Kак родная меня мать провожала

Эта история - не вымысел. Я ее всегда помнила, помню и буду помнить, но никогда даже и не пыталась записать. Прочитала стихи Анко про ясного сокола и захотелось, чтобы она появилась на бумаге. Только имена изменены.

Музрук с аккордеоном, пришел сразу после тихого часа, еще до полдника
-Ну,что, дети, решили что будем петь на конкурсе инсценированной песни, - и вопросительно посмотрел на нашего пионервожатого Юру.
Юра пожал плечами неопределенно
-Ну, вроде, как решили. Да, мальчики-девочки?
Жаркие баталии о том, какую песню выбрать для конкурса, продолжались уже два дня. Юра, большой поклонник и знаток бардовского репертуара, предлагал ставить про опального стрелка и Чуду-Юду, а воспитатель Григорий Иванович, тучный физик предпенсионного возраста, которого Юра как-то назвал старым маразматиком, не в лицо, конечно, а так, за глаза, настаивал, что исполнять эту песню нельзя, потому что конкурс серьезный, патриотический и инсценировать с пионерами полублатняк, заигрывая с их неразвитым вкусом, будущему педагогу, студенту университета, не подобает. Вот, например, "На Мамаевом кургане", чем не песня?
В конце концов, сошлись на язвительно названной Юрой "русской народной, блатной хороводной" песне времен Гражданской войны "Как родная меня мать провожала". Раздали роли -  кому за мамашу, кому за Ваню, кому за невесту Арину. Все остальные изображали родню, отговаривающую патриотически настроенного крестьянина, идти воевать за большевиков.
Репетиции проходили весело. Ильюша Петровских, белокурый красавец, косая сажень в плечах, очень взрослый для своих тринадцати, так орал "Не скулите вы по мне, ради бога!", что из соседних отрядов прибегали на этот отчаянный крик души, чтобы узнать - "чего чувак блажит-то?" Все было отрепетировано и, чтобы совсем уж добить противников,  в представление были включены танцы, что-то среднее между "гопаком" и  "лявонихой", но наиважнейший вопрос - вопрос костюмов- оставался нерешенным - не в джинсах же или коротких юбках изображать деревенских жителей, собравшихся на проводы.
     Перерыв с девочками-пионервожатыми из других отрядов все лагерные сундуки с костюмами, не найдя ничего, что подходило хотя бы приблизительно, Юра обратился к нам с предложением:
-Ребятки, пойдем в деревню, я договорюсь, походим по домам, поспрашиваем. У людей, наверняка, и рубахи льняные  сохранились, и юбки вышитые, и кофты, может, даже обувь найдем, лапти какие-нибудь, сапоги. Полесские - запасливые, я знаю!
Все молчали, раздумывая. Идея на казалась такой уж заманчивой. С местными парнями, частенько околачивавшимися около лагеря в подпитии, отношения были натянутые. Но, когда Юра сказал, что пойдем днем, в тихий час, может, еще искупнемся по дороге, охотники нашлись сразу.
Старательно обходя коровьи лепешки, под палящим полуденным солнцем, глотая пыль, мы тащились в деревню, лениво перекидываясь короткими фразами. Воздух стрекотал миллионом кузнечиков, oдуряюще пахло полынью и зверобоем.
Отдышавшись на травке в тени,  мы подошли к калитке самого крайнего дома, стоящего почти в лесу, и Юра закричал: "Эй, хозяева, добрага дня в хату!"
Через пятнадцать минут в деревне уже все знали, что пионеры собирают народные костюмы для какого-то представления. Нам принесли такое количество одежды, что в нее можно было нарядить не только весь лагерь , но еще и весь обслуживающий его персонал.  Юра аккуратно записывал, что и у кого мы берем, чтобы вернуть все в целости и сохранности и точно по адресу.
Рядом со мной  вдруг оказалась старуха, на вид ужасно злая, похожая на высохшую ветку, долго до этого сверлившая меня глазами. Я видела как она показывала на меня другой, тоже совсем древней, но в два раза толще. Две ведьмы. Они кивали друг другу головами и повторяли, глядя в мою сторону: "Навумауна, як есць Навумауна!"
-Имя твае як, дзяучынка? Есци можа хочаш альбо малачка?
Юра строго-настрого приказал нам у местных из еды ничего не брать, а то, если кто-то отравится, у него будут крупные неприятности. И я, помотав головой, поблагодарила и отказалась.
Но бабка не сдавалась:
-Пайдем да хаты маей, у мяне хустачка ёсць и спадница.
Мне почему-то было неловко сказать ей "нет", хотя нам было твердо наказно не только еду не брать, но и не разбредаться по деревне, держаться всем вместе.  
 Она пропустила меня из темных сеней в чистую и светлую комнату, по стенам которой висели старые фотографии мужчин в военной форме, в углу горела лампада под иконой и ушла, а я осталась ерзать на стуле. Мне хотелось поскорее уйти, пока не заметили моего отсутствия, а старуха, кажется, и не торопилась.  
Она стояла на пороге, в руках белый платок и широкая юбка, вышитая по краю васильками.

-Падабаетца? На, бяры!  Назаужды бяры, абратна не нада!
Я бросилась ее благодарить, а она молчала, стояла как каменная, смотрела и беззвучно плакала. И я совсем растерялась. Что я такого сделала, чем ее расстроила?
-Вучытельница у нас была да вайны, Ганна Наумавна, з гораду.  Глаза у няе были, як твае, зяленыя. и жуда у них, смяецца, а у глазах - жуда. Михась мой, як дурны за ней бегау. Немцы прыйшли, ой, як быстра. Мы яе захавали, да падла акаясць, штоб ёй  вырая николи не бачыць,  прадала,  расстраляли яе, з гораду прывязли яшчо са звяздами на рукавах, з ими и расстраляли, тут недалека у лесу. Дзеци малые так крычали, так крычали,  Мы тыдзень туды хадить баялися, стагнав там хто-та.
-А Михась?
-Памёр на вайне, не вярнууся, у самалете згарэу.
Юра ворвался в комнату, как сумасшедший:
-Ты что? Мы же тебя всюду ищем! Я же просил!
-Не крычы, сынок. Чаго, дзяучынке спадницу дала. Разваявауся! А ты, не плач, не бойся, не будзе больш вайны, не будзе!