Банин «Кавказские дни»

 

 

Банин

 

«Кавказские дни»

 

Автобиографический роман 

 

Введение

 

До недавних пор имя французской писательницы Банин (Ум-эль Бану) в республике было мало известно. В 1987 году «Литературная газета» опубликовала обширную информацию о переписке и друзьях русского писателя Бунина. Эта публикация была переведена на азербайджанский язык, после чего жизнь и деятельность Ум-эль Бану привлекли внимание журналов «Гобустан», «Гянджлик» и «Азербайджан» – Банин была в числе близких друзей Бунина.

Ум-эль Бану родилась в Баку в 1905 году. Оба ее деда – Муса Нагиев и Шамси Асадуллаев – были известными нефтепромышленниками, богатейшими людьми того времени. В младенчестве потеряв мать, Банин и ее сестры росли и воспитывались под опекой европейских гувернанток и педагогов. Рано приступив к учебе, девочка получила очень хорошее образование, изучила несколько иностран­ных языков и проявляла большой интерес к литературе.

В 1924 году Банин эмигрировала в Турцию, а оттуда – во Францию. Литературные круги Парижа 20-30 годов, в которые вошла писательница, оказали на нее сильное влияние. Первый ее роман был опубликован в 1943 году, затем в 1945-м увидел свет автобиографический роман «Кавказские дни». Позже из-под пера Банин вышли еще несколько романов и повестей. Кроме того, она была автором переводов, многочисленных публицистических статей, очерков. Ум-эль Бану переводила на француз­ский язык произведения Достоевского, Е. Юнгера, Г. Мартона, В.Ванда.

Роман «Кавказские дни» искренен и непритязателен. Этим-то он и привлекает. Язык произведения прост и доступен. Сцены жизни разных сословий бакинского общества 20-х годов, вкусы и повадки богатых и бедных, положение простых людей – все это имеет место в книге.

В дополнении ко второму французскому изданию «Кавказских дней» Банин выражала сожаление о том, что до сих пор не смогла посетить родину. Несмотря на некоторые спорные моменты в описа­нии обычаев и традиций народа, исторических неточностей, изложенных в книге, в целом чувству­ется интерес писательницы к событиям на родине. Это особенно четко прослеживается в указанном выше интервью «Литературной газете»: сердце Банин принадлежало Азербайджану, тоска по родине никогда не покидала ее.

Автор перевода с французского  

на азербайджанский язык  

Гамлет Годжаев

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

 

Некоторые люди, несмотря на бедность, происходят из благородных семей. Семья же, в которой я родилась, была хоть и весьма богатой, не могла хвалиться «хорошим» родом. Богатство нашей семьи было настолько велико, что, в конце концов, обернулось ее несчастьем. И вполне справедливо то, что несколько лет назад все это богатство было потеряно. Те, кого интересует моя родословная, могут с учтивостью задать вопрос: «Почему же Вы не считаете свой род «хорошим»? Во-первых, потому что известность пришла к нашей семье не так давно, и начало взяла с моего деда по отцовской линии – Асадуллы. В переводе с арабского это имя означает «любимец Аллаха», и в действительности оно себя оправдало. Так вот, мой пращур, будучи простым крестьянином, пасшим отару на своем каменистом участке земли, вдруг превратился в миллионера, когда на этом участке забил нефтяной фонтан. С другой стороны, большинство представителей нашего рода были настолько бестолковыми и никчемными людьми, что говорить об этом не хотелось бы. Впрочем, возможно я еще вернусь к этим личностям и, если будет желание, расскажу о них поподробнее. Свидетельствовать о непримет­ных вещах трудно. Как автор я этого желаю, но в дальних уголках моей души еще мерцают едва раз­личимые отблески семейной амбициозности.

Словом, зимним днем беспокойного года и пришла я на свет в необычной, экзотической, богатой семье. Тот год был одним из самых кошмарных в истории. Это был год исторических потрясений. Он был ознаменован общественными беспорядками, забастовками, столкновениями, погромами и про­чими похожими событиями. Азербайджанцы и армяне, составлявшие основную массу населения Ба­ку, убивали друг друга. Армяне были лучше подготовлены к такому ходу событий, поэтому зверство­вали, мстя за прошлые обиды. Азербайджанцам же ничего не оставалось, как учесть все на будущее. Каждый преследовал свой умысел. Но жертвами оказались абсолютно безвинные люди, несчетное количество загубленных в водовороте событий душ.

Никто не поверит, что и я была участницей тех событий, тех погромов и убийств. Ведь и я, придя в этот мир, убила свою мать, стала причиной ее смерти… Бедняжка была на сносях. Спасаясь от пог­ромов, она скрывалась в одном из нефтяных поселков. Когда пришло время рожать, она оказалась в жутких условиях. Сразу после родов у мамы поднялась высокая температура. Кроме того, в это время случилась сильная буря, которая отрезала путь помощи, и состояние женщины еще более ухудшилось. Оставшись без должного ухода и помощи, она пыталась бороться с недугом одна. Но тщетно. Она умерла, так и не получив никаких известий о судьбе своих близких. Ушла из жизни сов­сем молодой, не насладившись сполна величайшим даром – молодостью…

События тех лет неслись бурным потоком, и столь драматичное рождение маленькой девочки было неприметной его каплей. Потребовалось немало лет, чтоб я научилась осознанно, трезво смот­реть на жизнь. Мой собственный реальный мир начался с игрушек, которые отец привез из Берлина. И хотя состояла эта реальность из символов, я, будучи совсем ребенком, воспринимала их как самую что ни на есть настоящую жизнь. Пискляво мяукающий плюшевый котенок, серый слоник из юфти с восседавшим на нем расчудесным индусом, смешной пестрый клоун – вот те «реалии», которые окру­жали маленькую девочку и составляли ее мир. Заполненная этим миром, она и начала свою жизнь.

По правде сказать, мое раннее детство было пречудесным. Я была младшей из четырех сестер. Потому внимания и заботы мне уделялось больше. А попользоваться этим я умела! Но самой нежной заботой, самой искренней лаской одаривала вырастившая меня женщина-немка с берегов Балтийско­го моря. Святой был человек! Я говорю это совершенно искренне. Она была мне и матерью, и няней, и защитницей. Замечательный, бескорыстный и самоотверженный человек, растративший на нас свое здоровье, нервы, силы, она относилась к категории людей на редкость искренних и способных к самопожертвованию. Милая фрейлейн Анна! У нее была белая-пребелая кожа и гладкие шелковистые волосы. Мы же, четыре вверенные ее заботам восточные девочки, были внешне прямой противопо­ложностью: смуглые, черноволосые, черноглазые, с темным пушком на руках и ногах. Нас иногда фотографировали вместе. Неописуемая была картина: белолицая женщина-северянка в окружении горбоносых, густобровых чернявых девиц. В те годы было модным фотографироваться, и мы (не­смотря на запрет «истинной веры») часто делали памятные фотоснимки: в самых красивых нарядах, в парке, среди родственников и друзей. Мода на фотографию так пришлась по душе моим близким, что порой делались чрезвычайно нелепые и смешные фото. И все же эти фотоснимки дороги мне, и я бережно храню их и по сей день.

Да, поговорим о фрейлейн Анне. Несмотря на то, что жила она в неистово-мусульманской семье, в самобытном городе со всей восточной атрибутикой, фрейлейн Анне удалось создать вокруг себя сво­еобразный европейский дух. Она пела нам песни, которые прежде слушали белобрысые ребятишки, ввела в обыкновение рождественскую елку и необыкновенно вкусные пирожные с кремом, приучала к быту и обычаям своей родины, доказав, что твердость и терпеливая настойчивость также свойст­венны ей, как мягкость и терпимость. Это была трудолюбивая, твердая в намерениях, мужественная женщина. В те годы сил и воли у нее было несколько больше: мы еще не совсем замучили свою люби-мую няню непослушанием, упрямством и дурными выходками. С одной стороны, мы подвергались влиянию фрейлейн Анны, с другой – нашей бабушки, матери отца, которая жила на первом этаже до­ма. Таким образом, создавался некий баланс, равновесие сил, задействованных в нашем воспитании. Бабушка была крупной, полной, властной по характеру женщиной. Как и все настоящие мусульман­ки, она своевременно совершала омовение и намаз. Предпочитала сидеть на полу на ковриках и по­душках. Носила чадру и была строга и неулыбчива. Порой в порыве религиозных чувств она даже поругивала иноверцев. Бабушка не позволяла прикасаться к своей посуде «неверным». Если такое все же случалось, она раздавала «оскверненные нечистым прикосновением» предметы бедным. Когда недопустимо близко от нее проходил посторонний мужчина, бабушка сплевывала, поругиваясь. Са­мым мягким ругательством в этом случае было «собачий сын». Оттого, что наши воспитатели были христианами, бабушка и с нами «держала дистанцию». Она, поглаживая чистой, морщинистой рукой наши детские головки и целуя личики, порой, как бы спохватившись, менялась в лице, изображая не­довольство и брезгливость. Ее бы воля, бабушка никогда не доверила бы нас попечению фрейлейн Анны. Тут нет никаких сомнений. Представляю, сколько упреков и нареканий пришлось выслушать от нее отцу за наше европейское воспитание и образование. Страна давно уже была российской коло­нией, и влияние русских чувствовалось во всем. Под этим влиянием рос интерес к европейскому об­разу жизни, новой культуре. Люди предпочитали чадре свободу, фанатизму - образованность. Особен­но этому влиянию было подвержено молодое поколение.

Итак, препоручив нас заботам белорукой фрейлейн Анны, отец все меньше времени уделял семье. Он часто путешествовал, был в разъездах. Отец, как старший сын в семье, возглавлял семейный биз­нес: нефтяные фирмы на берегах Каспия и Волги, Московские, Варшавские и прочие филиалы самых разных предприятий. Вдохновленный прогрессом, отец намеревался еще более расширить производ-

ство и хозяйственную деятельность. Человеку, привыкшему к путешествиям по бескрайним Россий­ским просторам, Берлин не казался столь отдаленным местом. Потому-то известия о нем довольно часто приходили также из Германии.

Германия в канун мировой войны 1914 года представляла для наших соотечественников, только-только ощутивших вкус прогресса, большой интерес. Из Германии поступали к нам автомобили, при­слуга, служащие, пианино и даже мода носить усы «а-ля Вильгельм». Отец, возвращаясь из «немецких» поездок, наряду с многочисленными подарками, «привозил» оттуда по-новому подстриженные и завитые усы. В те времена Вильгельм II объявил себя защитником турок и мусульман. Азербайджан­цы, будучи сродни туркам, питали к немцам те же симпатии. Это было взаимно.

Мне кажется, до повторного брака, отец был гораздо счастливее. Он был молод, богат, красив. Желающих стать его женой или заполучить в любовники было хоть отбавляй. А отец, частенько ис­пытывавший любовные приключения, жениться не спешил. Но среди родни холостяцкая жизнь счи­талась гораздо непристойнее для мужчины, чем даже многоженство. Многочисленных кандидаток, предлагаемых родней ему в жены, он отклонял: это были, в основном, малообразованные, непривле­кательные, необаятельные мусульманки. Отец же решил избрать себе «культурную» спутницу жизни. Женщины, которые нравились ему, не нравились бабушке. Его европейских избранниц она называла «сучьими детьми» и считала непристойным жениться на иноверках. Вся семья опасалась такого бра­ка, а бабушка – та и вовсе презирала подобный. У нее были на то основания: когда-то собственный муж бросил ее, женившись на русской девице с сомнительным прошлым и дурной репутацией. Мне тогда было шесть лет. И с тех пор дед жил в Москве, в доме, переполненном иконами. И хотя дед пе­рессорился из-за той женщины со всей своей родней, отношение с новой женой не ладились. Не ува­жала его русская жена. Останавливал ли пример деда моего отца, не осмеливавшегося жениться на христианке? Ведь пример-то был весьма поучителен для любого мусульманина. Так или иначе, но на второй брак отец долго не отваживался.

Третий этаж нашего городского дома принадлежал детям. К дому с двух сторон примыкали дру­гие здания, а часть его выходила на параллельную улицу. Комнаты, что находились друг против дру­га, были абсолютно похожими. Дома были разделены внутренним двором, но соединялись друг с дру­гом длинными галереями.

Мы с сестрами и фрейлейн Анной жили в южной части здания, где всегда было солнечно и светло. В сумеречной части с северной стороны находилась комната отца. Здесь, в тишине, проводил он дни между поездками и делами. С гордостью называемые нами «приемными залами» столовые комнаты находились тут же. В одном из залов стоял рояль. По праздникам моя старшая сестра Лейла испол­няла на нем прекрасные мелодии, которым обучила ее фрейлейн Анна. Это неизменно приводило в восторг других воспитателей и гостей. В моей памяти вновь и вновь возникает изящная позолочен­ная лампа в руках негритенка, что стояла на одном из комодов в зале. Эту лампу включали лишь по торжественным случаям, и я подолгу с наслаждением любовалась ею. Она была такая красивая и таинственная!.. Возможно, именно тогда, любуясь чудесной статуэткой, я впервые порадовалась, что мы - богачи.

