Балаханский май

Гусейн Наджафов

 

БАЛАХАНСКИЙ МАЙ

 

Документально-художественная повесть

 

(Отрывки)

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

23 СЕНТЯБРЯ. ВАСЬКА ИЗ БИЛЛИАРДНОЙ. ИЧЕРИ ШАХАР. ВОСТОЧНАЯ СТОЛОВАЯ. ВАХИД.

 

Как и накануне, Виктор Мануйлов со свежим номером газеты «Бакинский рабочий» ровно в десять часов утра деликатно постучал в дверь номера 59.

Здрас... - он осекся на полуслове: в дверях стоял светловолосый, голубоглазый молодой человек в голубой рубашке и тапочках Есенина на босу ногу. Незнакомый парень лет шестнадцати с простым грубоватым лицом неприветливо оглядел Мануйлова с головы до ног и буркнул:

- Тебе чего?

- Я б хотел...

- Нету его! - перебил парень.

- Как это «нету»? Кто там? - послышался из глубины комнаты сипловатый голос Есенина и он появился в дверях. - А, Витя! Заходите, заходите. - И, возвращаясь в комнату, потрепал парня по голове: - Ты что ж, Васька, так неприветливо гостей встречаешь?

- Ходют ни свет, ни заря, покою вам не дают, - пробурчал Васька. - Я двоих подналадил с утра.

- Подналадил? - расхохотался Есенин и вспомнил историю, рассказанную вчера Костей Мураном в присутствии Васьки. Когда Есенин пожаловался, что дома в Москве не было отбоя от друзей, мешавших ему работать, Муран сказал: «А ты впредь поступай, как наш доктор Талышинский. Есть у нас тут знаменитый хирург, - аппендицит мне резал. Как-то приехали в Баку Бурденко и другие медицинские светила. Нарком вызвал Талышинского и говорит: «Надо оказать гостеприимство гостям. В ресторан вести неудобно. Твоя жена мастерица готовить национальные блюда. Дадим продуктов, пусть она приготовит плов». Доктор пришел домой и сказал жене, мол, так-то и так, постарайся для уважаемых гостей. «Плов я сделаю, - ответила жена, -  но ты же знаешь, опять явится Асад...» Был у доктора такой друг, каждый день в определенный час приходил и сидел до позднего вечера, доктор любил толковать с ним за стаканом чая. «Никого не принимать! - отрезал доктор. - На звонки я сам буду выходить». И вот на следующий день, в определенный час минута в минуту раздался звонок. Доктор открыл и увидел улыбающегося Асада. «О, Асад! - радостно воскликнул доктор, воздев руки.

- Как я рад, что ты пришел! - и тут же спохватился. - Только сейчас уходи, завтра придешь!» Асад ушел и с тех пор, говорят, перестал ходить к доктору.

- Кого же ты подналадил? - смеясь, спросил Есенин.

- Дядя Костя с кем-то приходил. На хаш звать...

Есенин снова расхохотался: «Накаркал Муран на свою голову».

- Ой, Васька, Васька!... А хаш бы сейчас хорошо... Голова гудит, как мельница.

- С чего бы это? Пьян, что ли?

- А то! Столько пива выдули. Дядя Костя хоть бочку выпьет. А вы...

- Никак опекать меня взялся? - не сердясь спросил Есенин. - Ступай-ка лучше в буфет, принеси две бутылки «Саэро», только холодного.

Парень взял деньги и, покосившись на Мануйлова, вышел.

- Сергей Александрович, я только на минутку заскочил, - сконфуженно сказал Мануйлов. - Я сейчас уйду. Я только...

- Нет, нет! - перебил Есенин. - Сидите, вместе пойдем. Или на Васькины выходки обиделись?

- Ну что вы! - поспешно ответил Мануйлов, хотя, конечно, чувствовал себя не в своей тарелке. - Я принес вам «Бакинский рабочий». Такие стихи! Мы обалдели от них, особенно вот... «Отговорила роща золотая».

Есенин взял газету, увидел рядом с заголовком в анонсе «Сегодня в номере» жирно набранную строку «Стихи Сергея Есенина. Публикуются впервые». На третьей полосе в левом верхнем углу повторялся заголовок. «Стихи Сергея Есенина», а под ними два стихотворения: «Сукин сын» и «Отговорила роща золотая».

- Молодчага, Чага! - довольно воскликнул Есенин и скользнул глазами по подвальной статье Вадима Шершеневича «Театральная Москва». Знакомые столичные бульвары, театральные подъезды зримо, ожили перед взором Есенина, сейчас же, сию минуту нестерпимо потянуло в Москву; вздохнул, понимая, что нескоро вернется туда. Бегло пробежал глазами статью:

«...Мейерхольд хочет опять произвести переделку «Гамлета»... («Зина, наверное, будет играть королеву-мать», - подумал Есенин, и сердце сжалось при мысли о ней)... Малый Театр собирается ставить... простите, собирается собраться приступить... Затем оперетта... Островский «Бесприданница». Почему? Для кого? Кому нужен в наши дни Островский? Запоздалый отклик, на неверно понятый призыв Луначарского: назад к Островскому! Прошло уже три года с тех пор, а все театры, желая доказать свою революционность, уже три года лезут яростно на этот самый зад Островского...»

Есенин нервно отбросил газету.

- Зачем Петр печатает этого сноба с профилем; Шерлока Холмса?

- А мне он Керенского напоминает.

- «Мне бы только любви немножечко, да десятка два папирос», - с усмешкой продекламировал Есенин.

- Помните? - обрадовался Мануйлов и прочел строки, которыми ответил Шершеневичу в «Стойле Пегаса»:

 

Тебе бы любви немножечко

Да десятка два папирос.

А вот мне узка дорожечка,

По которой пришел Христос.

 

Есенин кивал, слушая.

- Здорово вы его поддели тогда! Ух, как Вадим побагровел от гнева... Нет у моих бывших друзей чувства национальной гордости, - с сожалением произнес Есенин, становясь хмурым. - Ни Пушкина, ни Гоголя, ни Блока не признают. Устроить скандальный вечер памяти Блока! Я сказал им тогда: стыдно! Ничего святого. Одно шутовское кривляние ради самого кривляний да бездарные каламбуры. Вы читали, Витя, как Вадим обо мне скаламбурил? - Есенин достал из раскрытого чемодана тонкий журнал «Новый зритель». - Заело эту бездарь, что мы с Ваней Грузиновым распустили имажинизм. Вот, прочтите, он указал на отчеркнутые строки «Письма в редакцию», подписанные Шершеневичем, Мариенгофом, Ивневым, Роизманом и другими имажинистами.

