе. Пообещала - бережно относиться к своему здоровью, Насколько это возможно. Чтобы так не горевали, не плакали мои дети. Хотя бы пока они – дети. Мы должны дать детям крылья, чтобы летать и корни, чтоб вернуться. Пока не окрепли крылья, пока глубоко не проросли корни, мы должны оставаться с ними, нашими детьми. К сожалению, жизнь бывает жестока. Как война. У нас во дворе, как в любом сообществе, случались и смерти. Даже детские. Умерли детки: Дины, Леночки Пермяковой, Жанны Ивановой. Но это были, к сожалению, больные дети. Их смерть была для них облегчением. Умерла совсем молодой и Дина. А потом и её муж. Относительно молодой была и Зина. Она была практически здоровой женщиной. Но как-то почувствовала недомогание, и её положили в больницу. Назначили операцию. Ни сама болезнь, ни операция опасности не представляли. Зину прооперировали. Прибежала ко мне её плачущая дочь Жанна (Аводяева), сказала, что её маму после операции положили на очень плохую, поломанную кровать без постельного белья. Даже сейчас, по прошествии более 25 лет, я не просто возмущена, я негодую! С операционного стола – на голую солдатскую койку. Через 40 лет после войны! Я позвонила в больницу. Я так орала! Тихо. Именно потому, что я орала тихо, мне разрешили поговорить с дежурным врачом. От слова до слова я запомнила всё, что говорила. Я сказала: "Сейчас я еду к вам в больницу. Но до этого заеду в Министерство Здравоохранения. Меня примут и выслушают, потому что мне есть, что сказать. И с работником министерства приеду к вам, чтобы в его присутствии сказать, что вы все, всё ваше хирургическое отделение, от главврача до санитаров, должны снять белые халаты. Вы не имеете права их носить. Вы должна надеть чёрные халаты и работать на кладбище могильщиками. И когда кто-нибудь из вас заболеет, а это когда-нибудь обязательно случится, пусть вас, так же, как вы это сделали с послеоперационной больной Аводяевой, вышвырнут в коридор на голую койку". Всю эту тираду я тихо, но зловеще и угрожающе прошипела в трубку. Конечно же, ни в какое министерство я не ездила. А когда приехала в больницу, Зина то ли спала, то ли была без сознания, а может быть, находилась ещё под действием наркоза. Она лежала уже в палате. На матрасе, но без простыни. Я поняла, что говорить не с кем. И не за чем. Эффект – нулевой. Простыни я, конечно же, вытребовала. Мне сказали, что недоразумение произошло по недосмотру санитаров, которые, как мне сказали больные в палате, дважды её уронили. Первый раз вместе с носилками (носилки тащили две пожилые женщины), второй раз - с носилок на кровать. Мои усилия, мои старания, мои угрозы, не дали результатов. Утром я услышала во дворе душераздирающие крики и плач. Рыдали Зинины дети, её мама, сёстры. Зина умерла. Четверо детей остались сиротами. У Зины была большая родня. Много, даже не помню сколько, замужних сестёр, у них тоже семьи. После похорон нужно было 30 дней (по обычаю) поминать покойную. Квартира, даже будь она большой, не смогла бы вместить такое количество людей. Взяли в бюро проката много столов, стульев, посуды – кухонной и столовой, готовили денно и нощно. Мощный старинный кран был расположен в очень удобном месте. В глубине двора, в самом углу. Площадка была достаточно большой и с трёх сторон закрытой. Месяц готовили, мыли посуду, мыли двор. Накрывали столы, убирали, готовили. Всё это делали родственники. Но соседи! Они не суетились, не вмешивались, но вели себя правильно: с пониманием и уважением отнеслись к человеческой беде. Чужого горя – не бывает. Детей во дворе вообще не было видно. Они либо были на втором этаже, либо у кого-нибудь из ребят дома, но никак не нарушали траурной обстановки. Не слышалось из окон звуков музыки. Телевизоры если включали, то тихо, и только тогда, когда все расходились. Никаких развлекательных программ, только серьёзные. И - «Новости». Когда нужны были какие-то моющие средства, посуда, что-нибудь из нужных мелочей, или помощь, - всё предоставлялось соседями. Если в обычное время, таких соседей, как Лиля, что-то сердило или раздражало, то теперь всё принималось молча, с пониманием. Мама Зины очень плакала. Нет горя горше, чем хоронить собственных детей. Она плакала и без конца повторяла: "я приду к тебе, дочка, как только пройдёт 30 дней". Наконец, всё закончилось. Долг усопшей был отдан. Все успокоились. Напряжение спало. Столы, стулья, вынесли со двора, вернули в Прокатный пункт. Все разошлись по домам. Не прошло и получаса, как двор снова огласился криками и причитаниями. Умерла мама Зины. Как и обещала, через 30 дней она ушла к дочери. И снова пошли в «Прокат» за столами, стульями и прочим. И никто не обмолвился ни словом. Потому что «Чужой беды не бывает». И приходят на ум Чеховские слова: «Какое это наслаждение – уважать людей».