В обычные дни мы редко заходили в «приемный зал». Да и то по случайности. Все время проводи­ли мы в просторном и светлом учебно-образовательном помещении. Было тут и пианино. Это был учебный инструмент и доставлял нам массу неприятностей. Ни дать ни взять инструмент для пыток! Чуть ли не целый день поочередно каждая из четырех сестер, сидя за этим ненавистным деревян­ным монстром, тыкала неумелыми пальцами в гладкие черно-белые зубья клавиш. Гаммы, арпеджио, надругательство над сонатами Моцарта, которое называлось «исполнением». Сопровождаемые этой музыкой, мы и росли, плача, смеясь, протестуя, учась. Росли под опекой верной своему предназ­начению фрейлейн Анны, которая, внушая нам сентиментальный дух чистой немецкой девушки, ис­кореняла в наших душах свойства наследственные. Она пыталась превратить нас в хорошеньких, мягкосердечных Гретхен. Но мы были потомками своих предков и с этим ничего нельзя было поде­лать. Чем взрослее мы становились, тем более укрупнялись наши носы, становился гуще и чернее пушок под ними, бюст безобразно выпирал из-под модных тогда блузок-матросок. Бедная фрейлейн Анна с отчаянием наблюдала за столь интенсивным физическим развитием своих толстозадых дево-чек. Она еще кое-как терпела наши внешние метаморфозы, но как дошло дело до перестройки духов­ной, последовали еще большие неприятности. Моей сестре Лейле исполнилось тринадцать лет, когда она объявила о своей влюбленности в нашего кузена. У того едва стали пробиваться усики, но глаза уже кипели страстью. Фрейлейн Анна была ошеломлена и с той минуты потеряла покой. Какое-то время ей удавалось уберечь нас от нежеланных эксцессов, сопутствующих проблемам роста. Но ведь мы не просто росли – мы взрослели и созревали! Жизнь бедной фрейлейн Анны стала мучительной, невыносимой. Она жила в постоянном страхе и сомнениях. Мы же начинали ополчаться против няни, считая ее опеку чрезмерной и ущемляющей. Мы становились жестокими злючками. Конечно, разли­чия между европейскими девушками и их своенравными восточными сверстницами весьма ощути­мы. Но от такого объяснения фрейлейн Анне не становилось легче. Наш бунт причинял ей страдания.

Когда мы были еще малютками, мы просто обожали фрейлейн Анну. Я, во всяком случае, говорю это с уверенностью. Не думаю, что мать можно любить больше. Или любовь к матери чем-то отлича­лась бы. В моих глазах фрейлейн Анна была прекраснейшей из женщин. Каждое утро я с разинутым ртом наблюдала, как она расчесывала свои гладкие и длинные русые волосы. Я зажмуривалась, когда свет падал на ее белую кожу, а ясные голубые глаза с нежностью смотрели на меня. В такие минуты я ощущала приливы счастья. Белокурая, ясноглазая фрейлейн Анна выглядела среди нас пришелицей из иного мира, необычной, прекрасной, неким небесным созданием. И это белокожее небесное соз-дание окружали мы – смуглые, смоляно-волосые, густобровые взрослые и дети. Самые светлые и счастливые воспоминания моего детства связаны с фрейлейн Анной. Помню, однажды в Рождествен­ское утро, проснувшись, я увидела около своей кровати сверкающее сооружение. Перевернувшись, почувствовала, что от него исходит чудный аромат. Я протянула руку и укололась обо что-то: это была настоящая Христианская елка! Такая, какую из года в год украшают для христианских ребяти­шек. Эта елка была куплена, чтобы изменить наш мир, наши вкусы и понятия. Так же, как и тайно привезенная и скармливаемая нам франкфуртская колбаса. Возможно, это была первая елка в исто­рии ислама, которая стояла, украшенная в комнате мусульманских девочек. Как долго лишали нас этой радости! Но, в конце концов, и бабушка, и отец сдались, и в наш дом пришла красавица-елка, очаровавшая и околдовавшая нас. Мне почудилось, что я потеряла дар речи, так велико было мое восхищение. Я ходила вокруг чудесного дерева, тихо напевая. Осторожно касаясь пальцами разлапис­тых веток, вдыхая чарующий запах хвои. Елка была украшена серебристой мишурой, цветными ша­рами, красными и зелеными свечами, крошечными крылатыми ангелочками, хрустальными перелив­чатыми сосульками. У основания была разложена вата, изображавшая снег, по всей вероятности. Это был счастливый день. Мы не учили уроки, не занимались немецким, глаголами, музыкой и прочей бессмыслицей. Смысл всего окружающего мира в тот день был сосредоточен в этом благоухающем чуде. Миром правила красота! Все худое куда-то ушло, растворилось в ощущении бесконечного счастья. Кроме всего прочего, фрейлейн Анна обещала сводить нас в Общество немецких женщин. Это было очень уважаемое и религиозное общество. Мы ходили туда с большим удовольствием, встречались там с немецкой молодежью и стариками, ели всякие вкусности, пили пиво. В конце тор­жества с наслаждением пели вместе со всеми псалмы, славя Господа. Удивительно! Мы, четыре девочки-мусульманки, с большим удовольствием пели эти религиозные песни христиан. Такие нов­шества и перемены приводили нас в восторг. Но дома об этом ничего не знали. Мы держали все в строгой тайне – ведь наш Пророк запретил такое действо! Сторонница правдивости и честности, фрейлейн Анна в этом случае и сама лукавила: она понимала наш интерес к таким мероприятиям и не хотела лишать нас этой радости. Ведь эти милые торжества не принесут серьезного вреда – так пола­гала наша нянюшка. Приобщая нас к христианским праздникам, она была очень осторожна в вопросе религиозной идеологии. К вопросу религиозной нравственности и духовности фрейлейн Анна подхо­дила очень осторожно, вела себя весьма тонко, не допуская нежелательного вторжения в чужие рели­гиозные понятия. А ведь это было совсем просто: в нашей семье к религиозному воспитанию, учению ислама относились абы как. Даже приверженца истинной веры это особо не заботило. Я не умела молиться. Знала на память лишь небольшую суру из Корана. Моя религиозность была так мала, что желая подразнить бабушку, я выжидала момент, когда она приступит к намазу, раскрыв перед собой Коран. Тогда я начинала дергать ее за край шали или подол, мешая совершать ритуальные поклоны и отвлекая от молитвенного текста. Иногда, слишком распоясавшись, я дразнила ее, гримасничала. Корчила рожи, ловя бабушкин взгляд. Но бабушка, прервав молитву, совершенно спокойно и поучи­тельно журила меня, а затем вновь продолжала шептать себе под нос молитву, нараспев выделяя от­дельные фразы.

Религиозные праздники, например, Новруз или последний день Уразы, были официальными и об­щенародными. Мне очень нравились эти праздники, они проходили весело. В день весеннего равно­денствия, 21 марта, отмечался Новруз-байрам. Это был день всеобщего обогащения детей. Ребятиш­ки бегали от дома к дому, поздравляя родственников и соседей. За это их угощали замечательными сладостями и всякой невообразимо вкусной снедью. Столы ломились от яств и разнообразных блюд по содержанию праздничной хончи – подноса с угощениями – можно было определить достаток каж­дой семьи. В домах попроще на столах стояли лишь местные сладости, фрукты и крашеные яйца. В культурных семьях столы украшали более разнообразные угощения. Яйца напоминали пасхально-христианские, а блюда из индейки считались не только признаком благосостояния, но и определяли уровень культуры. Московский шоколад нес дух святой Руси. Какое это было объедение!

Так вот, сперва нас угощали сладостями. Затем хозяева дома, дяди, тети и другие родственники, доставали кошельки. Оттуда извлекался золотой (с которым расставались не без сожаления) и отда­вался детям взамен на влажный и смачный поцелуй. К вечеру наши животы были полны тяжело ус­ваиваемой пищей, а карманы – деньгами.

Ураза (Рамазан) была несколько иной. В годы моего детства она всегда совпадала с летними меся­цами (Рамазан перемещается год от года), и мы отмечали ее в деревенском доме. Такие, как мы, «культурные», не держали пост. Лишь изредка постились в последние дни священного месяца, оста­ваясь голодными на протяжении дня. Каждый делал это добровольно, не без своих целей. Никто ни­кого не неволил и не принуждал поститься. Иногда и я постилась. Не для того, чтобы понравиться Аллаху, а для того, чтобы оставлять его своим должником. Я загадывала желание и надеялась, что Он, видя мое усердие, исполнит это желание.

Все светлое время дня запрещалось есть и пить. Даже полоскать рот было нельзя. Курильщики в такие дни прекращали курить. Мужья не прикасались к женам. Но только блеснет в небе первая звез­да, все набрасывались на еду. Проголодавшись за день, верующие наедались до отвала. Потом снова и снова. И так до утренней зари. Даже спящих будили, чтобы те успели набить свои желудки.

В последний день Поста резали барашка. Посреди двора устанавливался очаг, на котором сперва готовилось жаркое из внутренностей, жирное и восхитительное на вкус. Итак, начинался наш бурный праздник. В детстве самые вкусные блюда готовились в дни праздников. (Впрочем, торжества, отмечаемые с немецкими девочками, тоже замечательно проходили). Еда была такой божественно вкусной, что мы слизывали с пальцев последнюю капельку жира. Отовсюду доносился аромат вос­точных пряностей… Боже! Какое славное было время!..

Но были и такие религиозные дни, которые мне вовсе не нравились. То были дни символического траура по убиенному в Кербале в 680 году хиджры Хусейну. Сыну имама Али, и казненным членам его семьи – Махаррам. Дни этого траура, священные для мусульман-шиитов, не значат ничего для суннитов. Моя бабушка всегда отмечала эту церемонию траура по сподвижнику Пророка. По мест­ному обычаю, комната устилалась коврами и подушками в ряд. Пол был завален подушками, когда гостей было особенно много. К центру стены прилаживался небольшой столик – здесь восседала мол­ла-ханым. Стекались гости, закутанные в чадру, стуча башмаками и шурша юбками из шелка и атла­са. Женщины вели беседы, исполняли «марсия» – своеобразные «плачи» из «жития» святых имамов, их жен и детей.

В праздники платья шились из дорогой ткани. Национальные одеяния были весьма нарядными и придавали женщинам особый восточный шарм. Поверх белой блузы надевалась красивая кофта свое­образного покроя с глубоким вырезом. Блуза, выглядывающая из такого выреза, украшалась жемчу­гом, золотыми «империалами», дорогие колье и цепочки обвивали шею и грудь, сверкали дорогие бро­ши-заколки. Многочисленные ювелирные украшения не всегда были высокого качества, но все они сверкали, звенели, бренчали и радовали глаз. Для счастья хозяек этого было довольно. Юбки надева­лись одна поверх другой. Достаток женщины определялся качеством и количеством таких юбок: «Покажи мне свою юбку, и я скажу, что ты из себя представляешь».

Но в день траура, Махаррам, по случаю казни имама Хусейна, женщины облачались в черные одежды и не надевали украшений. Люди заполняли комнату, подушечки исчезали под многочислен­ными шуршащими юбками. Когда молла-ханым, усевшись на свое место, начинала читать Коран или «марсия», беседы прерывались. Затем молла, отложив Коран, уже на азербайджанском языке продол­жала описывать в подробностях трагедию имама Хусейна. Сначала женщины слушали молча. Потом кто-то из них начинал плакать, и вскоре рыдали уже все. Все лили горькие слезы и стонали. Казалось, слезам не будет конца. Но стоило молле умолкнуть, в тот же миг женщины, прервав внезапно плач и стоны, вновь переключались на беседу. Мы, дети, разносили в специальных сосудах воду, настоян­ную на розовых лепестках и прыскали ею на протянутые ладони женщин, которые производили сим­волическое омовение лица, глаз. Это была своеобразная небольшая пауза, «антракт» в траурном дей­стве. После вновь читался Коран и молитвы, вновь возобновлялся плач и лились накопленные во время паузы слезы. Интересно, как удавалось этим женщинам плакать «по заказу»? Не знаю. Но на такие собрания нередко приглашались и профессиональные плакальщицы. Они-то и начинали причи­тать первыми. Их умение «заводить» восхищало. Вторя им, рыдали все, умывая лица вполне настоя­щими слезами. Словом, благодаря этим необычным профессионалкам, траурное собрание проходило на должном уровне. Это был некий ритуальный спектакль, вполне профессиональное религиозное представление.

Нас с сестрами во время таких мероприятий очень привлекали ритуально-фальшивые слезы. По правде сказать, мы по-своему развлекались на этих собраниях. Нам доставляло удовольствие наблю­дать за притворно страдающими тетками и порой с трудом удавалось сдерживать смех. Одна пожи­лая дама казалась нам забавнее всех. Ее стоны, мимический драматизм, двуличие доставляли нам истинное наслаждение. Мы давились от смеха, видя, как она, рвя на себе волосы и обливаясь ручьями слез, умудряется наблюдать за окружающими: каково впечатление от ее мастерства? На таких мероприятиях мы тоже покрывали голову платками, по-этому могли скрывать под ними свои лица и прятать улыбки. А подергивающиеся от смеха плечи можно было принять и за плач. Бабушка, к при­меру, именно так и думала. Оттого у нас увеличивались шансы заслужить ее симпатии и уважение, чем мы непременно и очень умело пользовались. Когда фрейлейн Анна приходила за нами, чтоб увес­ти в свои спальни, родня, и особенно бабушка, недовольно косились на нее. Ей приходилось возвра­щаться без нас. А мы, продолжая хихикать под платками, изображая глубокую печаль, в такие дни ложились спать очень поздно.