Мануйлов прочел: «...Детальное изложение взаимоотношений Есенина с имажинистами будет напечатано в № 5 «Гостиницы для путешествующих в прекрасном», официальном органе имажинистов, где, кстати, Есенин уже давно исключен из числа сотрудников. Таким образом, «роспуск» имажинизма является лишь доказательством собственной распущенности Есенина».

Недобро прищурившись, Есенин следил за Мануйловым.

- Как вам нравится? «Распущенность самого Есенина!» - Пусть говорят и пишут что хотят. Подумаешь, напугали. Посмотрим-ка, что они без меня! Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться какой-то определенной школы. Это связывает по рукам и ногам.

- Да и на что она вам, когда вы сами есть большая школа, - без лести сказал Мануйлов и вытащил из кармана брюк листок бумаги. - А знаете, Сергей Александрович, я в честь вашего приезда стихи написал...

- Ну да? - изумился Есенин. - А что ж молчите? Ну-ка, ну-ка, - он взял листок, развернул и начал читать. Стихи были юношески-шероховатые, подражательные, но искренние, взволнованные. Молодой поэт приветствовал звонкоголосого певца России, соловья из березовой рощи, залетевшего в южные края, и тому подобное. Есенин был тронут - никогда еще не читал стихов о себе – и в знак благодарности тут же вытащил из чемодана книгу «Трерядница».

- А я вам свою книгу подарю, - сказал он, надписывая титульный лист: «Дорогому Вите Мануйлову. С. А. Есенин. 23. IX. 24. Баку. С. А. Есенин».

- Вот спасибо, Сергей Александрович! - вспыхнул от радости Мануйлов и, прочитав дарственную надпись, обратил внимание, что Есенин дважды написал свою фамилию, причем с инициалами «С. А.», а не просто «С». - Вот уж ребята завидовать будут!.. Да, кстати, я говорил с нашим культпросветом. Вас официально пригласят, устроят вечер поэзии в клубе имени Сабира.

- Черт, где этот Васька запропастился!

- А кто он, Сергей Александрович?

- Приятель мой... из биллиардной... Сирота бездомный. - Есенин закурил длинную папиросу «Сафо», жадно затянулся. - Теперь у меня живет.

- А вы не боитесь? - осторожно спросил Мануйлов.

- Нет, нет, Васька славный, шустрый парень. Муран его хорошо знает.

- Вы с Мураном в пивную возле Парапета ходили?

- Да, да, и в биллиардную.

- Эта пивная - его излюбленное место. Он о ней частушки сложил:

 

Ромис с Вернером уходят.

- Эй ребятушки, куда?

- Где Муран тоску отводит,

Вот и мы идем туда!

 

- Плохие частушки, - поморщился Есенин. - И в биллиард он плохо играет. Сходим в биллиардную?

- В биллиард я пас, Сергей Александрович.

- Даю три шара вперед! И все равно выиграю. Держу пари. Вот только Маяковскому в Тифлисе проиграл... Однако, где Васька запропастился?

Не успел он произнести эту фразу, как в номер ввалился Васька с плетеной желтой корзиной в руке.

- Тебя только за смертью посылать! Где ты был? А это что такое ты приволок?

Васька, лукаво и торжествующе улыбаясь, поставил корзину на стол и достал из нее два больших пакета с черным и янтарным виноградом «шаны», а затем несколько бутылок «Боржоми».

Есенин заглянул в пустую корзину.

- А вино?

- Я заместо вина виноград принес. И водичку...

Есенин, опешив, смотрел на добродушно улыбающееся лицо Васьки, и чувствовал, что не может рассердиться и накричать на него, но все же с напускной строгостью спросил:

- А ты «заместо» винограда затрещины не желаешь получить? Тебе что было велено купить? И откуда у тебя эта корзина?

- На базаре взял...

- Как - взял? - мельком посмотрел Есенин на Мануйлова. - Украл, что ли?

- Да их там навалом лежит. Ну, взял...

- Вот что, Васька, я запру тебя здесь, будешь сидеть до моего возвращения. Ешь свой виноград и запивай водичкой. Пойдемте, Витя.

Теперь опешил Васька. Перспектива оказаться под домашним арестом ему никак не улыбалась, и он упавшим голосом спросил:

- А вы скоро вернетесь?

- Не знаю, не знаю, - бросил Есенин, но уже в дверях вытащил из кармана червонец. - Пойдешь, пообедаешь. А потом сиди в номере!

Ожидая лифта, Мануйлов сказал:

- Сергей Александрович, вы же не завтракали. Может быть, поднимемся на крышу? - Вчера, когда Есенин пригласил его на завтрак, а потом зазывал на обед, Мануйлов отказался, потому что у него не было денег, но сегодня он взял в долг у друзей и хотел угостить Есенина.

- Не хочется что-то. К тому ж, тут одни сплошные «цыплята-сюпрем». Лучше потом, в городе, поедим что-нибудь национальное.

Когда вышли в город, Есенин попросил Мануйлова показать ему старую крепость, которую он видел с крыши «Новой Европы». Персия-Персией, но пока суд да дело, он хотел найти черты ее в облике Баку. Он ожидал увидеть в крепости большие мечети, нарядные и яркие, украшенные многоцветной мозаикой, как в Самарканде и Бухаре. Но едва они вошли в одну из двух арок Шахаббасских ворот, когда-то служивших центральным входом в город, обнесенный зубчатой, потемневшей от времени стеной, и именуемый теперь «ичери шахар» - «внутренний город», - первое, что предстало взору Есенина, была небольшая русская церковь с золотистой маковкой и крестом, выстроенная на скрещении двух улиц - Большой и Малой Крепостной. За нею тянулись красивые каменные дома.

Есенин не мог скрыть разочарования. Мануйлов понял это по его взгляду и, улыбнувшись, сказал:

- Потерпите, Сергей Александрович, «ичери шахар» еще впереди.

Они свернули с Малой Крепостной на Тверскую улицу. («И здесь Тверская!» - ухмыльнулся Есенин, и рой воспоминаний на мгновение высветил перед мысленным взором и Тверскую со «Стойлом Пегаса», и комнатенку Галины Бениславской на шестом этаже в доме «Правды», и особняк Балашовой с затемненным будуаром Изодоры - она не любила ярких люстр, и дом знаменитого Плевако на Новинском бульваре, где теперь жила с Мейерхольдом Зинаида Райх, и подумал: - «Удивительно, сколько воспоминаний может вызвать одно только слово!»). С Тверской они свернули в улицу еще более короткую и узкую, потом - в другую, тоже тесную и кривую, пока, наконец, ни уперлись в тупик, из которого не было выхода. Повернули обратно, но шли почему-то уже по другим улицам, и все-таки вышли в конце-концов к той же церквушке на слиянии Большой и Малой Крепостной улиц. На этот раз пошли по Большой. И снова, будто ручейки от большого русла, тянулись от нее улочки, переулки, тупики. Порой Есенину казалось, что они попали в лабиринт и кружат на одном и том же месте, мимо тех же домов, упиравшихся друг в друга балконами. Но вот вышли к небольшому холму, обнесенному своей стеной, за ней показались серые, мрачные строения с куполами.

