Получить забытый пароль
На приеме в честь М.В.Фрунзе.
Гусейн Наджафов
На приеме в честь М.В.Фрунзе.
(Отрывок из повести «Балаханский май»)
Накануне поздно вечером, прощаясь с Есениным, Чагин предупредил его:
- Сергей, дружище, завтра утром будь в полной готовности. Заеду за тобой ровно в девять.
- Куда это в такую рань?
- Узнаешь, узнаешь, - интригующе ответил Чагин.
Утром, уже в машине важно объявил:
- Фрунзе приезжает.
Машина подкатила к правому крылу красивого, выстроенного в восточном стиле бакинского вокзала. Здесь уже припарковалось около десятка машин. Чагин и Есенин поднялись по пристроенной к зданию узорной железной лестнице на второй этаж и через правительственную комнату вышли на перрон-местность здесь холмистая и платформы находятся на уровне второго этажа.
На перроне было многолюдно: руководители республики, военачальники. Они стояли группами, прохаживались, оживленно переговаривались. Одних Есенин узнавал по портретам, с другими, стоявшими рядом, его познакомил Чагин. Есенин смотрел на этих людей, сравнительно молодых, полных сил и здоровья и со странным чувством зависти, что ли, думал о том, что эти люди с юных лет окунулись в революционную борьбу, прошли сквозь тюрьмы, ссылки, фронты гражданской войны... И вот не растеряли ни оптимизма, ни жизнелюбия.
Чагин продолжал знакомить его.
- Видишь вот этого круглолицего с кудрявыми волосами, что-то рассказывает, улыбается... Дадаш Буниатзаде. При мусавате сидел в камере смертников и писал на волю, просил прислать «Войну и мир»... А вот этот, с пышными усами... Гамид Султанов. Из рабочих выбился, в Германии институт окончил. Наш наркомвнутдел.
Есенин то и дело переводил взгляд на Кирова, стоявшего в обществе худого и высокого военного с женственно красивым лицом. Словно смущаясь своего роста он немного сутулился.
- Кто это с Кировым?
- Али Гейдар Караев, секретарь ЦК. Большая умница! Был членом мусаватского парламента от фракции азербайджанской большевистской организации «Гуммет». Нелегально редактировал сразу несколько большевистских газет на русском и азербайджанском языках, - Чагин засмеялся. - Говорят, когда на последнем заседании парламент принимал ультиматум Азревкома, он весело воскликнул: «Все, лавочка закрылась!»
- А что же ни оркестра, ни красноармейцев? - огляделся по сторонам Есенин.
- Михаил Васильевич приезжает не с официальным инспекторским визитом, - в отпуск к нам, поохотиться в горах Азербайджана.
Есенин посмотрел на Чагина вопросительно, хотел спросить: «Нешто в России негде охотиться? Такие угодья!», но тот опередил его:
- Болен он, очень болен. Воздух горных лесов Азербайджана для него лучше всякого лекарства... Шутка ли, такую жизнь прожить! Подполье, скитания, тюрьмы, карцеры, голодовки. Туберкулезом болел. Дважды от смертной казни ушел. Чудом спасся, когда напоролся на Махно, ранили его в бок... мучают боли в желудке...
- Ты мне расскажи, Петр, расскажи о нем побольше. И о Кирове расскажи, - горячо попросил Есенин. - Знаешь, я завидую, да, да, завидую, тем, кто провел свою жизнь в бою. Вот Киров... Ну что в нем эдакого героического? А ведь удержал Астрахань!
- Об этом тебе лучше расскажут Дадаш Буниатзаде и Гамид Султанов, они работали с ним в Астрахани. Познакомлю, расспроси. А о Фрунзе потолкуй при случае с Воронским, он с Михаилом Васильевичем со времен подполья дружит.
Киров, видимо, почувствовал на себе пристальный взгляд и машинально обернулся в их сторону, приветственно помахал рукой Чагину, закивавшему головой, и, как показалось Есенину, задержал на нем долгий, любопытствующий взгляд. Есенин невольно поклонился, и Киров приветливо улыбнулся в ответ.