Ребенком я очень любила бабушку и еще глубоко не осознавала разделяющие нас черты. Но, взрослея, я все больше ощущала разницу между нами, и моя детская любовь к бабуле иссякла: бабуш­ка принадлежала к иному, чуждому мне миру. Но, а как же кровное родство? Признаюсь, что не чув­ствовала особой привязанности к своим родственникам. Не знаю, было ли это обусловлено какими-то объективными причинами. Может быть, я сама просто плохой человек. По моим наблюдениям отно­шения между даже очень близкими родственниками резко ухудшаются, когда дело доходит до лич­ностных интересов. Если последние не расходятся с интересами семьи, то семейная жизнь протекает в мире и согласии. Правда, порой чувство долга и ответственности подменяют в семьях истинную любовь и привязанность. Мне кажется, что безразличие и равнодушие между членами семьи не такое уж редкое явление. Ведь выбираем мы себе всего несколько друзей среди огромного количества зна­комых. Как же трудно выбрать среди немногочисленной родни хорошего человека!

Вот так и увеличилась пропасть между нами и бабушкой. Ее жизнь была продолжением мусуль­манской истории, возникшей с рождением ислама. Значит, и возрастная разница между нами исчис­лялась не десятилетиями, а четырнадцатью веками хиджры. Бабушка категорически отвергала евро­пейскую культуру, которую в наших краях представляла культура России. Она даже не знала русско­го языка, потому что в годы ее юности знание его было необязательным. В ее представлении русские были захватчиками, губителями национальных традиций, народ враждебный. Бабушка относилась к русским с неприязнью и брезгливостью. Эта неприязнь со временем видоизменялась: муж покинул ее, женившись на русской женщине, а дочери, воспитанные на лоне ислама, выйдя замуж, перестали носить чадру, переоделись в европейские платья, стали говорить на каком-то диком смешении азер­байджанского и русского языков. И если бы только дочери доставляли бабушке огорчения своим от­ступничеством! Сыновей и вовсе попортили все дела: получив по настоянию отца образование в ли­цеях, попутешествовав по миру, они перестали придерживаться строгих канонов веры, соблюдая ее лишь на облегченном, бытовом уровне. Открытые в Баку богатейшие нефтяные залежи ускорили развитие и преображение мусульманского населения Кавказа. Нефть стимулировала обогащение и прогресс, и все стремились приобщиться к «культурной жизни», используя любую возможность. Молодежь уже не устраивали патриархальные и суровые устои и традиции простоватых предков.

Все эти изменения бабушка очень остро ощущала через нас, своих внуков. Детей она воспитала и вырастила сама, и они в какой-то степени еще сохранили уважение к вере и обычаям. В их образе жизни бабушкино воспитание продолжало играть роль. Мы же принадлежали совершенно к новому поколению, воспитанному в чуждой среде, и были непримиримы к издержкам прошлого. Даже род­ной язык знали очень плохо. Мы часто забывали многие слова, зато прекрасно помнили ругательства, услышанные из уст все той же бабушки. Когда я пытаюсь ее вспомнить, перед глазами встает свар­ливая, сквернословящая старуха. Она часто ворчала совершенно без причин. Просто так, чтобы само­утвердиться, показать свою значимость. Но если бабушка бранилась и скандалила по-настоящему, тогда от ее голоса дрожали стены дома.

Бабушка, женщина высокая, крупная, дородная, всем своим видом изображала властность. Внеш­ностью своей она внушала трепет домочадцам и прислуге. Бабушка привыкла командовать в доме и держать всех в состоянии покорности и подчинения. Ее внешние данные к этому очень располагали: даже бранясь и крича, она не теряла достоинства матроны. Личность бабушки странным образом сочетала в себе властность и простоту. Не могу сказать, что она вовсе не любила меня, ее отношение ко мне было сложным. И мне доставалось от нее немало ругани и упреков. Да, немало! Но иногда мне удавалось вызвать ее доверие, приластиться, чтоб выклянчить какой-нибудь барыш. Ах, как она не любила, когда я просила у нее денег! Бабушка допускала лесть к своей персоне, но была жутко ску­пая и не спешила расставаться с денежками.

Ежедневно, спускаясь на первый этаж, мы виделись с ней. Она же редко поднималась к нам на­верх. Ей трудно было нести свое грузное тело по ступеням вверх. Это давалось с трудом, остановка­ми через каждые 2-3 ступеньки, тяжкими вздохами. Порой она так долго, переводя дыхание стояла, вцепившись в перила, что нам становилось ее жалко. С трудом одолев подъем по лестницам и войдя в комнату, она плюхалась в кресло, долго отдувалась, а потом, положив на колени пухлые ладони, выкрашенные хной, наблюдала за нашей жизнью. Наши занятия были чужды ей, созерцание их не могло доставлять ей никакого удовольствия, смысл был ей неясен, а дурной язык, на котором мы общались, казался ей грубым. Бабушка смотрела на наш образ жизни не столь-ко с укором, сколько с надменным снисхождением. Она считала себя и себе подобных более «правильными», а свой ограни­ченный мир более устойчивым и надежным. Нам, привыкшим к роскоши и богатству, бабушка пред­рекала сложную жизненную дорогу, полную ошибок. Она оказалась права: свобода порой очень доро­го обходится.

Женщин, закутанных в чаршаб, нельзя было назвать несчастными. Им не чужды веселье, смех, танцы, шутки (порой достаточно грубые). Такие развлечения иным даже недоступны. Мечты таких женщин так же просты, как и их жизнь. А многоженство, которое так критикуется многими, вовсе не доставляет им хлопот и переживаний. В отношениях с мужьями они несут иную функцию, чем любовники или подруги: муж – господин своей жены, обязанность ее – рожать детей. Жены редко видят своих мужей. Зато вполне мирно сосуществуют друг с другом и даже часто дружат, вместе ведут хозяйство, растят детей. Могу привести пример такого уклада, который не был чужд и нашей семье.

У брата моей бабушки, которому исполнилось уже шестьдесят лет, при единственной жене не бы-ло детей. Его жена тосковала в одиночестве: ни подруги, ни деток! И это доставляло ей немалые ду­шевные страдания. Она так устала от одиночества и скуки, что решила однажды: мужу необходимо завести новую жену!

Как-то утром, когда бабушка клала хну на волосы, к нам пришла Бегим (так звали ту родствен­ницу). Она была возбуждена и сердита:

– Погляди-ка на Аббаса… Говорю, женился бы ты, Аббас! Знаешь, что он мне ответил? «Недосуг мне!». Убила бы его, будь моя воля!. Мне, говорит, и одной жены достаточно. И все тут! У Пророка (да наполнится светом его могила!), говорю, несколько жен было. Неужели ты вторую завести не хочешь?

– Пророк никого не принуждал многократно жениться, – отвечает он мне. – Да, верно, – говорю. – Но я тебя заставлю! Хоть одну возьми! Во-первых, она нам дитя родит. Да и мне тяжко одной. Бегаю от порога к порогу, только бы поговорить с кем-нибудь. Одна я среди подруг такая, от скуки изныва­ющая. Нет, Аббас, женись – и точка!

– Но ведь я уже не молод, - стал он меня уговаривать.

– Не убудет от тебя! На брачную ночь да на одно дитя сил хватит!

– Отвяжись, – говорит, – глупая баба! Мне 60 лет, самому виднее, что для меня лучше. Всё!

А потом начал меня ругать. Я раскричалась: «Женишься! Женишься!»

– Ни за что!

– Бессердечный, – ору я на него, – безмозглый мужик! Какой же ты мужчина, если не хочешь иметь две жены?

– Обругала его последними словами. А он рассердился и ушел из дому. Запугал! Нет, я этого так не оставлю! Что же мне делать? – едва сдерживал слезы, вопрошала Бегим.

– Что делать?

Бабушка аккуратно укладывала листья фисташкового дерева поверх хны на моих волосах. Нако­нец она произнесла: – Выбери сама понравившуюся молодую девушку. А как выберешь, приходи ко мне. Постараюсь уговорить Аббаса. Безумец, дурак безмозглый! Может быть, и он хочет походить на русских, чтоб их змеи покусали!

И жена одна, и детей нет – ничего себе! Ты, давай, найди себе подругу, после посмотрим. Да, зна­ешь, у свояка нашего Мухаммеда, горбатого Аслана, чудная дочка подросла. Хорошенькая такая. И характером, говорят, покладистая. Погляди, сходи, на нее. По-моему, она тебе понравится. Будет тебе хорошей подружкой.

Бегим так и поступила. Повидалась с девушкой и облюбовала ее. А бабушка переговорила с Абба­сом. Тот сперва упрямился и категорически отказывался. Долго спорили. Никак не соглашался Аббас жениться! Но бабушка была настойчива, и ее упорство было вознаграждено: Аббас обессилел в споре и сдался! К сожалению, у него все равно не родилось дитя. Зато Бегим была довольна. У нее наконец-то, появилась подруга! Со скукой и одиночеством покончено!

Как видно, многоженство имело и свои положительные стороны.

Оттого, что половину года мы проводили в деревне, была возможность ближе узнать жизнь му­сульман. Население Баку было смешанным: были здесь и русские, и армяне, и грузины, и европейцы. Население же деревень составляли исключительно мусульмане. Я очень любила эту благословенную деревню. Здесь было меньше учебы и больше свободы. Времени для игр и развлечений было гораздо больше. Кроме того, в деревне мы находились вместе со своими двоюродными братьями и сестрами. Это замечательные ребята. Я расскажу о них чуть позже.

С наступлением весны я с нетерпением ожидала завершение ненавистной городской жизни. Уже в мае Баку становился знойным, пыльным и невыносимым городом. Подготовка к переезду была дол­гой – ведь нам предстояло провести в деревне шесть месяцев. В то время у нас еще не было автомо­биля. Путь в первой половине лежал по железной дороге, а затем продолжался на фаэтоне. В солнеч­ное майское утро неторопливый поезд не спеша повез нас в деревенский край, такой желанный. Об этом мы мечтали всю зиму. Когда я впервые увидела поезд, он показался мне красивым и торжест­венным с виду. Раздавался свисток – сигнал отправления. Поезд медленно трогался и начинал свой путь через каменистые поля, с недолгими остановками, приближаясь, наконец, к пыльной станции, где полно мух и пахло нефтью. Вокруг находились буровые. Вся окрестность заполнена нефтяными вышками и огромными чанами. В воздухе всегда стоял запах нефти. Но мне он нравился. Я с удо­вольствием вдыхала его. Ведь я родилась в поселке нефтяников, и этот запах был мил мне с детства. Я наслаждалась им.

На крошечной станции нас уже поджидали разрисованные сверкающими на солнце узорами фаэ­тоны и два извозчика с похожими именами – Зейнал и Зейни. Мы громко здоровались с ними. Зейнал и Зейни разглядывали нас, как заботливые отцы, радуясь тому, что мы подросли несколько с прош­лой осени. Затем нас рассаживали, багаж укладывали, и фаэтоны, набирая скорость, стучали колеса­ми, выбивая эхо из стен вдоль буровых. Зейнал и Зейни, погоняя лошадей, всю дорогу громко говори­ли. Фаэтон переваливал через холмы и катился по абсолютно голой степи. Мы пыхтели от жара и пы­ли, то и дело повторяя: «Ну и жарища! Ну и пылища!» И так два часа тряски и неудобств. Но через два часа все менялось. Хотя дорога по-прежнему оставалась неудобной, вдалеке показалась чудесная ла­зоревая гладь моря, которой мы любовались, еще издали с крутой степной дорожки.

Море лежало за высокими каменными стенами нашего двора – сада. За противоположными стена­ми была голая степь. Сады, полные благоухающих цветов, напоминали оазисы в пустыне. Было уди­вительно видеть столько зелени внутри каменных оград, когда вокруг лежит безводная степь.

Фаэтоны, минуя небольшие электростанции, снабжавшие электричеством наше хозяйство, хлева и загоны для скота (я их называла «бараньими квартирами»), останавливались перед красивыми лест­ницами нашего дома. Первые минуты после прибытия в деревню были самыми приятными. Даже цветы сперва казались гораздо больше, свежее, ароматнее. Вода же в бассейне была чище и прозрач­нее. Я сразу же принималась за обход подряд: ягнят и телят, цветов и деревьев, и даже с камнями здоровалась. Как и большинству детей, все предметы казались мне одушевленными. Я верила, что деревья и цветы слышат меня и понимают. Они даже отвечали мне на своем незатейливом языке. Надо было уметь их понимать, не каждому это дано. Иногда фрейлейн Анна, заметив, что я «разгова­риваю» с деревом или поленом, журила меня, грозясь наказать. Меня это очень удивляло: за что же? Мне казалось несправедливым, что видимый и доступный мне мир не видят взрослые. Они просто слепы! Краски мира взрослых были более тусклыми, а явления унылыми. Иногда я сердилась на стар­ших за их недопонимание. Но порой и жалела их: как же скучен их мир!

Все деревья в саду были моими братьями. С теми, что помоложе, я не очень ладила: они были юными и упрямыми. Деревья постарше дружили со мной и уважали меня. Играя в железную дорогу, мы с двоюродными братьями использовали листья этих деревьев в качестве железнодорожных биле­тов. Ветки побольше заменяли нам лошадок. А мелкие ветки использовались мальчиками для устра­шения. Иногда мы плели венки из тонких и гибких веточек, водружая их на голову своему предводи­телю. Самое старое дерево я избрала себе в дедушки. Оно было очень величественным и мудрым. Де­рево очаровало меня таинственным шелестом своей листвы, будто шепча ласковые слова. А когда я что-либо рассказывала ему, оно навостряло листья-ушки и очень внимательно слушало. Дерево было снисходительно ко мне и терпеливо.