- Дворец Ширваншахов, - пояснил Мануйлов. -Когда-то на территории нынешнего Азербайджана находилось Ширванское ханство.

Подойдя к арочному входу с толстыми дубовыми дверьми, Есенин залюбовался тонкой вязью изречений из корана, орнаментом высеченным по камню.

- Да... Не то, что в Самарканде. Видно, дела у здешних шахов не шибко шли: на позолоту и мозаику золотишка не хватало.

- Дело не в золоте, а в местных климатических условиях. Говорят, слово Баку происходит от Бад кубэ, что означает «город ветров». Здешние ветры - северный «хазри» и южный «гилавар» - один похуже другого, их ударов и камень не выдерживает, не то что позолота. Вот посмотрите-ка, что он делает, - Мануйлов указал на выщербленные стены.

Крутая каменная лестница с высокими ступенями вывела их в верхний дворик, обнесенный галереей, в глубине которой темнели ниши. Посреди дворика возвышался каменный многогранный павильон с круглым отверстием в центре. Мануйлов пояснил, что это «диван-хане» - «судилище». Обвиняемый, содержавшийся в подвале, просовывал голову в круглое отверстие пола и отвечал на вопросы грозных судей, сидевших вокруг на каменных скамьях. И если судьи выносили решение казнить провинившегося, а это случалось довольно часто, - сверкал меч палача, и голова скатывалась по каменным плитам.

- Жутко, - передернул плечами Есенин. - Тень веков всегда вызывает во мне тревогу.

Они осмотрели жилые покои дворца, мавзолей-усыпальницу, руины бани.

- Ну, а теперь, хотите, спустимся к Девичьей башне, - предложил Мануйлов.

Есенин помедлил с ответом, потом спросил:

- А почему она называется Девичьей?

- Существует легенда, - начал рассказывать Мануйлов, - будто юную красавицу, ханскую дочь против воли замуж решили отдать. А девушка любила простого юношу - рыбака. Оттягивая свадьбу с нелюбимым, она попросила отца построить в прибрежных водах высоченную башню, все надеялась несчастная, что пока поднимется башня, любимый спасет ее. Но что мог сделать бедный рыбак? Словом, когда башня вознеслась над водой... Убедившись, что спасения нет, девушка с верхней площадки кинулась вниз. Так и стали называть эту башню в народе, - Девичьей.

- Печальная легенда, печальная, как все легенды о любви...

- Существует и такое объяснение, что враги не могли овладеть башней, - она сохранила свою неприступную девственность.

- Нет. Витя, мы туда не пойдем. Надоело мертвым поклоняться. Пойдемте-ка лучше в кабак.

Когда вышли из крепости на Базарную улицу, из раскрытых растворов шашлычных и джызбызных донесся щекочущий ноздри запах жареного мяса.

- Зайдем? - спросил Мануйлов.

- А что это?

- Джызбызная. Жареные печенка, почки, кишки.

Есенин заглянул в сумеречное помещение. Вокруг огромной сковороды из луженой меди тесно сидели мужчины и, макая в сковороду кусочки чурека, ели жареное.

- Тут так: плати рубль, и ешь до отвала, - сказал Мануйлов. - Обжорка, короче говоря.

- Что-то не нравится мне здесь.

- А знаете, - спохватился Мануйлов, вспомнив что-то, - вчера на Шемахинке открылась новая восточная столовая. В газете сообщалось, что приглашены лучшие кулинары, и цены на обеды самые умеренные. Пойдем туда?

- А водка там есть? - подмигнул Есенин.

Мануйлов рассмеялся.

- Вот чего нет, того нет, - ответил он. - Коран запрещает мусульманам пить.

- Да, да, Магомет в коране очень строг. Мне говорили, будто шел он как-то и видит: двое мусульман трапезничают на лужайке, пыот хмельной сок виноградной лозы. Магомет пожелал им приятного аппетита, и пошел своим путем. Через час идет обратно, и что же? Мусульмане надрались до чертиков и схватились за грудки. И тогда якобы Магомет изрек: будь она проклята!

- Магомет был прогрессивной личностью, - сказал Мануйлов.

- Ах, ну да, конечно, вы же трезвенник! - иронически произнес Есенин. - Что вы, что Васька - предпочитаете минеральную.

- Кстати, Сергей Александрович, Вы извините, конечно... этот Васька... непонятно все-таки...

- Напрасно беспокоитесь, Витя. Уж я - то знаю, ему можно верить... Вчера, когда мы с Мураном спустились в биллиардную, какой-то подвыпивший тип держал Ваську за шиворот и орал, что он залез ему в карман. А Васька стоял с вывернутыми карманами, и в глазах у него были слезы. У вора таких глаз не бывает...

- И вы, конечно, заступились за Ваську?

- Да, да, конечно! Я сказал этому «фармацевту» несколько слов по-нашему, по-рязански! Его и след простыл.

Базарная, по которой они шли, была одной из главных торговых магистралей города. По обе стороны ее тянулись расположенные в растворах бесчисленные лавки и мастерские: бакалейные, гастрономические, мануфактурные, восточных сладостей, ювелирные, часовые, сапожные, портняжные, шапочные... Среди людского потока, запрудившего улицу, важно ступали верблюды, недоуменно косившие глаз на красные вагоны настойчиво позванивавшего трамвая. Тут же бродили торговцы, продававшие с рук все, что попало: от домотканых паласов до анаши. Людское месиво шевелилось, переливалось, гудело на разные голоса, среди которых выделялись выкрики мальчишек-папиросников: «Я милица не боюсь, папиросы «Баксоюз». Есенин с любопытством поглядывал на красные от хны бороды лавочников, сидевших в тени парусиновых навесов, на ящики и мешки с товарами, выставленные на тротуарах...

Его внимание привлек старик с длинным чубуком во рту. Темнокоричневое, словно дубленое, иссеченное глубокими морщинами лицо его показалось Есенину лицом мудреца, познавшего Истину. Безучастный ко всему сущему, он сидел на складной скамеечке, прислонясь к стене, и задумчиво, казалось, с застывшей усмешкой в темных глазах, глядел куда-то вдаль. Перед ним стоял деревянный ящик, разделенный на множество секций, заполненных купюрами и монетами разных времен и стран: бонами, червонцами, новыми деньгами Закфедерации, коммерческими рублями, персидскими туманами, турецкими лирами и бог весть какими еще деньгами. Это был меняла.

