Пушкин, Пушкин, где ты был?

"Отдайте боги мне рассудок омраченный
Возьмите от меня сей образ роковой!
Довольно я любил; отдайте мне покой!"
     Я забиралась на последний ряд крохотного зала кинотеатра имени Калинина и ждала, когда наступит этот момент, и мой любимый фигурист Юрий Овчинников медленно, обреченно заскользит по льду, чтобы через мгновение взмыть в высоченном прыжке ( никто не прыгал так высоко!), безумно закружиться  в пируэте и в отчаяньи растянуться лицом вниз на холодном, в порезах зеркале катка. Бог мой, сколько раз я смотрела этот фильм только ради этого момента, а может и ради этих слов. А может мне это только кажется сейчас...
     Вообще, не люблю своего школьного Пушкина. В нем нет жизни, крови, плоти, характера нет. Он не прочувствован и не прожит. Рифмованный, возвышенно-витиеватый язык, на котором уже никто не изъясняется, неясные аллюзии (знаний мифологии, истории, литературы того времени не хватает, практически, их нет), затверженные, с покорной скукой выслушиваемые учительские восторги - великий! гениальный! непревзойденный! Бездумное принятие факта, никоим образом не влияющего на мою частную жизнь. Что я Гекубе, что мне Гекуба? Он плоский, лакированный, с картины Репина, заказанной знаменитому художнику Лицеем к его, Лицея,  столетнему юбилею, репродукция с которой висела в актовом зале школы.
     Великий, то великий, а учился - плохо, четвертым был с конца в списке по успеваемости, романы французские читал вместо этого, дрался, по заборам лазал, яблоки воровал. Эпиграмму написал на Александра Павловича Романова, благодетеля, государя-императора. Это в четырнадцать-то лет! В шестнадцать, еще в школе, закрутил роман с родственницей директора Лицея, солидной дамой, вдовой. Что нам тогда рассказывали на уроках семейного воспитания? Убей, не вспомню! Но, этого, точно, не рассказывали.
    И все-таки Пушкин пришел в школе. Но не стихами. Они мне не нравились. Сказки не в счет, конечно. Но сказки это же несерьезно! Он пришел "Барышней-крестьянкой"  вместе с практиканткой Аллочкой под щемящие скрипки и виолончели свиридовской  "Метели", когда в город на гастроли приехал оркестр Федосеева,  и мама сказала - "надо!", а Аллочку прислали из университета на пару месяцев проходить с нами "Онегина" и "Повести Белкина" по внеклассному чтению. Она не объясняла, она спрашивала НАС -  вот что было удивительно. И ей не хотелось отвечать банальностями, а только чем-нибудь "от себя", а не "от учебника". На замечание, что Онегину не стоило бы так унижаться перед Татьяной после того как ему ясно дали понять, чтобы он свалил, она почти закричала: "А если б ты любил, Гена? А если б ты любил?".  И Гена покраснел и начал заикаться, и все заговорили разом, и галдели каждый свое! У подростков всегда много разный мыслей о любви (Пушкин - повод), особенно еще и потому, что они о ней почти ничего не знают, а им кажется наоборот.
     Написала и подумала, а  разве "Евгений Онегин" не роман в стихах? Да, конечно! И все-таки с самого начала мне казалось, что со мной разговаривают привычным мне языком. Обычная болтовня о том, о сем: одна девочка влюбилась, а он был старше и всерьез ее не принял, а потом одумался, но было поздно. Довольно банальная история, что в ней такого экстраординарного, чрезвычайно романтического или невозможного? Не "Я памятник себе воздвиг нерукотворный", от чего хочется ноги в руки и бежать, чтобы не придавило пудами воображаемой бронзы, а вот так: "Гм! гм! Читатель благородный, здорова ль ваша вся родня?" или "Уж эти мне друзья-друзья, об них недаром вспомнил я".  Мне нравилось! "Ну что, брат Пушкин?" — "Да так, брат, так как-то всё...". Хлестаковщина, конечно, да ну и ладно!
     Аллочка и на Писарева навела, двоек она не ставила, и кто-то из наших совсем "обнаглел" от разгула демократии, и сказал, что вот всем Онегин нравится, а ему не нравится, поэтому и письма его он не выучил. И Аллочка не рассердилась, а рассказала про критика, не Белинского (все наши критики были Белинские - других мы не знали или не знали вообще никаких), пламенного отрицателя Пушкина, в 27 лет утонувшего на Рижском взморье в Дубултах, который называл Онегина  пустым и ничтожным эмбрионом, Ленского - недоучившейся карикатурой и неврастеником, обсуждавшим грудь своей невесты с приятелем (качество, хуже которого в мужчине и не придумаешь!), а Татьяну восторженной идиоткой, начитавшейся романов и принявшей за любовь подделку, иммитацию этого чувства, рожденную ее праздным воображением. Наверное тогда закралась в голову мысль, что этот Пушкин, совсем не так прост, как кажется, что у него есть двойное, тройное дно и, вообще, верит ли он сам в те идеалы, что воспевает? Или он хитрый манипулятор, коварный обманщик и жестокий насмешник над наивными и неопытными душами. Много позже я натолкнулась на фразу в одном из его писем: "Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно..." Пушкин, Пушкин, как ты мог? Я вспомнила! Еще раньше была зависть и отчаянье! На дачи приехала красивая девушка Ира, за ней ходили толпы детей и взрослых, она играла с самим Высоцким в "Сказе про Арапа" и мальчик Сережа, катавший меня на качелях, бросил все и тоже убежал за ней, а я плакала навзрыд, настоящая бедная Лиза! В то лето я прочитала историю "Арапа Петра Великого", хотя читать ее и не задавали.
 