В песке большого виноградника местами торчали серые обломки скалы. Один из самых крупных камней считался моей собственностью, и с этим вынуждены были соглашаться даже мои двоюрод­ные братья. Когда солнце нагревало мой валун, я, лежа на нем, воображала себя на песчаном полуос­трове, а вокруг – море.

В винограднике была старая лоза. Сидя под ее развесистыми ветвями, я представляла себя в ста­ринном доме. Прислонившись к стволу, рассказывала лозе, как старому другу, свои самые сокровен­ные тайны. А мудрая старая лоза ничему не удивлялась. Именно здесь я впервые раскурила сигарету, в тени безмолвной старушки-лозы.

Среди виноградных кустов был старый высохший колодец, к которому я часто наведывалась. Он был никому не нужен и оттого жалок и несчастен. Я представляла себе его заплаканные покраснев­шие глаза и сочувствовала бедняге. Среди нагретых солнцем камней старого колодца шныряли юр­кие ящерицы. Они были верными подружками заброшенного колодца. Я искренне радовалась, когда количество ящериц становилось больше: значит старый колодец не одинок, друзей у него стало боль­ше и можно быть за него спокойной.

Мои же друзья в саду встречались повсеместно. Это было и грушевое дерево, и вьюнки, и розовые кусты, и бассейн, и даже лестница. Я сама выбрала себе этих друзей и была ими довольна. В отличие от людей, они помнили добро и умели быть благородными. И я относилась к ним с нежностью и заботой.

 

II

 

Дом наш был велик и разделен на две части. В каждой части – по десять комнат. Площадку у входа мы называли «долан». Здесь даже в самые жаркие дни было прохладно – постоянный сквозняк, которого так боятся европейцы. А для нас он ровным счетом ничего не значит. Наоборот, сквозняки специально устраивались, чтоб принести в дом прохладу. Поэтому небольшие площадки - «доланы» в деревнях имелись перед каждым домом.

Несмотря на просторность дома, летом он едва вмещал всю собравшуюся родню. Бабушка приез­жала со своей прислугой, а тетка – с мужем. Муж другой тети был недружен с моим отцом. Они часто ссорились. Поэтому он на дачу не приезжал. Но его жена привозила сюда пятерых своих детей. Фрей­лейн Анна терпеть их не могла. Все они были лгунами, воришками и ябедами, портили нам весь от­дых. Кроме нас, четырех сестер и фрейлейн Анны, жил на даче и младший брат отца Ибрагим. Он был еще холост, был веселым и озорным малым. Вместе со своей родней, бесчисленной прислугой, пят­надцатью садовниками, извозчиками и пастухами, наша дача напоминала небольшой поселок.

В доме были и хозяйственные постройки. Пекарня находилась в распоряжении бабушки. Хлеб здесь выпекался сразу на всю неделю. Был у нас и курятник, и прачечная, и многое другое. Но более всего заслуживала внимание просторная баня в конце двора.

Из-за этой бани все родственники победнее завидовали нам. Она была одновременно и местом встреч бабушки со своими гостями.

Делать покупки на рынке не было необходимости: хлеб выпекался дома, фрукты и овощи выра­щивались в своем хозяйстве, мясом обеспечивала собственная скотина. Словом, все было «под рукой».

До тех пор пока отец был холост, мы были вместе. Вместе собирались и за большим столом. Не­трудно себе представить размеры такого стола! Во время обедов шум стоял невообразимый. Дети перекрикиваем друг друга, стараясь быть услышанными. Да и беспорядок создавался соответствен­ный. Например, восседавшая во главе стола бабушка ела руками, по старинке. Но делала это намного аккуратнее, чем мои дяди и тети, которые пользовались вилками и ножами. Фрейлейн Анна была единственной чужестранкой за этим столом. Она испытывала определенный дискомфорт. Потому что не могла делать нам замечаний по поводу неправильного поведения за столом и неряшливости – это могло обидеть других присутствующих. В те времена наша грубость и неотесанность не были заметны мне. Все представлялось само собой разумеющимся. Лишь сейчас я понимаю, какие чувства мог испытывать за нашей необычной трапезой человек из Европы, носитель совсем иной культуры.

Плохой русский язык старших, немецкий, на котором фрейлейн Анна обращалась к нам, азербай­джанская речь – все это создавало странное языковое смешение. Свой родной язык я не любила. Он казался мне грубым и крикливым. Неприязнь к своему языку мешала мне изучать его.

А сколько невинных барашков закалывалось для блюд, готовящихся к нашему столу! Мы ели не только баранину, но и говядину. Правда, ее покупали, заказав заранее у мясника. Бабушке приходи­лось раскошеливаться. Она руководила бюджетом всех присутствующих здесь семей и была очень экономна. Но, несмотря на ее прижимистость, всего было вдоволь. И все же расходы причиняли ей, человеку, экономившему даже на дармовых продуктах, глубокое расстройство. Изъятие денег из заветных кошельков было для нее делом мучительным, и она всячески старалась избегать этого.

У бабушки было три дочери – пышнотелые, волосатые дамы, кичащиеся своей приверженностью к новомодной европейской культуре. Они говорили на смеси русского и азербайджанского языков, курили папиросы, шили себе наряды в самых дорогих бакинских «Домах моды». А уж как они любили украшения! Были увешаны ювелирными укра-шениями с головы до пят. Даже к волосам прикалыва­ли золотые заколки. По характеру же все три были очень ехидные, обожали сплетни и интриги. Гово­рили они очень громко, перекрикивая друг друга. Со стороны могло показаться, что они ссорятся. Весь день тетки без устали болтали, без конца играли в покер и бездельничали. Тем не менее, эти бес­толковые болтушки были такие высокомерные, что относились свысока даже к своим родителям. Никто им не нравился! Стоило одной из этих дам покинуть помещение, как остальные тотчас начи­нали говорить о ней и ее детях и – ничего хорошего. Казалось, они ненавидят друг друга. Тем не ме­нее они никогда не разлучались, всегда были вместе и очень скучали друг без друга, если ссорились.

Серьезные споры и дрязги среди них начались после смерти деда. Не стало покоя, когда возник вопрос о разделе наследства. Сестры оказались меж двух огней: мужья заставляли их требовать от моего отца своей доли имущества. Но отец, будучи главой семьи и руководителем фирмы, при раз­деле наследства мог потерять свою руководящую функцию. Когда одна из сестер отважилась, нако­нец, смущаясь, попросить у него своей доли, он преспокойно спросил у нее:

– Тебе-то деньги для чего, сестрица?

– Муж требует…

– Твой муж лодырь и бестолочь. Этот тунеядец хочет пожить за твой счет.

Муж ее разгневался, когда жена вернулась с пустыми руками.

– Твой брат вор! Либо ты возьмешь свою долю, либо я разведусь с тобой, – стал угрожать он жене.

Так что, сестры и стали жертвами лукавого братца и разгневанных мужей. Нельзя было позавидо­вать их положению.

Родственники, не стесняясь, бранили отца даже в моем присутствии. Но, странное дело, меня это не возмущало. Наоборот, я еще больше зауважала своего отца, и считала его поступок правильным. Исходящие злобой и завистью из-за наследства, дядьки обзывали моего отца разбойником, жуликом, мерзавцем. В их глазах он представал вором и интриганом. Но не только они считали себя незаслу­женно обойденными. Вскоре вторая жена деда, русская женщина, обратилась с иском в суд, требуя своего права на дедово имущество. Дела стали совсем плохи. Все так запуталось и ухудшилось, что трудно было в чем-либо разобраться. Наследники грызлись меж собой, не умея найти какое-то при­емлемое решение.

Никто не хотел уступать. Все завидовали друг другу. Неприязнь, подозрительность, враждеб­ность, зависть – вот как можно было охарактеризовать отношения между родственниками. Вот так и прошли в судебных тяжбах долгие годы. Но грянула революция, и разом решила все их споры…

Одна из моих теток с мужем и тремя детьми жила по соседству с нами, в доме за высоким камен­ным забором. Между нашими дворами была дверь. Но не простая: она, как барометр, реагировала на накал страстей между родней. Когда отношения были нормальными, дверь оставалась открытой. Когда же они портились, запиралась с обратной стороны.

Только старшая из теток, Рена, нравилась мне. Это была женщина с непростым характером – вспыльчивая, нервозная, беспокойная. Но сердце у нее было доброе. Меня, сиротку, она жалела и от­носилась с нежностью. Своих детей у Рены не было. Среди сестер Рена была самой «культурной». Она наняла для себя учителя музыки, обучалась игре на фортепьяно. С большим трудом ей, наконец, уда­лось осилить модную в те времена мелодию вальса «Над океанскими волнами». Правда, исполняла она этот вальс неважно, постоянно сбиваясь с ритма. Пытаясь приобщиться к европейской культуре, тетя Рена бралась за чтение французских романистов. Это давалось ей с таким трудом! Отец все время посмеивался над ней, утверждая, что Рена завершила чтение «Войны и мира» за семь лет. Были у нее попытки заняться и французским языком. Наняв преподавателя, Рена стала изучать француз­ский. Но и эта наука давалась ей с трудом: ее французский оставлял желать лучшего. Так, нарочито подчеркивая разницу между своим мужем и собой, она немедленно говорила: «Ты есть глупый». А муж, казалось, сознательно раздражал ее. Этот огромный, но очень мягкий по характеру человек был несколько глуховат. Глухота, однако, была ему на пользу. Она помогла дяде мирно уживаться с самы­ми деспотичными и злыми на язык родственниками жены. Случалось так, что тетя Рена, вовсе не смущаясь присутствия мужа, достаточно громко произносила:

– Несчастный думает, что я его люблю. А я его просто терпеть не могу!

Ее муж, охраняемый своей глухотой, не огорчался и чувствовал себя вполне счастливым, не слы­ша и половины бранных и унизительных слов в свой адрес. Потому и с отцом моим был дружен толь­ко он, в отличие от других зятьков. А дружить с моим отцом-скандалистом было не так-то просто. Правда, иногда возникали мелкие трения, но они были несущественны. В целом, в отношениях этого дядьки с моим отцом правили мир и дружелюбность.

У младшей тетки, которая проводила с нами лето, было пятеро детей. Двое самых младших были неинтересны мне – совсем малютки. Остальные трое – нечто особенное! Самую старшую звали Гюль­нар. Это была болтливая, двуличная интриганка. Кроме того, в свои двенадцать лет она вела такие разговоры о мужчинах, как будто имела в этом вопросе богатый опыт. Говоря мне о наших предсто­ящих отношениях с противоположным полом, Гюльнар со знанием дела поучала:

– Мужчины эгоистичны и себялюбивы. Им ничего не стоит сделать нас беременными. Воспользу­ются любым удобным моментом! Надо быть начеку – своего не упустят!

– Неужели все так, как ты говоришь? – поражалась я ее «опыту» и «способностям».

– Не только я говорю! Все именно так и есть! – утверждала Гюльнар. Говоря мне эти слова, она са­ма не упускала возможности строить глазки проходящему неподалеку садовнику. Ох уж эта Гюльнар! Она только и думала о мужчинах. А вот об учебе ей думать не хотелось. Ее беспечная мамаша не обращала внимания на ранние фантазии дочки. Отец, правда, иногда поругивал. Но это было несерь­езно и длилось недолго.

Гюльнар я любила. Но и ее младшие братья-близнецы, Асад и Али, мне тоже нравились, даже не­смотря на их грубость и неискренность. Я многому научилась у этих мальчишек и даже слушалась их. Старания фрейлейн Анны препятствовать нашему общению были безрезультатны. Я всегда нахо­дила для этого возможность. Что-то тянуло меня к этим чрезмерно раскованным, ворчливым сплет­никам и воришкам. Именно так! К их рукам прилипало все, что плохо лежало. Спрятав в карманы чьи-то по рассеянности забытые деньги, они цинично заявляли: «Мы - единая семья, и все у нас об­щее». Они произносили эти слова не как оправдание своей вороватости, а как непреложную истину. И других мнений быть не может! А как эти братья красочно описывали процессы, идущие в их желуд­ках после обильного приема пищи! Мы с Гюльнар слушали их, разинув рты. Заходить в туалет после этих чревоугодников было просто невозможно. Все выбеленные стены туалета были вымазаны не­чистотами! Их «художества» могли поразить взгляд и изображением небесного светила, и абстракцио­нистским кошмаром. А бегающие по этим «шедеврам» сороконожки, привлеченные сыростью, прида­вали им особый вид – восхитительно-омерзительный. И сейчас, вспоминая ту картину, я ощущаю от­вратительный запах сырости и нечистот. А увидев сороконожку, словно вновь попадаю в это побе­ленное и замаранное мальчишками отхожее место.