- Витя, спросите пожалуйста, по-ихнему, есть ли у него персидские деньги?

Мануйлов плохо говорил по-азербайджански, но кое-как объяснился со стариком.

Тот закивал головой, достал из ящика сперва золотой туман, потом два советских рубля.

- Один туман - два рубля, -пояснил Мануйлов.

- Стало быть, за полтумана по рублю? - переспросил Есенин и вытащил из заднего кармана брюк черный, потертый бумажник, извлек из него тридцатирублевую ассигнацию (Мануйлов успел разглядеть фотографию двух детей, мальчика и девочки, втиснутую под слюду прозрачного кармашка), протянул ее старику. - На все.

- Зачем они вам, Сергей Александрович?

- Я же собираюсь в Персию...

Восточная столовая находилась неподалеку от толкучки, называвшейся Кубинкой, и потому в просторном, голубом зале, еще пахнущем масляной краской, было многолюдно. Посетители, одни только мужчины, сидели в каракулевых шапках; многие из них сняли и оставили обувь перед вешалкой у входа. Важные и почтительные официанты в черных костюмах ловко скользили между столиками, разнося подносы с горами зелени и горячими чуреками, блюда с пышным пловом, шампуры с шашлыками.

Есенин с помощью Мануйлова и официанта долго изучал меню и заказал то, чего не едал ни в Туркестане, ни в Тифлисе: долму и кутабы.

В глубине зала на небольшой эстраде восседало восточное трио. Под аккомпанемент тары и кеманчи ханенде (певец), приложив к щеке бубен (для большего резонанса), пел протяжную и грустную песню. Голос его звучал то на низких нотах, как глухие рыдания, то на высоких - будто печальный зов несчастного влюбленного. Звенел тар, исторгая каскад серебристых звуков, стонала и плакала кеманча.

Есенин, конечно, не понимал слов, но голос певца и мелодия песни захватили его, пробудили в душе смутную тревогу и волнение, и перед взором его возникла персидская миниатюра: миндалеокая пери со сросшимися на переносице тонкими дугами бровей склонила гибкий стан над розовым кустом, на котором сидит соловей. Силой воображения он представил себе, что находится где-то в Ширазе, на родине Хафиза.

В песне то и дело упоминалось имя некоего Вахида, и Есенин заметил, что каждый раз при упоминании этого имени все посетители оглядывались в укромный уголок столовой, где сидел невысокий, щуплый, смуглый, - настолько смуглый, что цвет его лица не отличался от светло-коричневой каракулевой папахи, - человек в старом, лоснящемся костюме, и при этом непременно восклицали:

- Саг ол, Вахид!

- Кто это? - спросил Есенин. Мануйлов пожал плечами.

Есенин подозвал официанта, спросил.

- Это? - удивленно переспросил официант. - Алиага да! Алиага Вахид. Большой шаир. Его газель поют.

Есенин уже знал, что шаир - значит поэт. Не доев долму, он бросил Мануйлову: «Я сейчас!», порывисто встал и устремился к Вахиду. Без приглашения, по-простецки подсел к его столу. Сразу заметил, что Вахид чуть хмельной. Перед ним стоял грушевидный пустой стаканчик и большой фарфоровый чайник.

- Я не знаю вашего языка, - торопливо заговорил Есенин, - но я тоже поэт, я понимаю, чувствую ритмику стиха. Вот слушал ваши газели, - они прекрасны своей напевностью, их можно петь, да, да, петь без музыки, без оркестра. О чем они?

- Ай дорогой, шаир о чем должен писать? О жизни, о любви, о смерти.

- Да, да, о жизни, о любви, о смерти, - закивал Есенин.

По знаку Вахида официант подал еще один пузатый стаканчик на маленьком зеленом блюдце, и Вахид взялся за ручку чайника.

- Ты пьешь?

- Спасибо, я не любитель чая.

Вахид лукаво улыбнулся.

- Это особый чай. Здесь такой не подают. Швейцар Муса в чайниках приносит.

Вахид наполнил стаканчик, и Есенин сразу уловил запах спирта.

- Коньяк? - оживился он. - Ну, со знакомством! За ваши красивые газели.

Чокнулись, выпили.

Мануйлов со своего места обеспокоенно смотрел на Есенина, но подойти не решился.

- Мои газели что? Ты Физули газели послушай. Физули знаешь?

- Слышал, кое-что слышал. В Тифлисе Етим Гурджи, народный поэт-сказитель рассказал легенду о любви Лейли и Меджнуна.

- Ай саг ол! - воскликнул Вахид, наполняя стаканчики. - Физули - великий поэт! Четыреста лет все азиатские поэты подражают ему, а он все равно выше всех, как гора. Вот он настоящий вахид. Вахид знаешь что такое? Единственный! Давай выпьем за Физули, пусть его дух порадуется.

Чокнулись, выпили. Вахид снова налил.

- Говорят, - продолжал он, - ты хочешь узнать поэтов Востока. Некоторые из них на фарси писали. Фарси знаешь?

- Персидский, что ли? Нет, не знаю. Но я буду, буду в Персии, поеду слушать поэзию классиков.

- Зачем в Персию ехать? Хочешь, повезу тебя в Шаганы...

- Шаганы? Какое красивое название! Где это Шаганы?

- Здесь, близко. Послезавтра у Хаджи Гусейна собирается меджлис.

- А это что - меджлис?

- Ну, большой стол да! Компания. Со всего Апшерона приедут и уважаемые поэты и любители. У нас народ какой? Любого спроси - каждый немножко газели или баяты пишет. Просто так, для себя. И Новруз приедет, и Мамедали... Будем читать газели Физули и свои подражания ему. Слушай сколько хочешь!

- Прекрасно! Стало быть, общество любителей Физули? Поэзовечера, как говорил Северянин? Прекрасно! И часто вы собираетесь?

- Да, каждый месяц кто-нибудь из поклонников Физули собирает у себя меджлис. Барашка режет, плов подает. Слушаем, наслаждаемся.

- Еду! Зови меня на Физули! За Шаганы! - и Есенин, морщась, выпил.

Эта рюмка была лишней - он переступил ту незримую грань, за которой терял чувство меры и самоконтроль, - швырял деньгами, безудержу говорил, громко смеялся или беспричинно плакал, придирался к словам, подозревал измену и неверность, то и дело вскакивал с места и ходил от столика к столику, лез целоваться с кем попало и клялся в любви, обнимался с милиционерами... А утром, притихший и ласковый, как море после бури, выслушивал чьи-нибудь упреки: «Ах, Сергей, Сергей... Если б вы могли вчера посмотреть на себя со стороны! Вы помните, что вытворяли?» Он, превозмогая муторную боль в голове, обаятельно и нежно улыбался: «А что такое я сделал?»