Мы будем счастливы (благодаренье снимку!).
Пусть жизнь короткая проносится и тает.
На веки вечные мы все теперь в обнимку
На фоне Пушкина! И птичка вылетает.
     Я любила это место, мы частенько там встречались большой компанией, покупали "Медвежью кровь" в Елисеевском, сладкие булки с марципаном в Филиповской булочной и шли бродить по бульварам, выпивая и закусывая на скамейках. Памятник Опекушина мне до сих пор кажется верхом великолепия, а все, что его окружает - образцом гармонии: (тот кто видел старые открытки, где он стоит в начале бульвара и смотрит на снесенный Страстной монастырь, наверное, мне возразит - ну и пусть!) мягкие складки плаща, рука за бортом жилета, грустный взгляд с десятиметровой высоты и зажигающиеся вечером чугунные андерсоновские фонари вокруг него, в зависимости от настроения навевающие своим рассеяным светом грусть расставания с еще одним улетевшим днем или едва сдерживаемый восторг предвкушения бурных ночных развлечений. "О, память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной и часто сладостью своей меня в стране пленяешь дальной". Нет, Пушкин, это не ты, это Батюшков, но мой новый кумир так пел этот незатейливый романс, что я разыскала антологию поэзии 19 века и за Жуковским, Давыдовым, Баратынским нашла тебя и постепенно поняла, что ты - лучше всех!
     По большим религиозным праздникам (их вроде и не праздновали, но все о них знали) звон колоколов Елоховского кафедрального собора (на месте Храма Христа спасителя на Волхонке тогда плескалась хлорированная вода бассейна "Москва" и все службы Патриарх проводил здесь) был слышен во всех комнатах бывшего дворца графа Мусина-Пушкина, дальнего родственника Александра Сергеевича. В этом особняке -  необыкновенной красоты красно-белом здании с высоченными колоннами античного портика на втором этаже, я слушала лекции, обедала, отирала широченные, низкие подоконники брюками и юбками во время перерывов, пила чешское пиво в буфете, короче, училась без фанатизма и рвения. Разгуляй, Басманная, Спартаковская, всегда были полны студентами - в округе тьма учебных заведений. Перед экзаменами и после, священная традиция, непременный обряд, мы суеверно и религиозно, вне зависимости от национальности и вероисповедания, бегали в патриарший Елоховский собор, главный собор Москвы, тот самый, где крестили Сашу Пушкина, ставить свечи Николаю Угоднику и не было случая, чтобы хоть кого-нибудь когда-нибудь прогнали. А с весны, главным нашим убежищем от лекций становился Бауманский сад, по которому когда-то много лет тому назад гуляли под ручку Пушкин с Чаадаевым.
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!

 «О  Пушкине всегда  хочется сказать слишком  много, всегда  наговоришь  много лишнего  и не скажешь  всего,  что следует". Так сказал великий историк Ключевский и спорить с ним я не намерена.