И курить меня научили двоюродные братья. Зная их дурной нрав, я не ходила курить с ними туда, куда они звали. Моей курительной были прикрытые виноградником тайные местечки. Я курила, давясь от кашля, а мои «учителя» смеялись надо мной и дразнили. Отправляясь в «курилку», мы с Гюльнар набирали в карманы сухие чайные листья и жевали их после курения, чтоб отбить запах та­бака. А потом соревновались, плюясь: кто дальше заплюнет. Это тоже входило в число наших развле­чений. Безусловно, в таких соревнованиях, победителями выходили именно они, Асад и Али. А уж как они любили карточную игру! Надо сказать, играли они мастерски. Мы с Гюльнар понимали, что братья ведут себя как настоящие карточные шулеры, и мы останемся в проигрыше. Но от этого же­лание играть в карты не уменьшалось. Порой удавалось подловить близнецов на обмане. Тогда начи­налась настоящая свара. Мы бранились и дрались. Но, тем не менее, продолжали играть и, плача, ми-риться с проигрышем. Иногда, проявляя великодушие, Асад и Али, устраивали «консервное угоще­ние», потратив выигранные у нас же деньги. Они покупали у щербатого бакалейщика консервы и уго­щали нас на своеобразных «банкетах». Эти «банкеты» были для нас истинным наслаждением! Асад и Али были жуткими обманщиками. Они врали даже тогда, когда в этом совсем не было необходимос­ти. Эти лицемеры утверждали, что ложь – тоже благо. Ведь она так часто избавляет от наказания!

Мальчишки врали с легкостью, убедительно, даже, должна сказать, с неким изяществом. Поэтому сомневающимся было трудно распознать ложь, и им верили. Они казались такими искренними! Эти мальчики были мастерами преображения.

Именно братья-близнецы объяснили мне, что происхождение детей из капусты – чушь! Милую сердцу фрейлейн Анны блажь о капусте, в которой находят детей, братья весьма категорично опро­вергали:

– Они считают нас дураками? – выходили из себя разгневанные братья и, указывая на свое срам­ное место, утверждали: – Вот она, их капуста!

А еще эти мальчишки были страшные грязнули и неряхи. С водой они не дружили, мыться не лю­били и часто ходили чумазые. Правда, в очень жаркие дни им нравилось плескаться в бассейне.

…В наших засушливых краях все растения нуждались в поливе. Воду качали из глубоких колод­цев, заполняли ими бассейны, а затем посредством канавок поливали сад. В огражденном каменной стеной саду с раннего утра до позднего вечера работали десять-двенадцать садовников. Своими кет­менями они то рыли новые, то перекрывали старые канавки, обеспечивая равномерный полив расте­ний. Чистка бассейнов тоже входила в их обязанности: их чистили, мыли, наполняли свежей водой. Бассейнов в саду было несколько. Они были разные и по форме и по объему: одни большие и глубо­кие, другие поменьше, одни округлой формы, другие квадратные. А вокруг бассейнов росли фрукто-вые деревья и замечательные цветочные кустики. Вода в некоторых бассейнах была такой чистой и прозрачной – так и манила своей голубизной и свежестью.

Самый большой бассейн играл роль водохранилища. Он был так велик, что чистить его было поч­ти невозможно. Поэтому вода в нем становилась затхлой, мутной и грязной. Этот бассейн находился на самой длинной аллее сада, окруженный развесистыми деревьями. К нему можно было подняться по лестнице и спрятаться наверху. Ограды по краю не было. Можно было запросто свалиться в илис­тую вонючую воду или в противоположную сторону, на землю. Но Асад и Али, постоянно лазившие по краю бассейна, ни разу не свалились в него, ни разу не ушиблись и не отведали его грязной водицы. Деревья окружали бассейн зеленым кольцом. А на его широких стенах друг против друга стояли лежаки, на которые всегда падала прохладная тень густых ветвей. Кожура их плодов лопалась прямо на глазах, и мы с легкостью их собирали. Место, где находился бассейн, было несколько удалено от дома и выглядело очень живописным и поэтич-ным. Казалось, что в водорослях, покрывающих дно, обитают таинственные существа. Я часто лежала на краю этого огромного бассейна, устремив взгляд в мутную воду и пытаясь обнаружить в шевелящихся водорослях какие-нибудь фантастические соз­дания. Как им удается так хитро прятаться? Я лежала так долгие часы, подставляя жарким лучам солнца спину. Иногда мне чудились чьи-то изучающие глаза, и я в страхе вскакивала и убегала, прин­яв свое собственное отражение за водяное чудище, готовое схватить меня и уволочь на дно, как это бывает в сказках Андерсена. Страх придавал силы моим ногам, и я неслась подальше от таинствен­ного места, туда, где стоял шум и гвалт играющих ребятишек, где мне становилось привычнее и спокойнее.

Но самое большое удовольствие доставляло нам купание в Каспийском море! Несмотря на отда­ленность от дома на несколько километров, с нашего холма темно-синяя гладь моря казалась совсем рядом. Почти до самой воды вереницей тянулись плоские крыши домов и дворы, зеленеющие лист­вой смоковниц и виноградников. Эти маленькие домишки и садочки не принадлежали богатым и надменным нефтяным магнатам Баку. Здесь жили их менее удачливые и бедные родственники, ко­торым фортуна не подарила нефтеносного клочка земли. То были жилища бедняков.

Говорят, что Каспий постепенно мелеет, отступает, испаряется. Когда я думала об этом и пред­ставляла, как уходит от нас все дальше это чудесное море, мне становилось очень грустно. Неужели наступит день, когда я не увижу море со своего балкона?! А что же станет тогда с теми, что живут ниже? Но, к счастью, море все еще радовало глаз серебристо-синей гладью, и я не уставала любо­ваться им. Часто в море виднелись нефтяные танкеры и баржи. Некоторые из них принадлежали на­шей семье. Они гудели, проплывая, как бы приветствуя нас.

Дорога к морю создавала массу неудобств. Можно было запросто увязнуть в глубоком зыбучем песке. Передвигаться по такому песку можно только пешком, либо на мулах, да и то очень медленно. До пляжа добирались почти два часа. Но желание окунуться в ласковые лазурные волны было так велико, что мы без раздумий пускались в это короткое путешествие под палящим солнцем, по изнур­яющему раскаленному песку. В повозки укладывались старые паласы, узелки с одеждой, хлеб, овощи и фрукты. Мы отправлялись в путь, а те, кто оставался дома, молились о нашем благополучном воз­вращении. Повозки двигались, стуча о камни, натыкаясь на куски скалы, утопая в песке и поднимая пыль всю дорогу. Когда Асад и Али спускались с повозки, чтоб продолжить путь пешком, я увязыва­лась за ними. Мы шли вслед за арбой, ругались, неприлично бранились – тоже своего рода развлече­ние. Иногда мы ранили босые ноги об острые камни и колючки, но все равно предпочитали идти пешком. К счастью, наши огрубевшие за лето ступни были привычны к таким походам. Летом отец приучал нас ходить без обуви. Считалось, что это способствует укреплению здоровья и выносливос­ти. Возможно, что это так. За лето наши исцарапанные, обожженные пятки становились грубыми, как у дикарей.

Дорога изнуряла, но мы не соглашались вновь взбираться на повозки. Конец пути был самым трудным, мы уставали до крайности, но были довольны своим упрямством.

Есть восточная поговорка: «Неприлично взбираться на ишака. Но слезать с него неприлично вдвойне». Вот мы из упрямства и не садились в арбу, тащась за ней уже из последних сил.

Как я уже говорила, наш дом находился на холме, а ниже, по всему пути до моря, располагались низкие неказистые на вид домики бедняков. Богачи смотрели на них кичливо, свысока. Дома их бед­ны, заборы кривы и низки, а во дворах, кроме смоковниц и винограда, почти ничего не росло. Здесь не было глубоких колодцев и ирригационных приспособлений. В каждом дворе рылся небольшой, обшитый изнутри природным камнем колодец, воды которого едва хватало людям и скоту. В домах бедняков не было электричества, тут пользовались керосиновыми лампами. Эти бедняки были очень милые и добрые люди. Любой, кто встречался нам на пути, обязательно здоровался и улыбался тебе. Каждый приглашал войти в дом, быть его гостем. Взобравшись на плоские крыши своих лачуг, люди приветствовали нас. И все это было очень искренне до умиления. Если все же приходилось войти в чей-то двор, то хозяева обязательно угощали нас инжиром и виноградом со своих деревьев, подноси­ли прохладной колодезной воды. Женщины заводили беседы. Им так охота была посудачить со своей богатой родней!

– А знаешь, что учудила Ага-баджи? – говорит одна. Другая перебивает: – А что Бахар-ханым гово­рит, знаете?

Без умолку, крича, смеясь, поругиваясь, все хотели принять участие в разговоре. Итак, загляды­вая то к одним, то к другим дальним родственникам, мы, наконец-то, добирались до моря. Наши те­ла, еще не соприкоснувшись с волнами, ощущали их свежее дыхание. Их чудный шелест и журчание проникал в наши уши, мы вдыхали с наслаждением непередаваемый горьковато-соленый морской воздух. И нипочем нам были острые ракушки, впивающиеся в ноги! Вот и море – лазоревое, прохлад­ное, с белыми «барашками» на невысоких волнах! Журча, волны набегают на песчаный берег и тотчас тают, а шелковый южный ветер, гилавар, вмиг снимает всю усталость от длинного и утомительного пути.

Модники тех лет носили купальные костюмы, какие носят в Европе. Эти костюмы выглядели эксцентрично: какие-то черные мешки с дурацкими оборочками. Простые люди, далекие от таких «культурных» нововведений, купались в нижнем белье, которое походило на пижамы: рубашки с длинными рукавами и панталоны до щиколоток. Наши женщины почти все были очень толстые и бесформенные. Большие животы, обвислые груди, необъятные зады – все это признаки, вероятнее всего, их малоподвижного образа жизни. Многие из женщин были очень волосатыми, с короткими шеями и безобразно расползшимися талиями. Правда, некоторые были весьма миловидны на лицо. Но фигура – просто омерзительная! Да простит мне Аллах такие слова!

И лишь одна фрейлейн Анна с ее гладкой и белой кожей вызывала у меня чувство восхищения.

Не желая участвовать в морских приключениях двоюродных братьев, я наслаждалась лежа на мелководье. Небольшие волны то и дело накрывали меня. Они заботливо охлаждали тело, перегретое на солнце.

Я готова была лежать так часами, но у фрейлейн Анны были свои порядки и строгий контроль. Она считала, что соленая каспийская вода может причинить мне вред. Поэтому каждые двадцать минут я слышала тревожный оклик своей няни. Меня это очень огорчало. Ну почему так необходимо выполнять все указания? Неужели так будет всегда? Мне было тревожно за будущее. И чем больше я думала о контроле и запретах, тем больше огорчалась. Выходит, всю свою жизнь придется выпол­нять чьи-то указы, чужую волю, и решение. А поступать по-своему почти не придется?.. Я тяжко вздыхала о своей доле и, чтоб развеять грустные мысли, начинала поглощать сочный виноград…

 

III

 

Моя бабушка была странной женщиной. Она командовала всеми, кто окружал ее каждое лето в деревенском доме. Да и ее необъятные формы располагали к повелительству. Я уже говорила, что она была своенравной и властной женщиной. Когда она вставала со своего топчана, казалось, что пе­ред тобой возникает сказочное чудище. Обладательница такой внешности не могла быть кротким человеком. Дни напролет она то и дело отдавала приказания, что-то требовала, бранилась, сотрясая стены дома. Полнота не позволяла ей много передвигаться. Бабушка чаще сидела в своем кресле, на­поминающем трон Луи XIV. Она восседала, как императрица, в этом кресле и так принимала своих посетителей. Ее гигиенический сосуд-афтафа неизменно стоял рядом. С мужчинами она говорила со свойственной мусульманской женщине почтительностью и скромностью, покрывая лицо покрыва­лом. Надо сказать, несмотря на сварливый характер, своим видом она вызывала уважение. В отличие от мужчин своего сословия, другим от нее частенько доставалось. Не раз она, например, задавала трепку трясущемуся от страха какому-нибудь садовнику. Бедняга трусливо дрожал от одного ее ви­да! Точно так же бранила она своих дочерей, сыновей, зятьев. Даже отец, ставший после смерти деда во главе семьи, в ее присутствии не чувствовал себя абсолютно свободным и независимым челове­ком. Правда, отец всегда поступал по-своему, но старался не обидеть мать. Только нас, детей, не ка­сался ее гнев. Нас она жалела и, как могла, нeжила. Мы часто этим злоупотребляли, добиваясь своих целей. Бабушка часто угощала нас пахлавой – самым вкусным в мире лакомством. Когда фрейлейн Анна искала нас, мы прятались под подолом ее огромных складчатых юбок. Бабушка дарила нам цветные лоскутки на платья нашим куклам. Самым же высоким проявлением любви к внукам было одаривание деньгами. Для меня же ценнейшей и желанной наградой были посещения бани, куда ба­бушка брала меня с собой. Посещение бани с бабушкой – особенный ритуал, и он доставлял мне нео­писуемую радость.

В банные дни в нашем доме собирались бабушкины бедные родственницы со своими ребятишка­ми и узелками с чистым бельем и банными принадлежностями. Садовники с раннего утра принима­лись за растопку бани. Она состояла из предбанника, раздевалки и просторного помещения для купа­ния. По краю, у стен, были каменные бассейны – один с холодной водой, а другой – с горячей. Воду набирали из кранов, расположенных вдоль стен. В бане было весело. Женщины мыли головы специ­альной пенящейся белой глиной-гюлаб. Терли друг друга мочалками, удаляли с тела волосяной покров с помощью натурального средства, не очень приятно пахнущего. Они чистили лица специальной нит­кой, такой экзотический способ не знаком европейцам. После начинался ритуал окраски хной, кото­рую клали не только на волосы, но и на отдельные части тела. Было порой и такое неприятное зрели­ще: приходилось видеть, как кое-кто выводит вшей. Не совсем понятно, как ими успевали обзаво­диться, еженедельно основательно купаясь. В бане женщины не только мылись. Это была огромная говорильня. Женщины беседовали, обменивались шутками, рассказывали сказки и разные истории. Иногда, здесь же, в бане, женщины решали и брачные вопросы. Такие разговоры делали банную про­цедуру еще интереснее и насыщеннее. Надо было видеть, как распаренные толстозадые тетки в пау­зах между намыливанием и обливанием решают судьбу своих холостяков и девушек!