Вот и сейчас, - возбужден, порывист, с лихорадочным блеском в шалых, потемневших глазах.

Едва Мануйлов подошел к ним, Есенин схватил его за рукав:

- Садитесь, Витя, садитесь с нами! Вахид, Витя мой лучший друг!

Но Мануйлов не сел.

- Сергей Александрович, мне пора идти. Да и вам бы не следовало оставаться. Прошу вас, пойдемте, не пейте больше...

- Да что вы все, сговорились опекать меня, как хворого ребенка? - взорвался Есенин. - Вахид - мой лучший друг! Вы послушайте, какие интересные вещи он рассказывает.

- Не могу, Сергей Александрович...

- Ну так ступайте с богом! За стол я заплачу.

- Уже оплачен...

- Нет, нет, это никуда не годится. Официант! - крикнул Есенин, вытащил из бумажника все деньги, скомкав, бросил их на стол и сказал подскочившему официанту: - Верните ему деньги, за стол я плачу!

Официант улыбался и не двигался.

- Не я платил, Сергей Александрович!

- А кто же? Ты? - перевел он синие глаза на Вахида, но тот с лукавой улыбкой отрицательно покачал головой. - Кто же платил? - обратился Есенин к официанту.

Официант улыбался и не отвечал.

- Кто же платил, черт возьми? - вскипел Есенин.

- Ай Серожа, какая разница? Ты шаир, ты наш гость, гостю надо почет и уважение. Кто-нибудь заплатил, - мягко сказал Вахид, оглядывая зал, в котором все были почитателями его таланта.

- Тут такой обычай, - добавил Мануйлов.

- Ну и ну! Как в Тифлисе, - замотал головой Есенин.

- Кавказ! - многозначительно сказал Вахид.

- Так я пойду?

- Да, да. Не гневайтесь, заглядывайте...

После краткого перерыва музыканты начали настраивать инструменты.

- Официант, - крикнул Есенин, и когда тот подскочил, пытался сунуть ему смятую крупную купюру. - Дай музыкантам. Пусть споют Физули! Я хочу слушать Физули!

- Нет, Сирож-джан, деньги не надо, - отвел его руку Вахид и что-то сказал музыкантам, с любопытством глядевшим в их сторону.

И снова струны тара исторгли серебристые звуки, и они заметались, как звонкоголосые птицы, под голубым сводчатым потолком. Есенин сразу притих, ссутулился, сунул руки в карманы пиджака. Что-то до боли знакомое послышалось ему в мелодии. «Что это? Похоже на Баха! Ну да, на фугу Баха!»

- Что они играют? - спросил он.

- «Баяты Шираз». Народный мугам, - ответил Вахид.

- А Физули?

- Сейчас, сейчас будет...

«Баяты Шираз», - повторил про себя Есенин. - Неужели старина Бах переложил восточную мелодию? А почему бы и нет?

Песня, которую запел ханенде, навевала щемящую грусть, будила воспоминания и тревожные раздумья о несложившейся жизни.

Из растревоженной памяти всплыл облик молодой француженки, маленькой и худенькой, как подросток, с ниспадающими до плеч каштановыми, гладко зачесанными волосами, в больших роговых очках, сквозь которые на него с любовью и упреком смотрели завораживающие серые глаза.

...В Париже, Айседора разыскала преподавателя французского языка, свою приятельницу Габриэль Мармион. Есенин оказался плохим учеником. Но между ними возникли чистые дружеские отношения. В обществе Габриэль Есенину было не так одиноко, он читал ей свои стихи, много рассказывал о России.

Айседора устроила скандальную сцену ревности, и Габриэль покинула Париж. Через несколько дней она прислала Есенину письмо, полное искренней дружеской заботы. Желала ему скорее вернуться на милую сердцу Родину, обрести покой и счастье, снова писать, и если он не забудет о ней, прислать свою книгу стихов.

«Ах, Габриэль, я помню Вас, помню. Но что мне послать вам? Нечего. «Отговорила роща золотая...» - произнес он про себя, и в мозгу молоточками застучали строки стихотворения, напечатанного сегодня в «Бакинском рабочем».

 

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть...

 

И сразу увиделось: в саду среди красных кустарников рябины стоит весь в черном отец. Он долго, надсадно кашляет, потом дышит тяжело, с астматическим хрипом. На Есенина надвигаются его голубые, полные тоски и печали глаза, будто спрашивают: «Кому нужны твои стихи?» Но вот отец запевает слабым тенором: «Паша, ангел непорочный, не ропщи на жребий свой...» Но его голос забивают сильные, звонкие голоса сестер, поющих старинный романс:

 

«Нам пора расстаться,

Мы различны оба.

Твой удел смеяться,

Мой - страдать до гроба...»

 

Есенин страдальчески улыбнулся Вахиду, вздохнул.

- Эх, а у нас на Оке... Как поют, как поют!

Он потянулся за чайником, тот оказался пуст.

- Еще хочешь? - спросил Вахид. - Мусу позову...

- Бог с ним, с Мусой, - замотал головой Есенин. - Пойдем-ка лучше в «Европу». Выбирай, что хочешь: шустовский коньяк, смирновскую водку, чай Высоцкого, - все подадут! И цыплята-сюпрем!

- Зачем «Европу»? Ко мне пойдем. Моя «матушкя» Нина вкусный обед варит.

- Твоя матушка русская? - поразился Есенин.

- Нет, «матушкя» мы русскую жену называем... У шинкаря купим кизиловый арак! Пах-пах! Лекарство! Забирай деньги. При мне руку в карман не клади. Обижаешь.

Когда вышли, Вахид, извинившись, сказал, что должен на минутку заскочить в редакцию газеты «Коммунист». Зачем - не сказал. А дело в том, что его кавказское гостеприимство и самолюбие не могли допустить, чтобы при нем тратился гость, а своих денег у него теперь не было. Ведь он нигде не работал. Как-то его пригласили в редакцию на должность корректора, но каждодневное чтение скучных газетных статей и информации пришлось ему не по душе, и он ушел и жил на гонорары за редко публиковавшиеся газели или куплеты для театра «Сатирагит». А жить на гонорары - значит жить, затянув ремень потуже. Но сказать, что Вахид бедствовал, нельзя! Благодаря тому, что он первый упростил лексику газелей, очистил ее от фарсидских и арабских слов, стал писать народным, разговорным языком, доступным даже малограмотным, его популярность была велика, и поклонники каждый день приглашали его в гости, в рестораны и на свадьбы, - присутствие Вахида за пиршественным столом почитали за честь.