Послышался короткий гудок, из-за серой громадины депо с большими закопченными окнами медленно показался паровоз. Вслед за Кировым все приблизились к краю платформы. Мимо них, обдав жаром, устало проплыл паровоз, почтовый вагон, а за ним - сверкающий зеркальными окнами пульмановский; в дверях тамбура, улыбаясь и помахивая рукой, стоял Фрунзе, плотный, невысокий, в военной гимнастерке. Едва звякнули буфера и вагон застыл, он легко и проворно сошел со ступенек, обнялся с Кировым. Вслед за Фрунзе вышли Ворошилов и еще кто-то, позже Есенин узнал, что это был старший адъютант Фрунзе, Сергей Аркадьевич Сиротинский. Рукопожатия, приветствия, и все спустились вниз, расселись по машинам. В головной - Киров, Фрунзе и Ворошилов, за ней - встречающие, и вереница машин понеслась по улицам города, свернула на Балаханское шоссе.
- Куда мы едем? - спросил Есенин.
- В Мардакяны. Прием в честь гостей.
Промелькнули заводские окраины Баку, пригородные села, потянулись сожженные солнцем пустыри, черным лесом встали впереди нефтяные промысла. Подъезжая к Сураханам, все еще издали увидели высоко взметнувшуюся черную струю фонтана, переливавшуюся на солнце всеми цветами радуги. Машины остановились на промысловой дороге, Есенин вышел вместе с другими и, подойдя на дозволенное расстояние - скважина была оцеплена бойцами военизированной охраны, - смотрел, как люди в черных лоснящихся от нефти плащах с капюшонами, по колено в огромной нефтяной луже трудились у самого устья скважины с разнесенной вышкой, пытаясь унять бушующий фонтан. Есенин видел, как к Кирову подошел командир пожарной охраны, отдал честь, что-то отрапортовал. Киров накинул на себя его плащ с капюшоном и зашагал к фонтану.
- Вот человек, всегда в самое пекло лезет! - не то восторженно, не то осуждающе сказал Чагин. - В двадцать втором году здесь страшный пожар полыхал. Эсеры в день открытия Генуэзской конференции подожгли вышки... Так Мироныч прямо в огонь лез, никак его увести не могли.
Машины продолжали путь. Вот и Мардакяны.
Голубые ворота в высокой каменной стене были распахнуты. Машины въехали в огромный сад, приезжие сошли и разбрелись по его тенистым аллеям. Есенин шел рядом с Чагиным, глядел по сторонам, останавливался возле деревьев и цветников, - такого диковинного сада ему не приходилось видеть. Чего тут только не было: и кипарисы, и алеппская сосна, и агава с кинжальными листьями, и японское бумажное дерево, и китайская пальма, и гранатовая роща, и инжир, и карагач, и оливки, и лавр, и розы...
- Восьмое чудо света! - воскликнул Есенин. - Куда там «висячие сады» Семирамиды! Что это, ботанический сад?
- Дача Наркомзема, - выпятив губу, улыбался Чагин. - До революции принадлежала нефтяному миллионщику Муртузу Мухтарову. Из аробщиков вышел. Когда-то возил с промыслов нефть в железном бочонке. Купил, говорят, белую лощадь, она принесла ему счастье: открыл контору по бурению, сам изобрел бурильный станок. Словом, дела пошли в гору, деньги потекли рекой. Ну и фантазировал. Белую лошадь, говорят, содержал в особой конюшне, кормил отборным кишмишом и жареным, горохом, «лябляби» называется. Пойдем, покажу тебе одну причуду.
Чагин подвел его к круглому павильону с крышей-фонарем из разноцветных стекол. В павильоне оказался... колодец. Но что за колодец! Широкий, десяти метров в диаметре. Есенин заглянул в него: внизу, почти на тридцатиметровой глубине, над темным зеркалом воды, в котором отражались разноцветные стекла крыши, он разглядел широкий помост.
- Что это там?
- А это и есть причуда Мухтарова. Видишь лесенку? В знойные дни спускался по этой лесенке, сидел на тюфячке над водой, пил чай и прохлаждался.
- Хорошо придумал...
Они пошли по аллее и вскоре взору Есенина, будто сказочное видение, открылось белоснежное двухэтажное здание с высокими и широкими окнами, - не дом, а дворец!
В просторном зале, залитом солнечным светом, что струился через стеклянный купол крыши, в сторонке от накрытых столов, ожидая приглашения, стояли гости. Чагин представил Есенина Кирову, Фрунзе, Ворошилову и Караеву.
На чуть рябоватом лице, в карих глазах Кирова - добрая дружеская улыбка. Он крепко потряс руку Есенина.
- А, тезка рад знакомству. Читаем вас, читаем, - сказал он и посмотрел на Фрунзе и Ворошилова, словно приглашая их в свидетели.
Фрунзе, лукаво улыбаясь в усы, кивнул, а Ворошилов добавил:
- Семен Михайлович даже распевает ваши стихи, - и он, прищелкивая пальцами, нараспев проговорил: -
«Бьет деникинскую рать
У Донца студеного
Наша гордость, наша стать
Конница Буденного»...