За участие в «банном празднике» я была готова на все. Случилось как-то, что бабушка в наказание за не очень существенную провинность решила не брать меня в баню. Я очень рассердилась и решила отомстить. Как только все женщины собрались в бане, я закрыла снаружи дверь и спрятала ключ. За­тем я отправилась играть с ребятами и совсем забыла о своей проказе. Когда женщины, накупавшись и завершив «банное торжество» собрались выходить, дверь оказалась запертой. В панике они начали кричать и причитать, но никого поблизости не было, никто их не услышал. Женщины были страшно напуганы, они не могли даже дотянуться до слишком высоко расположенных окошек. Больше часа, крича и вопя, перепуганные, злые и голодные, были они пленницами в жарко натопленной бане. На­конец, их голоса услышал случайно проходивший мимо садовник и, приблизившись к двери, обнару­жил, что она заперта на ключ. Он побежал в дом и рассказал о случившимся. Дверь бани открыли другим ключом, и бедные женщины, измученные жарой, обрели свободу.

Когда я узнала о происшедшем по моей вине, из-за моей шалости, то чуть не умерла от страха. Я была очень перепугана и не призналась, а все подумали, что это проделка Асада и Али. Как они не клялись, никто им не поверил, и мальчики были наказаны. Правда, не очень строго, ведь вину их до­казать не смогли.

Но, хотя и не сурово, но все же наказанные, они не хотели мириться с наказанием – это неспра­ведливо! Когда прошел страх, все стало казаться мне смешным и забавным: вечные лгунишки, Асад и Али, впервые говорили правду, а им никто не поверил! Как в сказке про пастушка-обманщика: у лгуна сгорел дом, но никто ему не поверил.

Наши бедные родственники иногда с разрешения бабушки стирали свое белье в бассейне, полном лягушек. Из-за квакушек бассейн называли «лягушачьим озером». В вечерние часы из него доноси­лось невообразимое тысячеголосое кваканье, от которого закладывало уши.

– Ох, уж эти лягушки! - качали головами родичи.

Этот бассейн был невысоким, но широким, поэтому очень удобен для стирки. Женщин, стирав­ших в нем белье, совсем не смущала мутная и грязная вода. Здесь же иногда мыли бабушкину посу­ду, купали детей. Иногда даже обмывали ноги.

Однажды Асад и Али принесли мне радостное известие: есть возможность подшутить над нашей дальней родственницей, которую называли «Ами досту». Мы и сами не понимали, за что не любили эту несчастную женщину – она ведь не сделала нам ничего плохого.

Вот и отправилась я вместе со своими братьями-задирами к «Лягушачьему озеру». Вокруг него стояло с десяток женщин-прачек, усердно теребя, полоща и выкручивая белье. Они развесили рядом свои чаршабы, которые развевались, как огромные черные флаги. Все знали, что во время стирки ни­кто из мужчин не ходит в сторону этого бассейна. Женщины ловко расправлялись с бельем, полагая, что в такой воде оно станет чище (?). Крупные хлопья грязной пены стекали то в один, то в другой угол бассейна, скапливаясь на поверхности воды. Языки женщин работали так же бойко, как и руки. И одно не мешало другому. Наоборот, чем больше уставали руки, тем шибче работали языки, облег­чая накопленное на душе. И бабушка присутствовала тут. Правда, она не стирала белье, но внима­тельно слушала разговоры прачек, наблюдая за их работой. Когда начинала говорить бабушка, все почтительно умолкали. А она говорила, не обращаясь ни к кому, как будто говорила и с водой, и с женщинами, и с окружающими деревьями, и с птицами. Вот и на этот раз, когда мы подошли побли­же, бабушка «вела» беседу. Увидя нас, она на мгновение замолкла и посмотрела на нас с подозрением:

– Ну, что вам здесь нужно, дьяволята?

– Ничего, бабушка. Просто пришли, посидеть возле тебя, – вкрадчиво ответили мы, изображая са­му невинность. Мы по очереди подошли и поцеловали ее потное лицо (было очень жарко!). Но похо­же, она не больно нам поверила: опыт подсказывал ей, что принявшие учтивый и застенчивый вид близнецы что-то затевают, какую-то очередную пакость. Мы тихонечко присели возле бабушки, а она, глубоко вздохнув, продолжила разговор.

Асаду и Али еще не исполнилось тринадцати лет. По-этому им разрешалось присутствовать на женских собирушках. А женщины не прятали от них своих потных лиц, их чаршабы по-прежнему развевались неподалеку. Женщины продолжали увлеченно отжимать и выкручивать свое белье. Даже знойное солнце не могло заставить их прекратить работу.

– Да, – продолжала бабушка, – значит, Фарида ответила, что не хочет идти замуж за Акпера. Ему, мол, 60 лет. Вот оно, влияние неверных! Боже, что же с нами будет? К чему мы идем?

– Боже! – хором подхватили женщины.

– К чему мы идем? – взволнованно повторила бабушкин вопрос Амидосту, из-за которой, собст­венно, мы сюда и пришли.

Она посмотрела маленькими глазенками на бабушку и с беспомощным выражением лица еще раз повторила:

– К чему мы идем?

Бабушка сделала неопределенный жест, взмахнув ладонью над головой. Перстни на ее пухлых пальцах сверкнули в лучах солнца. Потом она опустила руку на согнутое колено и произнесла:

– Все во власти Аллаха!

Десятиголосный хор женщин разом подхватил:

– Все во власти Аллаха!

На небе не было ни облачка. Солнце нещадно палило, раскаляя воздух вокруг. Пот стекал со смуг­лых женских лиц прямо в воду, капая на отжимаемое в ловких руках белье. Никто и не пытался вы­тирать пот. А что пользы? Зряшное дело – сразу же снова вспотеют! И не стоит понапрасну тратить на это силы. Женщины продолжали работу и беседу. Каждая считала, что ее слова достойны боль­шего внимания, старалась говорить громче всех. Поэтому шум стоял такой, что хоровое пение ква­кушек казалось чуть ли не шепотом. В жаркие часы послеполуденного отдыха женские голоса раз-носились в отдаленные концы большого сада. Садовники, усмехаясь, качали головами: «Лягушачье озеро» вполне оправдывает свое название.

– Вы слышали, - начала новый разговор бабушка, и все тотчас затихли, – дядя свояченицы моей племянницы Сары, Ахмед, занедужил сердечной болезнью? Наверное, помрет. Все мы смертны… Все – гости в этом мире… лишь Бог вечен!

– Лишь Бог вечен! Все мы смертны,.. – вторили ей женщины.

Глубокие вздохи слились со шлепками вытряхиваемого белья. Амидосту вздыхала глубже всех, у нее даже слезы навернулись на глаза. Бабушка продолжила незаконченный разговор.

– Так вот, представьте себе, что эта девчонка, Фарида, отказывается идти замуж за дядю своей тети. Ему, говорит, уже 60 лет! Самой-то Фариде шестнадцать. Она ведь родилась в год большого Су­раханского пожара, не так ли? Девчонка – а перечит! Все от русского влияния! Мои дети тоже умом тронулись, чада свои как иноверцы воспитывают. Сами на себя беду кликают. Поймут, да поздно бу­дет! Но, что поделаешь? На все воля Аллаха!

– На все воля Аллаха! – хором подтвердили женщины.

– Вот это верно! – вдруг серьезным тоном произнес Асад. Он поднялся с места и подошел к Ами­досту, вытащил из кармана небольшую склянку и стал выплескивать содержимое на одежду женщи­ны. В это время Али достал коробок спичек, приготовившись запалить.

– Что вы делаете, собачьи дети? – встрепенулась бабушка, почуяв неладное.

Асад спокойно ответил.

– Бабушка, сотни раз я тебе говорил: ругая нас, ты ругаешь себя! Если мы собачьи дети, то кто же их родители? А эта Амидосту нам так осточертела! Сейчас мы ее подпалим.

Амидосту завопила, молнией вскочила с места, сбросила забрызганный соляркой чаршаб. Стала развязывать пояс, чтобы снять замаранную горючим юбку. Она пыталась раздеться, ведь ее платье было забрызгано горючим, а Али уже приближался к ней с зажженной спичкой в руках. Пожилая жен­щина бросилась бежать по широкой аллее сада, дико крича и зовя на помощь. Бабушка тоже кричала и ругала детей. Остальные женщины поддержали ее дружным хором. Меня же трясло от смеха, я едва держалась на ногах.

Наконец, не устояла и упала, покатываясь со смеха. Ами-досту с открытым лицом и в исподней юбке бежала впереди братьев-близнецов, грозивших поджечь ее одежду. Обезумев от страха, она нес­лась в таком виде мимо садовников и других мужчин. Интересно, почему ей не пришло в голову спрыгнуть в бассейн?..

Все остальное время, помимо ежедневного пятикратного намаза и приема гостей, бабушка прово­дила в кухне. Вот это был и вправду ее салон! Вокруг нее без конца вилась бедная родня. Но в кухне собирались и родственники побогаче, и бедняки, которые родственниками не приходились. Среди них особенно выделялась одна, по имени Фатма. По-говаривали, что она двуполая (гермафродит). А еще говорили, что Фатма принадлежит к роду потомков Пророка. Но это родство не дало ей ничего, кроме гордости. Она и замужем никогда не была – единственная мусульманка, засидевшаяся в ста­рых девах, которую я знала. Может быть, слухи о ее двуполости были небезосновательны. А может быть, причиной тому оказалась ее внешняя непривлекательность? Непривлекательность – это мягко сказано. Даже не боявшиеся никого Асад и Али, при виде Фатмы поеживались. Ее морщинистое, воло­сатое, очень крупное и грубое лицо напоминало морду пса. Не будь у нее таких громадных титек, ко­торые шли волнами, когда она ходила, все принимали бы ее за мужчину. Еще Фатма отличалась чрез­вычайной прожорливостью. С каким удовольствием она поглощала фрукты, которыми угощала ее из вежливости бабушка! Хотя Фатма была и уродлива, она нравилась мне больше других, потому что не лезла, как другие женщины, целоваться, прижимаясь ко мне своим потным лицом и влажными губа­ми. Эти омерзительные целования вызывали у меня чувство брезгливости и выводили из себя. Наши родственницы – беднячки – каждый раз с таким необъяснимым рвением лезли целоваться. С такой жадностью зацеловывали, слюнявили и вымазывали своим потом мое лицо! Мне приходилось тер­петь, закусив губу, эти приступы нежности. Я начинала ненавидеть этих теток! Как только процеду­ра лобзания заканчивалась, я начинала тщательно вытирать лицо платком или подолом платья. Жен­щины видели это, но не переставали досаждать своими поцелуями. Как будто у них вовсе не было самолюбия!

Но вернемся к бабушкиной кухне. Это очень просторное помещение всегда было полно женщин и детей разного возраста. Здесь всегда можно было увидеть женщину, кормящую грудью младенца. И даже ребенка постарше – пока прибывало молоко, детей от грудного кормления не отлучали. Я не скрывала своей неприязни к их грязным и крикливым детям. Некоторых женщин это обижало, и они называли меня бесенком. Чтобы оправдать такое прозвище, я вела себя еще хуже. Дразнила детей, высовывая язык и гримасничая, дергала детей за волосы, больно щипала их.

В кухне с семи утра и до девяти вечера готовилась всевозможная пища. Мы с Асадом, Али и Гюль­нар часто бывали здесь. Не потому, что были голодны. Просто хотели показать другим детям разни­цу между нами и ими. С этой целью мы демонстративно макали пальцы в тазы со свежесваренным вареньем, пробуя его. Или, выхватывая из кипящих чугунков полусырое мясо, жевали его, обжигаясь и давясь. Хозяйским детям все дозволено! Бабушка в таких случаях грозила нам скалкой или ухва­том. Но мы знали, что угрозы символичны, потому как подняться на ноги бабушка все равно не смо­жет. Вот и озорничали, лазая в кастрюли и тазы руками, мешая готовить еду. Когда терпение бабуш­ки иссякало, она просила кого-нибудь из женщин – гостей выставить нас из кухни. С какой готов­ностью и удовольствием исполнялся бабушкин указ!

Но, бывало, мы приходили в кухню и с другой целью – послушать сказки. В кухне не было специ­ального стола, и мы, усевшись на камышовой подстилке, молча слушали.

Гундосая сказительница завораживала нас сказочными небылицами. Странно, почему все скази­тельницы говорят в нос?.. Младенцы сопели на груди своих мамаш, женщины обмахивались соло­менными веерами, некоторые перебирали четки. Но все очень внимательно слушали. А сказительни­ца с упоением, в который раз, рассказывала сказочные любовные истории Ахмеда и Сурайи или Мо­хаммеда и Лейлы. Наши женщины, лишенные понимания любви по жизни, просто обожали слушать красивые легенды о любви. Сказки всегда начинались словами: «Когда еще не было никого, кроме Бога, жили-были…». Сказки текли, лаская наши души, волнуя и радуя. А за это время «поспевал» ка­тык из кислого молока, залитого в большие глиняные горшки, поджаривалась жирная баранина, в медных сковородках готовилась халва.