Но все-таки приходилось влезать в долги, и делал их Вахид у своего друга, сотрудника газеты «Коммунист», уже известного драматурга Джафара Джабарлы. Джабарлы был человеком компанейским, щедрым и хлебосольным, и никогда не отказывал ему. Но однажды их старший друг, писатель Мамед Сайд Ордубады, подтрунивая над Вахидом, сказал:

- Джафар, тебе не кажется, что Алиага легко даются деньги? Пусть заработает их честным трудом. Предложи ему стихотворную строку. Если он ответит экспромтом, тогда одолжи.

Шутка пришлась по вкусу все троим. Сперва Джабарлы и Вахид «сочиняли» бейты, позже Ордубады предложил усложнить состязание - писать газели.

И на этот раз, едва Вахид вошел в кабинет, Джабарлы улыбнулся:

- А-а, пришел? - И моментально продекламировал две строки.

Но Вахид не стал отвечать. Он объяснил, что на улице его ждет большой русский шаир из Москвы, и ему не на что угостить гостя. Джабарлы и даже Ордубады тут же вытащили по червонцу.

- Угости так, чтоб доволен остался, - наказал Джабарлы. - И договорись с ним, ко мне в гости приходите.

Вахид повел Есенина к себе домой, в нагорную часть города, на «Гусейнбала ачыглыгы», где жил в полуподвальной квартире.

Поздно вечером, когда Есенин вернулся в гостиницу, Васька одетым спал на диване.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

25 СЕНТЯБРЯ. ШАГАНЫ, МЕДЖЛИС ФИЗУЛИ.

 

Есенин был вне себя от злости. Сунув руки в карманы брюк, он нервно вышагивал по номеру, а Васька, забившись в угол, исподлобья наблюдал за ним: за те несколько дней, что Васька прожил в гостинице, он еще не видел таким разгневанным доброго, нежного Есенина.

- Ну, Петр Иванович, удружил! Вчера весь день вместе провели, и ни словом не обмолвился!... - Есенин остановился перед столом, схватил газету «Бакинский рабочий» со стихами «Этой грусти теперь не рассыпать» и «Пушкину», и стал перечитывать на пятой полосе статью Селихановича «Сергей Есенин». - Нет, ты послушай, что он пишет, - обратился он к Ваське, потому что больше некому было высказаться. - «Есенин влюблен в леса, поля, людей, но больше всего в домашних животных... Звери ему ближе, чем люди...» Это смотря какие люди! Вот про таких как он, - Есенин постучал ладонью по газете, - Чехов говорил: «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак»... А вот тут. Я, мол, неистощим в излияниях своей любви к старой дореволюционной, мужицкой Руси! Ха! А кто написал «Русь советскую»? Маяковский? Хорошо хоть под занавес шепнул про меня: «Он вылезет и уже вылезает». Вылезу, можешь быть уверен - вылезу!..

Васька понимал, что Есенин вовсе не к нему обращается, а сердито спорит с кем-то вслух, и очень обрадовался, когда в дверь постучали.

- Ну кто там еще? - раздраженно выкрикнул Есенин.

В комнату вошел Алиага Вахид, и только тогда Есенин вспомнил, что собирался ехать с ним в Шаганы.

- Ай Сирожа, я тебя жду в фаэтоне целый час! Шаганы не пойдешь? - кое-как изъяснился Вахид.

- Еду, Вахид, еду, - Есенин швырнул газету на стол.

В наши дни, когда электрифицированная железная дорога опоясывает весь Апшерон (первая в Советском Союзе «электричка» пущена в 1926 году на участке Баку-Сабунчи-Сураханы), когда под землей мчатся поезда метро, а по широким автострадам - комфортабельные «Икарусы», когда на смену фаэтонам и казалахам пришли такси, добраться из Баку в Шаганы можно меньше чем за час. А в ту пору самым быстрым средством передвижения была «кукушка» - рабочий пригородный поезд, состоявший из небольших вагончиков и допотопного, бесфонарного паровозика, шипевшего и окутывавшегося клубами пара. Гудел он пронзительно и коротко, за что и прозвали его ласково «кукушкой». А иронически поезд называли «сабунчинским экспрессом» - поездка из Баку в Мардакяны была сущим адом и длилась несколько часов. Бывало, в жаркие летние дни, когда горожане устремлялись на пляжи, и как гроздья висели на ступеньках переполненных вагонов, - «кукушка» не брала на подъемах. Тогда машинист отцеплял несколько задних вагонов, налегке катил до ближайшей станции, потом возвращался за оставленными.

В Белом городе на вокзале Есенин и Вахид купили по рублю билеты до Мардакян. Был четверг, пассажиров оказалось мало, и они свободно уселись у проймы окна. За окном дребезжавшего и поскрипывавшего вагона медленно разворачивались убогие и жалкие пригородные «самостройки», темные корпуса заводов и фабрик, разморенная ярким солнцем бурая степь, в которой время от времени возникали села, - какие-то причудливые нагромождения серого камня. Вот проплыла, как огромный корабль с зияющей пробоиной в борту, бесформенная гора с черным пещерным входом.

- Гора Степана Разина, - указав на пещеру, начал рассказывать Вахид, с трудом подбирая русские слова. - На Каспийском море остров есть, Дуванный называется. Говорят, Степан Разин приезжал на Дуванный, много товар привозил, делил для своих людей...

- Дуван дуванили? - подсказал Есенин.

- На Дуванном секретная дорога была, под морем сюда приходила...

Есенин понял, что Вахид пересказывает ему одну из легенд, сложенных в народе о Степане Разине.

Не думал он тогда, что через несколько месяцев, вторично приехав в Баку, он примет участие в маевке балаханских рабочих здесь, у подножья этой горы, а в конце мая, покидая Баку, напишет знаменитое стихотворение «Прощай, Баку! Тебя я не увижу...», в котором будут такие строки:

 

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!

Хладеет кровь, ослабевают силы.

Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май...

 

Стихотворение окажется пророческим, но преждевременным. Он снова, в третий и последний раз увидит Баку. И это будет в жарком августе, он проведет его на даче в Мардакянах.

Но не будем забегать вперед...

Поезд тащился через промысла, мимо вышек, завернутых в черную чадру, мимо низко кланявшихся станков-качалок, земляных лоханок, луж с нефтью и грунтовыми водами, затянутыми радужной пленкой, напомнившей Есенину пестрые халаты и одеяла узбеков, и в уме поэта - лаборатории непрерывного образотворчества - отложилась строка: «Нефть на воде как одеяло перса...» Воздух над промыслами стоял тяжелый, насыщенный острым запахом сероводорода.

