Галина Аграновская в Лувре. 70-е гг.

Анатолий Аграновский очень любил хвастаться. Конечно, не своими статьями, их взахлеб хвалили другие, а своей женой Галиной. В частности, ее умением видеть, слышать и рассказывать. Ее мемуарная книга «Пристрастность» выдержала несколько изданий, но даже она не вместила всех историй, случавшихся с талантливыми людьми, которые только и удерживались в окружении Аграновских. Недавно она получила премию фестиваля «Открытая книга» в номинации «Наследники». «Новая газета» поздравляет ее и с живейшим удовольствием публикует воспоминания, не вошедшие в книгу.

В ЦДЛ премьера фильма «Дама с собачкой». В очередь в гардероб перед нами Тихон Сёмушкин с женой. Супруга его, наряженная по случаю премьеры в длинное бархатное платье, громко говорит мужу: «Тиша, как только я увидела Баталова и Саввину, сразу поняла — между ними будет любовь! И вообще — от фильма остался приятный осадок…» Она же в Малеевке рассказывает о поездке с Тишей в Париж: «Все говорили — Париж, Париж! Я ожидала большего».

Галич в окружении щебечущих претенденток на eго внимание отправляется из Малеевки в Дом отдыха ВТО. Нюша, выбрав из них самую опасную, просит ее последить зa Сашей: «Я на вас очень надеюсь, вот это лекарство надо давать каждые полчаса. Это важно, это предупредит сердечный приступ. Заранее вам благодарна. Сашенька такой легкомысленный, не заботится о своем здоровье…» А что же Сашенька? А ничего. Ни разу не слышала, чтобы устроил жене сцену. «Нюша (жена Ангелина. — Ред.) много paз удерживала меня от всяких глупостей», — смеясь, говорил он.

Талант писателя Пришвин определял так: «Если вижу, что в спину вписывается квадрат, то и читать его не стану — бездарь!»

В Малеевке юбилей Веры Михайловны Инбер. Приглашены Анчаров и Аграновский с гитарами и женами. Толя спел Ахматову: «Чугунная ограда, сосновая кровать…» и Цветаеву «Тоска по родине, давно разоблаченная морока…» Вера Михайловна: «Никак не думала, что Цветаеву можно положить на музыку!» Анчаров спел эмигрантскую: «Быстро, быстро, донельзя, дни бегут как часы… Будут рельсы двоиться, трое суток подряд…» Инбер: «Помилуйте, какие трое суток? Много суток — это правильно». Анчаров вежливо, но настойчиво: «Нет, Вера Михайловна, именно «трое суток». Это старая эмигрантская песня, я давно ее пою…» — «Я бы не стала оспаривать ваш вариант, но эти стихи написала я!»

На пляже компания играет в преферанс. Вместо стола на песке лежит спасательный круг, на нем фанерный лист. Подходит девушка: «Извините, пожалуйста, мне очень неудобно, что мешаю вам… Но мне очень нужно… Извините, но не могли бы вы дать мне ненадолго круг?» — «В чем дело?! — раздражаются игроки. — Зачем вам круг?» — «Видите ли, тонет моя подруга…» Пять минут вежливости едва не стоили подруге жизни…

Ужинаем в ресторане ЦДЛ. Входит поэтесса Надежда Белянович. Женщина без комплексов — необъятное тело облачено в красное платье, на груди зеленые бусы, на голове голубой тюрбан. Михаил Аркадьевич Светлов, сидящий с нами за столом, произносит: «Широкоформатный цветной фильм»… Я рассказываю со смехом, как отдыхала с Надей в Гаграх и жила с ней неделю в одной комнате; как она приблизительно надевала лифчик, не попадая ни разу на одно и тоже место, так как тело ее состояло из одинаковых колбасок; как она губы красила тоже приблизительно, не глядясь в зеркало. И как она называла себя: «Я дикий камышовый кот». И еще что-то смешное говорила о ней… Михаил Аркадьевич не перебивал меня, а когда я наконец умолкла, сказал: «Стихи Надя пишет хорошие». Я готова была откусить себе язык…

В ресторане ЦДЛ к нам за столик официантка попросила разрешения подсадить, по ее выражению, «одного человечка». Мы не возражали, спросив всё же: кого? Это был Иван Иванович, редактор «Художественной литературы». «Благодарю, что приютили страждущего…» Заказал водки и закуски. Видно было, что он в подпитии. Официантка сказала: «Иван Иванович, может, только закусочкой обойдетесь?» — «Я у вина, как ива у ручья, поит мой корень пенная струя, так Бог решил, о чем-нибудь он думал, и, бросив пить, его подвел бы я!» Обращаясь к нам: «Чьи стихи?» Толя не знал, а я знала (эти строчки часто за выпивкой цитировали Смеляков, Межиров, Шубин). «Омар Хайям, перевод Тхоржевского», — говорю. «Вы специалист по персидской поэзии?» — спрашивает Ив. Ив. «Нисколько, всего лишь в первом браке замужем зa русским поэтом…»