Родственниц-беднячек я не любила не только за их назойливые лобзания. Некоторые из них были весьма бесцеремонны: они заходили в наши спальни. Открывали шкафы и ящики, разглядывая вещи, вертели в руках платья, интересуясь их ценой, самые нахальные щупали нам грудь: поспевают ли де­вочки? Им очень хочется все знать о своих богатых родственницах, поэтому задаются самые неве­роятные вопросы: стали ли мы девушками? С каких пор? Которую из нас отец любит больше всех? Сколько у нас платьев? Сколько мы платим своей гувернантке-немке? А сколько платят другим нянькам-христианкам? Эти женщины притрагивались и изучали все предметы, которые были им в диковинку: пианино, механические игрушки, ракетки для тенниса – все трогали, все щупали. Но не­смотря на восхищение, они не завидовали нам. Эти женщины считали изобилие чуждого опасным: в будущем могут быть сложности и неприятности. Свое житье-бытье казалось им более спокойным и надежным. Когда наши незваные посетительницы становились чересчур надоедливыми, мы прогон­яли их из комнаты и захлопывали двери. Но они не обижались, и через некоторое время снова досаж­дали нам своим присутствием и бесконечными вопросами.

Бабушка своих гостей защищала и в обиду не давала. Ведь все эти беднячки и простолюдинки бы­ли послушны ей, охотно выполняли любое ее поручение. Это были как бы ее подданные, верные, льс­тивые, исполнительные. Кроме того, они сообщали бабушке все городские новости, а для пущей убе­дительности, дополняли и приукрашивали их на свой лад. Бабушка была довольна! Взамен услужли­вые тетеньки вознаграждались: бабушка одаривала их кусками ситца, непригодного самой, отдавала им баранью требуху, водила с собой в баню. Если бабушка, бранила своих «придворных дам» (бывало и такое), они молча сносили обиду – такова участь всех слуг.

 

* * *

 

Очень важное место в наших семейных отношениях занимали ссоры и дрязги. Было тому две ос­новные причины: первая – это прирожденная язвительная суть и вредность некоторых членов семьи, и вторая, самая важная, - это НАСЛЕДСТВО. Вторая причина возникла после смерти деда. Ссоры по вопросу раздела наследства стали самой большой проблемой. После слова «НАСЛЕДНИК» надо бы пос­тавить несколько восклицательных знаков. Причиной скольких скандалов, ненависти, проклятий оно стало! Братья, сестры, зятья, жены деда – все грызлись между собой за право наследства. Отношения взрослых сказывались и на отношениях детей. Детям враждебно настроенных родственников запре­щалось играть друг с другом. В эту «войну» были втянуты все члены семьи. И продолжалась она до 1917 года. Тут уж нет необходимости рассказывать об исходе «войны» - комментарии излишни…

Но дети, обреченные на отчужденность из-за капризов взрослых, скучали друг без друга. Мы про­должали поддерживать отношения втайне от взрослых. Нам это даже нравилось – своего рода при­ключение. Ведь запрет только усиливает желание. Подстрекаемые враждебно настроенными роди­телями, Асад и Али стали позволять себе грубость по отношению ко мне, обзывали меня и обижали. Это больно ранило мою детскую душу…

Как я уже говорила, отец Асада и Али, Сулейман, был в ссоре с моим отцом. Поэтому не приезжал летом на дачу, но жену и детей своих присылал. Да еще поручал ей до возвращения решить с братом вопрос о разделе наследства. Именно после таких разговоров братья-близнецы становились недруже­любны ко мне. А ведь я их так любила! Но они, видно, больше любили своего отца и подчинялись его указаниям. Он нарек моего отца «вором» и запретил сыновьям играть с «дочерью вора». Сыновья по­виновались почти всегда. Но если между нашими родителями заключалось перемирие, братья-близ­нецы снова начинали со мной дружить. Я понимала, за что Асад и Али любят и уважают своего отца. Злые языки распространяли сплетни, будто он болел сифилисом. А сам, мол, вор и преступник. Если прислушиваться к недоброжелателям, то скоро, кроме себя, перестанешь верить всем. Отец близне­цов был очень красивый мужчина, несколько своенравный, но трудолюбивый. Не знаю, какими пут­ями, но он сумел сколотить себе капитал, женился на дочери миллионера и отстроил в городе такой великолепный дом, что все приходили в восторг. Во дворе дома имелось даже стойло для слонов (оно так и оставалось без них) и огромная оранжерея для сирени (где она так и не произросла). Некоторые по-стройки еще не были завершены. Но я глядела с разинутым ртом на фонтаны посреди огромной комнаты для приемов, исполненной в восточном стиле. На украшенный в стиле Ренессанс зал, на зеркальные стены спальни, где стояла двуспальная кровать, скрытая за узорчатыми занавесками.

Однако, несмотря на всю эту красоту и роскошь, в доме всегда был какой-то беспорядок. Безус­ловно, вина в том лежала на домочадцах. Я уверена, что Асад и Али и в Елисейском дворце умудри­лись бы создать беспорядок. Человек везде покажет, на что способен.

…Но вернемся к семейным склокам. С сестрой и зятем, что жили на даче по соседству, вопрос ре­шался скоро: дверь во внутреннем заборе запиралась, отношения прерывались. Когда обстановка осо­бенно накалялась с высоты двухметрового забора доносились оскорбления и ругань. Но однажды случилось нечто, что заставило соперников обернуться против общего противника: на дачу приехала русская жена деда! Нас, детей, тотчас заперли в одной из дальних комнат. Однако даже сюда доноси­лись дикие вопли, крики и истерические визги выясняющих отношения сторон. Все взрослые члены семьи были на веранде. Еще утром непримиримые враги, они сплотились перед общей опасностью и общим врагом. Позже я узнала, что и русская жена деда была не робкого десятка. Не боялась ни бога, ни черта. Она не только достойно оборонялась, но и сама переходила в на-ступление. Не знаю точно, что происходило на той исторической встрече, но наша неродная бабка вскоре уехала в город. Когда нас выпустили наконец, нашим взорам предстала волнующая кровь картина: лица женщин были пе­рекошены злобой и гневом, глаза их воинственно сверкали, волосы были растрепаны. Во время обеда все говорили по-азербайджански: родной язык почему-то вспоминался в состоянии гнева. Но как только общий враг покинул «поле боя», родственники вновь разделились на лагеря и продолжили свою междоусобицу. Собравшись после обеда на террасе, они вновь и вновь повторяли одни и те же слова, бранились и спорили. Все завершилось крупным скандалом. В тот вечер все были очень рассержены и злы друг на друга. Настолько сильно, что целую неделю враждующие стороны не разговаривали. Это были тяжелые дни. Нужно было отворачиваться при встрече с «неприятелем», прикидываться слепым, глухим и немым, не видеть «врага» в упор, изображать презрение, словом, придерживаться всех правил серьезной ссоры.

Но не только дети скучали во время ссор друг без друга. Три мои тетки, родные сестры, привык­шие к своему обязательному покеру, тосковали. Они так любили покер, что вкладывали в эту игру всю свою невостребованную страсть, целиком уходя в игру. Иногда, начав игру сразу после полудня, прерывали ее лишь на короткое время обеда. А затем продолжали до вечера. Потом играли ночью… и так до рассвета. Выходит, что во время семейных ссор сестры были в убытке и становились постра­давшей стороной! Надо было видеть, как поспешно они усаживались вокруг стола под зеленой ска­тертью, когда, наконец, наступало перемирие! И мы становились веселее, наблюдали за играющими, болели (необыкновенное чувство!), сопереживали. Поддерживали «везунчика», который совал рублик в карман тихо сидевшему рядом племяннику или племяннице. Если выигрыш был солидным, то нам перепадал не один рублик. Фрейлейн Анна не одобряла это, но кто с ней станет считаться! Дающие не обращали на нее никакого внимания, а берущие вряд ли отказались бы от денежек. Так мы обогаща­лись, чтоб потом самим проиграть эти рублики в карты. В результате все деньги доставались брать­ям-близнецам. До сих пор сомневаюсь: жульничали они или просто играли лучше нас. В любом случае они были не без способностей. Замечательные ребята!

Помните, я рассказывала о некой девушке, Фариде? О ней вела разговор бабушка у «Лягушечьего озера», где женщины стирали белье. Хотя ей было 16 лет, она, умница, не хотела идти замуж за шес­тидесятилетнего мужчину. Через некоторое время после того разговора, она, по настоянию своего от­ца, все же сдалась и дала согласие на брак. Того и следовало ожидать!.. У этой милой девушки, скры­вающей свое лицо от парней, не было возможности самой найти себе избранника. Позже, когда гря­нула Кавказская революция, та девушка бросила обоих – и чадру, и своего пожилого мужа. Вскоре после этого она вышла замуж за своего сверстника.

Не знаю, правда, с которым из мужей она была более счастлива, с первым или со вторым?

Свадьба Фариды была назначена на середину июня. Мы, ребятишки, не вникали в отрицательные стороны этой свадьбы. Нас интересовало само торжество, веселье и развлечения. Мы здорово повесе­лились на этой свадьбе! Детям нашего возраста разрешалось присутствовать как в мужской, так и в женской половине помещения, где проходило торжество. Все женщины, родственники жениха и не­весты (в том числе и сама невеста), расположились в одной части дома, а жених с гостями-мужчина­ми – в другой. В обеих половинах люди ели, пели, плясали, пили сладкий цветочный шербет. Казалось бы, что зазорного, если бы все праздновали событие вместе? Но нет! Господа мужчины так не счита-ли. А у женщин никто и не спрашивал.

Красавица Фарида сидела на стуле посреди комнаты, выделенной для женщин. Лицо ее было скрыто под красным покрывалом. Поэтому красота невесты оставалась недоступной посторонним взглядам. Согласно обычаям, невеста должна была сидеть вот так, неподвижно, и молчать. Бедняжка не могла веселиться вместе со всеми. Наверное, ей было очень скучно. На нее и внимания-то уже не обращали! Словом, всем было весело... кроме невесты.

Уж мы с братьями повесились на свадьбе! Гюльнар и я, как всегда, следовали всюду за братьями-близнецами. Они ходили из комнаты в комнату, угощаясь в каждой, успевая то там, то тут отведать чего-нибудь. Пошалить тоже успевали: кого-то дразнили, кого-то сердили. Эти мальчишки умели из любой обстановки извлечь для себя выгоду. Они никогда не шли по течению. Все свои действия пла­нировали загодя. Братья-близнецы шныряли повсюду, отдавали какие-то указания прислуге, сами никого не слушались, даже свою мать.

И мы с Гюльнар следовали примеру Асада и Али, баловались, проказничали, пили шербет и айран, уплетали сладости. Фрейлейн Анна не была приглашена на мусульманскую свадьбу, и мы наслажда­лись свободой. Но зато бабушка была рядом. Она не хотела нас бранить и портить праздник, но время от времени одергивала, незлобливо и мягко окликая проказников: «Ах, собачьи дети!». Так бабушка пыталась призвать нас к порядку. Но стоило нам чмокнуть ее в потную щеку, как все грехи нам тот­час прощались. Любой проступок наказывался чисто символическим шлепком. Укоризненным взгля­дом или легким поругиванием.

На свадьбах очень много плясали. Не танцевали только очень старые или больные. Но и они друж­но прихлопывали в такт музыке, исполняемой на своеобразных восточных инструментах.

Мужское общество веселилось еще более оживленно. На их половине присутствовали специально приглашенные певцы и танцовщицы. Мугамы (протяжные народные песни) мне не нравились. Когда певец принимал соответствующую позу, предваряя исполнение мугама, я уходила. Меня обучали му­зыке Моцарта и Баха, и эти странные песни были непривычны моему слуху. Ритм их был несложен, слова мне непонятны. Но окружающие слушали с таким упоением, с таким восторгом!

 

* * *

 

Надо бы рассказать и о своих любовных чувствах и переживаниях. Эти чувства очень рано прос­нулись в моем сердце. На протяжении детских лет я многократно влюблялась в разных людей. Я ска­зала – рано? Да, по-моему. Впервые влюбиться в десять лет – это рановато для девочки.