Потом по обе стороны узкоколейного полотна разлились зеленые массивы виноградных садов. Есенина поразило, что между садами не было никаких заборов и ограждений, только кое-где торчали чучела, а вдали виднелись дачки, похожие на хибары. Многие пассажиры соскакивали на ходу, срывали несколько гроздей винограда и догоняли свои вагоны.

Наконец впереди густо зазеленел большой оазис. «Кукушка» торжествующе прокричала несколькими короткими гудками, возвещая о своем прибытии в Мардакяны.

Вахид нанял фаэтон, и они поехали через Мардакяны в соседнее село Шаганы. Фаэтон шел по широкой улице-аллее, обсаженной кавказскими соснами. «Не наши деревья, не наши», - разглядывая их, Есенин вспоминал о кленах и березах, таких красивых, и таких любимых. По обе стороны улицы тянулись высокие стены заборов с огромными арками ворот, украшенных узорной резьбой, именами владельцев дач и датами постройки. «Ну просто Триумфальные арки! - подумалось Есенину. - Каковы же сами особняки, если к ним идти через такие ворота?» Несколько из этих особняков ему удалось разглядеть. Выстроенные с элементами готического, венецианского и мавританского стилей, они призваны были свидетельствовать о богатстве, положении их бывших владельцев, миллионеров, разбогатевших на нефти: Тагиева, Асадуллаева, Мухтарова и других; теперь в них разместились санатории и дома отдыха для рабочих промыслов и нефтезаводов.

Странное дело: то ли белые, утопающие в зелени особняки, похожие на итальянские виллы, то ли смуглые, подобно итальянцам говорливые и темпераментные азербайджанцы, то ли потянувшая с моря прохлада, такая же, как на Средиземноморье, а может быть, все это вкупе сработало, но Есенину на мгновение показалось, что он не на Апшероне, а в одном из уютных, прибрежных городков Италии. Но только на мгновение. Вот снова женщина, закутанная в чадру, вот снова убогие домишки сельчан, повернувшиеся к улице спиной. Восток!..

Оазис кончился. Вскоре фаэтон въехал на серую унылую улицу селения Шаганы, мало чем отличавшегося от Шихово, куда Чагин возил Есенина.

Но едва Есенин вошел в калитку, его радостно вспыхнувшему взору открылся дивный сад, словно из сказок «Тысяча и одной ночи». Каких только не было здесь деревьев, непривычных для русского глаза! Кипарисы, карагач, эльдарские сосны и ивы склонившиеся над большим бассейном; и фруктовые: инжировые, гранатовые, айвовые, тутовые и даже фисташковые деревья, - всего понемногу. Полсада занимали виноградники знаменитых апшеронских сортов «шаны» и «сары гиля», в стороне от них - грядки лука, редиса, крессалата, мяты, тархуна и шафрана. Ну а цветы! Ласкали глаз розы и гвоздики от белых до махрово красных.

Да, видимо, рачительным хозяином был родственник Вахида Хаджи Гусейн. «Крепко мужик на земле стоит!» - подумал Есенин.

А вот и сам хозяин, завидев гостей, поспешил им навстречу. По случаю торжества на голове новая смушковая папаха, на ногах - сверкающие черным лаком калоши. И два ряда золотых зубов, обнаженных в ослепительной улыбке:

- Хош гелмисен! Добро пожаловать!..

«Меджлис Физули» уже начался. Под большим, раскидистым карагачем расстелили паласы, разложили на них тюфячки, на которых, поджав под себя ноги, сидело человек двадцать, и седобородых аксакалов и молодых. Все они были в каракулевых папахах, но без обуви, - ее оставили за порогом.

Появление золотоволосого, голубоглазого русского не вызвало удивления, его встретили почтительно, как уважаемого гостя, и Есенин расслышал в шепотке знакомые слова: «урус», «шаир», «Иран». По знаку хозяина подросток сбегал в дом и вернулся с венским стулом для Есенина, но он уже уселся на тюфячке, неловко поджав ноги. Его поместили между Вахидом и молодым интеллигентным человеком, хорошо говорившим по-русски, он и толковал Есенину происходящее.

«Только переводить Физули я не смогу, - извинился молодой человек, - это вообще невозможно...

- Ничего, ничего, - благодарно ответил Есенин, - мне важно послушать музыку стиха.

- Музыка тоже будет, - ухватился за слово Вахид и сказал что-то седобородому мужчине, который видимо, вел меджлис. Седобородый обратился к музыкантам, сидевшим чуть в сторонке, и ханенде запел газель Физули.

Подросток поставил перед Вахидом и Есениным стаканчики с чаем, сахарницу.

Пение газелей сменилось декламацией стихов Физули, потом кто-то начал свое толкование какого-то образа Физули, и завязалась дискуссия: один опровергал, другой поддерживал, третий давал образу свое, оригинальное толкование. И все это без горячности и раздражения, без шуточек и насмешливой иронии, - каждый начинавший говорить отвешивал поклон в сторону своего оппонента, называл его не иначе как «наш многоуважаемый ага» и неторопливо развивал свою мысль, подкрепляя ее цитатами из Физули или других классиков восточной поэзии, пословицами и поговорками.

Молодой интеллигент не все успевал, да и не мог он все перевести, часто сбивался, терял нить мысли, но Есенин, уловив в ней что-то интересное и важное для себя, просил растолковать подробнее. От утреннего гнева из-за статьи Селихановича и дорожной усталости теперь и следа не оставалось - на душе у Есенина было легко и светло. Все, что он видел и слышал сегодня - и бесконечные, убегающие к синему морю виноградные кусты с утопающими в них дачными домиками, и живописный сад, скрывающийся за унылой серостью села, и степенные люди, которых свело здесь фанатичное преклонение перед восточной поэзией и ее корифеем Физули, и пронизывающие сердце, протяжные народные мугамы, все, все, в чем для Есенина открывался загадочный Восток, очаровывало его; положа руку на сердце, он мог бы признать, что в его имажинистском образотворчестве можно найти характерную для восточной поэзии систему вычурных метафор, одухотворение и очеловечивание природы. Но это ли главное? Ясная афористичность, близость к народной поэзии, философское восприятие мира, выраженное почти песенной лирикой, - не в этом ли секрет бессмертия классиков Востока? А что такое женщина в их поэзии? Разве она не есть олицетворение человеческой красоты? Красоты, подобной весеннему цветению земли, перед которой мы не в силах сдержать своего восторга?..