Все засмеялись. Фрунзе похлопал Ворошилова по плечу.
- Ай да Климушка! Как ладно ты копируешь Семена! - и обратился к Есенину. - Я читаю вас в «Красной нови» из номера в номер. С удовольствием читаю.
Есенин зарделся от похвалы.
- Как вам живется в Баку? Акклиматизировались? - спросил Киров.
- Да, хорошо, хорошо живется.
- Хорошо-то хорошо, - вступил в разговор Чагин, - а все о Персии подумывает.
Киров без улыбки посмотрел на Есенина.
- Сергей Александрович, с нас достаточно Александра Сергеевича Грибоедова! - Обратился к Чагину: - У тебя есть комнаты на этой даче?
(У самого Кирова дачи не было. Отдыхать он ездил, - что случалось довольно редко, - на охоту и на рыбалку.)
- Есть, Сергей Миронович.
- Так посели Сергея Александровича здесь. Создай ему иллюзию Персии. В таком райском саду кого угодно на лирику потянет. А он поэт, да еще какой!
- Вы думаете, моя лирика нужна? - с надеждой заглянул Есенин в глаза Кирову. - В наше время...
- Отчего ж нет? Во все времена людям нужны и лирические и эпические стихи, - ответил Киров. - А в наше время, тем более.
- Скажите, Сергей Александрович, - с улыбкой спросил Фрунзе, - как вы умудрились в Берлине заставить белогвардейцев петь «Интернационал»?
Есенин смущенно хмыкнул, потряс головой.
- Довели меня до бешенства... Однажды сижу в русском ресторане, официанты все с офицерской выправкой. Подходит ко мне один, спрашивает: «Вы Есенин?» - «Ну, я». - «Как я рад вас видеть! Как замечательно, что вы бежали из большевистского ада. Проклятые большевики, до чего довели нас: мы, русские дворяне, бывшие офицеры, служим в трактирах...» Посмотрел я на него и говорю: «Ах, какая грусть, какая жалость!... Только слушайте, вы, дворянин, подайте мне, мужику, ростбиф, да смотрите, чтобы с кровью.»
Все рассмеялись. Есенин переждал и продолжал:
- Официант позеленел от злости. Подал ростбиф и стал шушукаться с другими официантами, те с такой злобой на меня поглядывают. Ну, ясное дело, думаю, сделают они из меня ростбиф с кровью...
- Первый раз слышу, чтобы человек так весело рассказывал, что его бить хотели, - смеясь сказал Фрунзе.
- Так ведь я не дался, - лукаво отпарировал Есенин. - А потом мы с Дункан и Кусиковым заставили господ эмигрантов петь с нами «Интернационал».
Пригласили к столу. Зазвенели ножи и вилки. Как всегда на людях, Есенин мало ел, то и дело убирал руки под стол. Он был возбужден знакомством и беседой с легендарными героями гражданской войны, не сводил с них глаз.
Поскольку гости были высоким начальством, обязанности тамады возложили на Али Гейдара Караева. Он поднялся с бокалом вина и приветствовал дорогих гостей на земле Азербайджана, пожелал им доброго здоровья, хорошего настроения, приятного отдыха и удачной охоты.
Зазвенели бокалы. Фрунзе тоже пригубил из своего.
- Он пьет? - изумился Есенин.
- Что ты! Только соду. Всем предлагает: «Рекомендую отведать. Элексир!»
После нескольких тостов, обращенных к каждому из гостей в отдельности и за всех вместе, слова попросил Фрунзе.
- Друзья! Хочу поблагодарить вас за теплый прием, за сердечные слова, сказанные в наш адрес. Вы знаете, я не первый раз приезжаю в Азербайджан, и каждый раз меня восхищает ваше гостеприимство, щедрое хлебосольство. В начале позапрошлого года я посетил Балаханский и Сабунчннский районы, впечатление осталось тяжелое. И жили люди плохо, и состояние промыслов, заводов... В прошлом году, пользуясь любезностью товарища Серебровского, - его нет сейчас, мне говорили, он в Америке, - так вот, я объехал с ним почти все промысла, кое-где на заводах побывал... И, знаете, был поражен размахом, масштабами работы, проделанной Азнефтью за минувшее время. И сегодня я видел, как героически трудятся бакинские нефтяники. Это радует, товарищи. А потому и настроение у нас преотличное. Ну а здоровье... на здоровье не жалуюсь. В моих жилах течет кровь охотника. Это такая закваска - на сто лет хватит! И я думаю, в горах, где мы бывали с Али Гейдаром, охота тоже будет превосходная. Яшасын гырмызы аскерляр! - воскликнул он по-азербайджански единственную знакомую ему фразу. «Да здравствуют красные аскеры!».