Литератор М. попал в больницу третий раз по поводу тpaвмы филейной части своего тела. «Господи! — воскликнул врач. — Что вы делали этим местом, ведь тут и старые шрамы?!» Первый раз случилось вот что: в сильном подпитии М. возвращался поздней ночью домой. Притомившись, присел на чугунную тумбу и задремал. Шапка снега на тумбе подтаяла, подмочила брюки и исподнее, мороз был под тридцать, и М. примерз намертво. Отдирали его с кожей. Время суровое, военное, а так как он не явился в часть, к которой был прикомандирован корреспондентом, его «ранение» едва не квалифицировали как самострел. Спустя месяц М. опять вернулся домой под утро. Чтобы не будить домашних, прикорнул в темной прихожей и заснул. Электричество в городе отключали и включали в разное время. В квартире проснулись от запаха горелого. В темноте М. присел на не выключенную электрическую плитку, которая раскалилась под ним, когда дали свет… А в третий раз, уже в мирное время, в ЦДЛ была книжная выставка. М., увлекшись разговором, присел на стеклянную витрину и раздавил ее. Множество осколков впились в многострадальную часть его тела. Я в этот день дежурила на выставке и вызывала «скорую».

Бахнов (Владлен Бахнов, сатирик. — Ред.) рассказывает историю невезучего циркового артиста: «Очень у меня, бля, жизнь неудачно сложилась, работаю верхним акробатом — у партнера потные, склизкие руки — прихожу на копчик; работаю жонглером — рабочий сцены не вовремя открывает люк — прихожу на копчик…» Очень у меня, бля, жизнь неудачно сложилась»… История кончается тем, что, перебрав все цирковые номера, много раз «приходя на копчик», герой уходит на эстраду чтецом. «Работаю, бля, Симонова: «Жди, бля, меня, только очень, бля, жди!» Пожилая дама, детская писательница, спрашивает: «Владик, что такое «бля»? В стихотворении Симонова я этого не помню». Бахнов: «Вы невнимательно читали Симонова».

Александра Яковлевна Бруштейн перепутала мероприятия в Центральном доме литераторов. Плохо слышавшая, села в первом ряду и поняла, что попала не туда, — шло обсуждение нового романа Вадима Кожевникова. Встала, чтобы уйти, а ведущий обсуждение решил, что она хочет выступить, и предоставил ей слово. Александра Яковлевна не смогла отказать себе в удовольствии и сказать, что она думает о творчестве Кожевникова. «Я родилась и провела детство во Львове. Во Львове было много костелов и лошадей. Мы, дети, играли на булыжной мостовой и лепили из навоза костел. Mимо шел ксендз и укорил нас: «Разве можно из навоза строить костел, эдак вы и ксендза захотите вылепить». Мы ответили, что, если хватит навоза, вылепим и ксендза… Вот что мне напоминают романы Кожевникова — сколько будет говна, столько и романов напишет…!»

Драматург Иосиф Прут, остроумный рассказчик, выдумщик. За столом «травит» байки. И про то, как Колчака ловил, с Махно дружил, а потом поссорился: «Нестор у меня бабу увел…» Публика слушает благодарно: мастерски рассказывается, подробностям нельзя не верить, а проверить невозможно: по возрасту Прут старше многих вдвое. На одной истории Прут «прокололся», рассказывая, как у него был страстный роман с радисткой. По ходу рассказа Борис Ласкин недоверчиво хмыкает. «Что ты хмыкаешь, не веришь, не слушай!» — «То, что у тебя был роман, верю. Я не верю, что она была радисткой». — «Почему?» Ласкин: «Когда у тебя мог быть роман, радио еще не изобрели?» — «Дурак, испортил песню…» —  обиделся Прут.

Муж писательницы Риты Райт-Ковалевой, морской офицер (рассказ с ее слов в Малеевке), вернулся домой под утро. Лег, не раздеваясь, в постель. На все расспросы твердил одно: «Пить больше нельзя, завязываю!..» Наутро семья проснулась от радостного возгласа моряка: «Можно пить, можно!» В руках у него была газета «Вечерний Ленинград», а в ней заметка, в которой сообщалось, что вчера ночью в городской цирк прибыли слоны. «Представляете, — рассказывает он домашним, — конечно, выпито было порядочно, но не до чертиков же, не до слонов. Иду Невским, белая ночь, ни души, и вдруг впереди медленно двигаются серые слоны. Черт бы их побрал, чуть пить не бросил!»

Мы в гостях у академика Н. Приходит запоздавшая пара. На жене роскошная шуба из непонятного меха. Она говорит, что это последний «писк» — из шкуры обезьяны. Мех длинный, шелковистый, похожий на женские волосы. «Некомплект, — говорит хозяин дома. — К этой шубе нужна сумочка из человеческой кожи…»

Собираю деньги на похороны: умер муж нашей лифтерши. Больше дают те, у кого денег мало. Иосиф Дик, потерявший обе руки на войне, просит достать кошелек из пиджака. «Иосиф, тут только одна бумажка, я тебе сдачу дам». — «Какая сдача, это же на похороны». Звоню в квартиру Кочетова. Открывает жена, говорит, что они сейчас «не при деньгах», мусолят бумажки рублевые, поколебавшись, добавляет мелочью. Спрашивает, где расписаться? Расписываться не надо, говорю, это же не документ. «Во всем нужен порядок, я хочу расписаться...» Жалею, что не сохранила этот листок-документ, отражающий «духовность» советской литературы.

Галлай говорит: «Документалистика — это жанр, где вымышленные герои названы настоящими именами…»