И ведь эти мотивы свойственны не только персидской поэзии, а всем восточным литературам, в том числе и азербайджанской, не так ли? - спрашивал он у молодого интеллигента. «А как же, - отвечал тот, - взаимовлияние литератур различных народов Востока очень велико, и трудно определить, где кончается чисто «персидское», и где начинается азербайджанское». Да, да и в газелях Вахида слышал он те же мотивы о Возлюбленной, подобной луне и розе, о соловье, дарящем ей все свои песни. Как говорил Вахид? «Ай Сирожа, о чем должен писать поэт? О жизни, о любви, о смерти». Да, да, поэзия должна быть философией бытия, а Возлюбленная - то преданной, то изменчивой... Но только не такой, как в его «Москве кабацкой», а полной противоположностью ей. Так думал Есенин, слушая мугамы и газели Физули. Пока шел меджлис, в другом конце двора готовили праздничный стол. Есенин сидел так, что в поле его зрения попадали и двухэтажная с остекленными верандами дача, и столы, покрытые белыми простынями. Между столом и синей дверью зимней кухни сновали двое парней и три мальчика, все черноголовые и смуглые, как две капли воды похожие на Хаджи Гусейна. Они носили из кухни посуду, тарелки с хлебом, зеленью, закусками. Ни одной женщины не попадалось Есенину на глаза. Только в углу у забора, возле большого казана, поставленного на закопченные камни очага, хлопотала согбенная старуха.

Синяя дверь приотворилась, вышла девочка лет семи, босая, в грязном платьице. Ковыряя в носу, она с любопытством смотрела на гостей под карагачем. Но тут же из-за двери протянулась женская (а может быть, девичья?) рука, схватила девочку за косичку и втащила обратно.

Есенин ухмыльнулся. «На цепи не держим как собак» - вспомнилась вдруг недавняя строка, и Есенин заволновался: он понял, что еще не побывав в Персии, - а съездить туда он не терял надежды, - уже на подступе к стихам... Нет, не в подражание персидским поэтам, а на «персидские мотивы», рожденные от соприкосновения с поэзией Востока, открывшейся ему в Азербайджане; к стихам, в которых не повторяя и не перепевая ни Хафиза, ни Хайяма, он, русский поэт, лирически и философски скажет о любви, о бытие, о поэте и его высоком назначении...

Хаджи Гусейн все чаще наведывался на кухню и, наконец, воспользовавшись минутой, пригласил гостей к столу. И, надо сказать, вовремя: гости давно поглядывали украдкой в сторону стола. Двое парней с медными тазиками и кувшинами, перекинув через плечо полотенце, обошли гостей, и каждый из них слегка смочил и обтер пальцы.

Хотя «официальная» часть меджлиса закончилась и, занявшись едой, люди заговорили о чем угодно, имя Физули, строки его стихов звучали то в одном, то в другом конце стола. Переводчик, сидевший рядом с Есениным, пояснял ему, что гости вспоминают высказывания Физули о гостеприимстве, о пользе того или иного овоща, - творения Физули - энциклопедия жизни, которой люди пользуются на протяжении веков.

Угощение было обильным и вкусным. После фруктов и чая с варениями седобородый гость поблагодарил Хаджи Гусейна за прием, сообщил, когда и у кого состоится следующий «меджлис Физули», и гости начали расходиться.

В самом начале трапезы, когда Есенин, поглядев на графины с лимонно-желтым щербетом, перевел взгляд на Вахида, тот понимающе кивнул, и вот теперь отвел его в сторонку:

- Мы останемся... Отдыхать будем. Город завтра пойдем.

Проводив гостей, Хаджи Гусейн подошел к ним, положил руку на сердце и сказал, извиняясь:

- Народу много было. Я тебе особый почет и уважение не сделал. Не гость будешь здесь, нет, э, - это все твой дом, - широко обвел он рукой.

- Спасибо, спасибо, - Есенина тронули слова хозяина. Ему было приятно, что почти все азербайджанцы, с которыми он встречался не только в Баку, но и в селах Апшерона, хоть и плохо, но изъяснялись по-русски.

Хаджи Гусейн взял Есенина под руку, пригласил:

- Пойдем, на твоих глазах баран резать будем.

- Барана? - оторопел Есенин. - Зачем его резать?

- Шашлык не любишь? - засмеялся Вахид.

- Но зачем же у меня на глазах? - недоумевал Есенин.

- Особый уважение. Такой обычай. Не обижай.

- Нет, дорогой друг, не обижайтесь, но меня увольте. Я хоть и сын мясника, а глядеть на такие вещи не могу...

Вахид и Хаджи Гусейн поговорили между собой по-азербайджански, потом Вахид повел Есенина в необычную беседку: каркас из металлических труб, сплошь увитый виноградными лозами. Сочные, матово-янтарные гроздья висели над самой головой - протяни руку и лакомься.

Не успели они усесться на низкую тахту, покрытую паласом, как подросток принес поднос с большим чайником, стаканами и сахарницей.

- «Муса»? - лукаво подмигнул Есенин.

- Будет, будет, - заверил Вахид. - Плов кушал: чай пей - аппетит придет...

Вечерело. Яркий солнечный свет обрел шафрановый оттенок. Дремотно застыли деревья, тени их удлинились. Еле вращался ветряк, качавший воду из колодца - тонкой, слабой струйкой выплескивалась она из каменного желоба в бассейн. В прозрачном и синем воздухе острее запахло гвоздиками, олеандрами, левкоями; с соседних дач доносились женские голоса и смех; где-то, скорбя об угасающем дне, жалобно плакала флейта; лениво потявкивали собаки. Незаметно над черными деревьями поднялась желтая луна.

А вот и запах шашлыка защекотал ноздри...

...Встали еще до восхода солнца, едва на карагаче проснувшись, защебетала стая воробьев. Вминая следы в мягкий, темный от влаги песок, прошли в сад, под инжировые деревья. Раздвигали ветки, с которых дождем осыпалась роса, лакомились крупными, сочными ягодами. Ах, как они сладко таяли во рту!

Есенину взбрело в голову искупаться в бассейне. Что за вопрос? Конечно, можно! И пока он бултыхался в воде, распугивая стайки золотых рыбок, дети Хаджи Гусейна, категорически лишенные такого баловства, завистливо прыгали и визжали вокруг бассейна.

А на кухне чуть свет хлопотали женщины. Когда хозяин и его гости уселись в виноградной беседке, подростки принесли горячие кутабы с мясом и зеленью и запотевшую бутыль с той, вчерашней водкой, настоенной на тархуне.

Хаджи Гусейн запряг в казалах золотистого жеребца и сам отвез гостей на станцию. Внес в вагон две большие камышевые корзины с виноградом и инжиром: одну для Есенина, другую для жены Вахида, Нины.

Закричал паровозик «кукушки», и Есенина охватило такое чувство, будто он захлопнул дочитанную книгу волшебных сказок, которые никогда не забудутся...