Зал оживился, раздались аплодисменты, зазвенели бокалы.
Есенин заметил, что Киров, посматривая в его сторону, сказал что-то Караеву, тот закивал и поднялся.
- Товарищи! Среди нас находится еще один дорогой гость из Москвы... впрочем, теперь мы считаем его нашим бакинцем, постоянным сотрудником «Бакинского рабочего»... - Присутствующие догадались, о ком речь, и смотрели на Есенина. - Все вы читали волнующую поэму о наших комиссарах. Прекрасны и лирические стихи Есенина. Предлагаю выпить за здоровье Сергея Александровича. Пожелаем ему новых творческих успехов на бакинской земле и попросим его доставить удовольствие, - почитать нам...
Снова аплодисменты, оживление, звон бокалов. К Есенину тянулись через стол чокнуться. Он стоял взволнованный, кивал на три стороны, а когда стихло, сказал:
- Я прочту последнее, неопубликованное стихотворение, - он с улыбкой обернулся в сторону Чагина. - «Стансы» называется.
Чагин дернул было поэта за рукав, но перехватил удивленный взгляд Кирова и оставил его в покое.
Есенин прочел «Стансы», потом «Балладу о двадцати шести», «Отговорила роща золотая...», отрывок из «Пугачева», - долго звучал хрипловатый страстный голос поэта, изредка заглушаемый аплодисментами и выкриками «Браво! Браво!».
Немного погодя Караев снова поднялся.
- Товарищи, нам, военным, приходится признать, что сегодняшним полем боя завладели поэты. Теперь слово нашему уважаемому ашыгу Гусейну Бозалганлы.
На площадку между столами вышел пожилой, но крепкий мужчина в военном френче, брюки заправлены в сапоги, на голове барашковая «казан-папах» - она, действительно, формой напоминала перевернутый казан. Тронув струны перламутрового саза, он запел гортанно, - казалось, где-то в горле начинает резонировать его голос, набирающий высоту.
Рухулла Ахундов, сидевший рядом с Есениным, переводил ему. (Теперь мы знаем содержание песен ашуга благодаря переводам поэта Владимира Кафарова).
Поэтом величают и меня,
Но на себя я много брать не стану,
Я не хожу в далекие края,
Мне у себя сподручней; врать не стану,
Есть жемчуга ловцы - и я таков,
Жемчужины мои - для знатоков.
Попросят - сорок суток петь готов,
А не попросят - горла драть не стану.
- Просим! Просим! - дружно закричали в зале, и Есенин тоже.
И ашыг Гусейн пел, он пел о красоте и о красавицах, о любви и неверности.
Мой лекарь простодушный, мне твои
Не пользу принесут, а вред лекарства.
Есть два граната на одной груди –
Иного для ашыга нет лекарства...
- Как хорошо! - сиял Есенин. - Он имажинист!
...Шестнадцать с небольшим ей лет пока,
Две дыньки на груди, два бугорка,
Свели с ума Гусейна-бедняка,
Скажите, ради бога, пусть не пляшет! –
Гусейн поклонился на аплодисменты и сказал:
- Эту песню я сложил в подражание своему учителю-устаду, многоуважаемому аксакалу ашыгу Алескеру. Он живет в горах, у себя в Гейче, ему сейчас сто три года и он не мог приехать к вам. За него я спою вам его песню:
Красавицы, есть просьба у меня:
Пусть милая, скажите ей, не пляшет.
Ей, молодой, охота поплясать,
Но пусть среди чужих людей не пляшет.
Пусть меньше будет распрей и скорбей,
Пусть каждый будет с ровнею своей,
Над розой пусть кружится соловей,
Пусть рядом с розой сыч - злодей не пляшет!
Мне красоту изустно восхвалять,
Язык - мое перо, а грудь-тетрадь.
Нет больше сил, устал я петь-играть,
А твой гранат в горсти моей не пляшет!
- Ах, как они! Ты видишь, Петр? - восторженно теребил Есенин Чагина. - Девичьи груди уподобляют и дынькам, и гранатам!.. - Он вскочил с места, подошел к ашыгу Гусейну, стал что-то торопливо говорить ему. Выслушав перевод, ашыг приложил руку к груди и поклонился...