Вы уже знаете, что поливкой занималось множество садовников. Один из них мне очень нравил­ся. Имя у него было подходящее – Руслан. Однажды бабушка послала меня на огород за дыней. Про­хаживаясь с Русланом по огороду, я в него и влюбилась. Это необычное чувство возникло в моем

сердце, когда он протянул мне ароматную желтую дыню. После это чувство часто меняло направле­ние к другим объектам, но первое ощущение было одинаковым. Возвращаясь к дому с тяжелой ды­ней в руках, я несла и запавшее в сердце чувство. С того дня я преобразилась, стала совсем другой…- чуть не сказала «женщиной»… - девочкой. Меня пробирала дрожь, когда Руслан проходил мимо. Мое волнение было таким сильным, что я и днем, и ночью непрестанно грезила. Разве я могла выйти за­муж за садовника? Это было бы чудом. Поэтому в своем воображении я рисовала всевозможные чу­деса, которые приблизили бы меня к «милому». Например, воображала, что мой отец обанкротился, и я стала нищей, лишенной всего. Но, понимая, что банкротства одного только отца не хватало бы – ведь оставался еще богатый дед, наследницей которого я могла стать – я бездушно «расправлялась» и с ним: пусть и дед будет разорен! Лишь бы никто не мешал мне достичь воображаемой цели! Откуда мне было знать, что придет время и грянувшие вихри исторических перемен претворят мою глупую детскую мечту в жизнь?! Но, пока еще мысленно обращая себя в нищую оборванку, я едва сводила концы с концами, попрошайничая. Жила в дряхлой лачуге, латала свое старое-престарое платье (лат­ки очень важны – платье бедняка должно быть в заплатах), собирала хворост на берегу моря и варила бедняцкую похлебку на огне очага. Такое бедственное положение меня радовало – ведь оно помогло бы мне оказаться на том социальном уровне, где находился мой возлюбленный. Мы стали бы равны, и моя мечта – выйти замуж за Руслана – осуществилась бы. И вот однажды я, нищая девица, в ста-ром, но опрятном и чистом платье, скитаюсь, грустная и печальная, по улицам Баку. Вдруг неожи­данно навстречу мне выходит Руслан! Он восхищен моей красотой, опрятностью и целомудрием. Бе­рет меня за руку, приводит в свой дом и я становлюсь его женой. В другой раз сладкие грезы рисова­ли совершенно иной сюжет: в результате счастливой случайности, жизнь самого Руслана меняется. Он получает нежданную помощь от какого-то своего родственника из Турции или Ирана, становится обладателем огромного богатства. Он начинает учиться, получает хорошее образование, приобщается к культуре. Его состоятельная родня, подыскивая невесту, останавливает свой выбор на мне – самой красивой и достойной. Руслан осыпает меня дорогими подарками, строит для меня дворец из черного мрамора (я так мечтала о нем в детстве!). Он самый нежный и любящий мужчина на свете! Мы становимся счастливыми супругами, рожаем кучу детей.

Все мои мечты рухнули, когда Руслан женился на некрасивой, мужеподобной дочери садовника. Мне было тяжко поначалу, что «соперницей» оказалась такая уродина, я была огорчена его выбором. Но потом решила: он выбрал то, чего достоин, его выбор говорит о его уровне. Вот и слава Богу, что мы «расстались»!

После этой неудачи я еще не раз испытывала горечь неразделенной любви. Случилось, что мне стал мил русский паренек, друживший с Асадом и Али. Он был намного старше близнецов. Я выбрала его объектом своих воздыханий не только за красоту и стать, но и за образованность. Кроме того, он был инородцем, а это меня устраивало более всего. Ах, какой на нем был суртюк с блестящими ме­таллическими пуговицами! Мне казалось, что фраза «Я так думаю…», которой он начинал разговор – признак высокой культуры и образованности, и никто не произносил ее с таким глубокомыслием. Когда парнишка понял, что я влюблена в него по уши, он загордился и стал приглядываться ко мне. Однажды, набравшись смелости, он ущипнул меня за руку. Это так меня взволновало! Но и это лю­бовное приключение очень скоро закончилось, потому что паренек переехал с родителями в другой город.

Третья влюбленность была «двойной» - меня угораздило влюбиться в двух братьев одновременно. Оба были довольно хороши собой. Просто красавцы. Нет, я не была ослеплена чувством, они, дейст­вительно, были очень красивы. Подтверждение тому фотография, которую я до сих пор храню. Эта любовь принесла мне жестокие страдания – ведь я одинаково сильно любила обоих! Мои страдания усугублялись тем, что не имея возможности предпочтения, я с ужасом думала: чем же это завершит­ся? По тем временам объективным концом влюбленности должен был стать брак. Но кого же пред­почесть?! Я мысленно металась между ними обоими. Ислам допускает только многоженство. Поло­жение было безвыходным. Как я могла выйти замуж за одного из братьев, забыть другого? Я лиши­лась покоя и сна. Меня преследовали воображаемые сцены сурового конца, трагических последствий. Но ничего не менялось. Пока я пыталась развязать этот сложный узел, произошло событие, которое изменило мой взгляд на мужчин, и интерес к ним пошел в ином направлении.

 

IV

 

Отец уехал в Москву. Его брат, Ибрагим, тоже отправился вслед за ним. Когда через 10 дней дядя вернулся, он привез нам неожиданное известие. За ужином семья собралась за столом. Подали бара­нину. И тут дядя Ибрагим заявляет:

– Ваш отец женится. Он хочет, чтоб Лейла поехала со мной в Москву на его свадьбу.

Сначала стало очень тихо. Но потом поднялся такой гвалт! Перебивая друг друга, родственники задавали вопросы:

– Кто родители девушки? – интересовалась сестра отца.

– Богаты ли они? – спрашивала другая.

– Чем торгует ее отец? – перебивала, чуть ли не крича, третья сестра. Бабушка была мрачна. Она хмурилась и молчала. Похоже, она кое-что знала.

– Девушка из бедной семьи, - ответил дядя Ибрагим.

– Что?! – возмутились мои тетки, ошеломленные ответом.

Но ответы на последующие их вопросы были еще более удручающими. Слава Богу, что девушка хотя бы мусульманка! Правда, оказалось, осетинка…

Самым большим недостатком было то, что отец девушки ничем не торговал. Как же так? Мужчи­на обязательно должен быть купцом: хоть нефтью торговать, хоть арбузами. Но, как оказалось, отец избранницы моего отца был простым инженером, инспектором на железной дороге, обыкновенным служащим. Правда, он состоял на государственной службе, но профессия была не из доходных. Его первая жена, мать Амины (моей будущей мачехи), умерла. Сейчас он женат вторично, на еврейке.

Тут бабушка рассудительно произнесла:

– Ну, что ж, евреи – хороший народ, достойный. Во всяком случае, гораздо лучше «нечистых» христиан.

Мы с жадным вниманием прислушивались к словам дяди Ибрагима, впитывая их, как пустыня капли дождя. Так значит, эта необычная семья живет в Москве. Отец девушки (их две сестры) воспи­тывал их в европейском духе. Когда дядя произнес эти слова, он значительно обвел глазами окружа­ющих. Дядя все время старался усилить впечатление от своих слов, удивить всех. Когда это ему уда­валось, очень гордился собой. Но родня и без того была обескуражена, больше молчала и вздыхала. Известие о свадьбе отца больше огорчило теток. Они восприняли его как траур. Оказалось, что буду­щий тесть нашего отца не довольствовался московским образованием своих дочерей и отправил их на учебу в Париж. Они жили там одни – да-да, одни! Тут наступила гробовая тишина. Ужас обуял ду­ши теток. Дядя Ибрагим ничего не знал о парижской жизни избранницы отца. Но его отношение к этому очень четко передавалось мимикой, жестами и тоном. Например, он говорил, что девушки в Москве часто видятся с творческими людьми (тут слышались взволнованные ахи-охи), по вечерам прогуливаются с мужчинами. При этих словах бабушка вдруг громко застонала. Ей дружно вторили дочери:

– Боже! Боже! – стонала бабушка.

Еще выяснилось, что в двадцать лет Амина вышла замуж за какого-то волжского мусульманина (так ведь она и в девках засиделась!), но через шесть месяцев развелась и вернулась к своему папаше-инженеру и его жене-еврейке. Мой отец познакомился с Аминой на каком-то торжестве, вскоре безумно влюбился. Попал-таки в колдовские любовные сети! Амина долго колебалась, прежде чем ответить согласием на предложение отца. Тетки, услышав это, стали горько смеяться.

- Ну и ну! Простолюдинка, беднячка, бесприданница не хотела идти замуж за мужчину из самой богатой, известной и уважаемой бакинской семьи?! – удивлялись возмущенные тетки, утирая слезы горечи.

Жениться по любви на нищей девице! Никто не хотел в это верить. Поступок отца, преступивше­го мораль, обычаи и традиции, объясняли одной фразой: он потерял рассудок! Если мир бабушки и теток прежде сотрясался, то теперь он рушился. Они даже знали, кто в этом виноват – проклятые иноверцы.

Но мы, дети, были представителями нового поколения. Мы радовались происходящему. Так зна­чит, наша мачеха будет молодой, культурной, белолицей женщиной! Дядя Ибрагим даже привез ее фотографию. Мы не могли ею налюбоваться: какая красавица! Но тут же начинали завидовать стар­шей сестренке Лейле. Она поедет в Москву!.. А может быть, даже в Париж. Ведь дядя Ибрагим гово­рил, что Амина изъявила желание съездить в Париж, прежде чем приедет в Баку. Но отец не мог ос­тавить своих дел, поэтому поручил Ибрагиму сопровождать Амину в путешествии во Францию. Лейла же будет ей подружкой в пути. Таким образом, если говорить официальным языком, предполагалось свадебное путешествие. По некоторым обстоятельствам оно становилось и семейной прогулкой.

Вот и повидает подросшая Лейла Париж! Мало ей того, что вокруг уже женихи вьются! Разве не обидно станет другим сестрам, если столько внимания одной только из-за того, что ей уже 16 лет? И это причина для поездки в Европу?!

Судьба отвернулась от меня – думала я. Чувство несправедливости сжимало мне сердце. Я даже стала вспоминать свою несчастную любовь к русскому юноше. Кругом несправедливость! Спрятав­шись под старым виноградным кустом, прижавшись к лозе, я подолгу обливалась слезами и горевала.

Следующие два месяца тянулись медленно. За эти месяцы мы получили множество писем и поч­товых открыток из Варшавы, Берлина, Парижа. Письма представлялись мне прилетевшими издалека волшебными стрелами. И я пыталась раскрыть их таинственную силу и смысл, многократно перечи­тывала, представляла, как эти бумажные листки, минуя страны и города, добирались до нас. По но­чам я не могла уснуть, подолгу думая, как было бы замечательно оказаться рядом с Аминой, прово­дить время в путешествиях и развлечениях.

Я мысленно сопровождала Амину в Париже, Ницце, Риме. Какое счастье! Новый сюжет для вооб­ражения так занял меня, что были позабыты даже братья, к которым я совсем недавно испытывала такие глубокие чувства. При встречах они уже не казались мне такими привлекательными. Их красо­та уже не завораживала меня.

Те летние месяцы я провела в незабываемом мире грез. Так не хотелось расставаться с этим чуд­ным миром! Мне нравилось помечтать в одиночестве. Оставаться наедине со своими мечтами, ска­зочными грезами – какое это счастье! Но, чтоб прийти к нему, нужно было прибегнуть к массе уло­вок, ведь рядом всегда были сестры, тетки, прислуга и особенно хитроглазые Асад и Али. Скрывшись от глаз окружающих, я пряталась в винограднике, и растянувшись на ласковом теплом песочке, заж­мурив глаза, удалялась в мир своих фантазий. Мысленно я была рядом с Аминой, заменив волоокую, грудастую, толстозадую Лейлу. Как я ненавидела свою сестру! И вот гуляем мы с Аминой по улицам Парижа, она покупает мне подарки. А я, забыв интриганство и пакостничество, которому обучилась у двоюродных братьев и сестер, люблю Амину всем сердцем и все крепче привязываюсь к ней.

И вот настал день встречи… Такой долгожданный и желанный. С самого утра мы украшали дом цветами. По-всюду стоял чудесный аромат. В пять часов все, кроме бабушки, вырядившись в самые красивые платья, стояли у ворот. Старшие на время прекратили свои ссоры. Я была так взволнован­на, что в знойный летний день дрожала, будто от холода. С утра я даже не ела от волнения. Кроме воды, ничего не шло в горло. Сердце стучало, как молот. Сцену торжественной встречи и нежности я представляла себе так: сойдя с фаэтона, она увидит меня раньше всех остальных, подойдет, протя­нет ко мне руки и, со слезами на глазах, будет шептать мне на ушко ласковые слова – «мой любимый маленький ангелочек». Но настоящее счастье наступит позже, после долгожданной встречи. Оно про­изойдет не из слов, а из чувств.

Мы сидели на каменных лавках у ворот, устремив взгляды на дорогу. Пыль вдалеке у нас вызыва­ла волнение, аж дух перехватывало. Ощущение счастья портили тетки. Они крикливо переговарива­лись, судачили, «мыли кости» женщине, которую даже не видели. Их сварливое брюзжание начина­лось обычными фразами и перерастало в брань и хулу. Мои сестры и кузины со своими нянечками сидели одной группой, изображая «хороших девочек». В опрятные косички были вплетены зеленые ленты. Воротнички на модных блузах-матросках тоже были зеленые. Верхнюю губу сестричек укра­шал темный пушок. С трудом сдвинув кривые ножки, они сидели смирно, положив ладони на колен­ки, как будто собирались фотографироваться. А братья-близнецы были верны себе: они пинались, толкались, огрызались друг на друга, не обращая внимания на торжественность момента. Я впервые в жизни их ненавидела.

Наконец, вдали опять заклубилась пыль. Неужели – едут? Облако пыли, приближаясь, росло. Сом­нений нет – они! Мы уже их видели и узнавали: вон отец, позади извозчика! И вот фаэтон приближа­ется и останавливается у ворот. Сначала сошел на землю отец. Он был, как всегда, подтянут и уверен в себе. Но таким веселым я видела его впервые. Вслед за ним спрыгнула Лейла и (наконец-то!) – она… Сердце мое готово было выскочить из груди. Мне казалось, что их несколько, этих колотящихся сер­дец: одно в груди, другое в голове, третье в горле – да и повсюду. Все эти сердца стучали в унисон, и волнение мое было небезосновательным: Амина гораздо красивее, чем на фото! Она была просто лу­чезарна. Ее слегка вздернутый носик чуть не лишил меня сознания, губки ее, алые и пухлые, растяну­ты в улыбке. Каштановые волосы отливали золотом в лучах солнца. Она шла в нашу сторону, строй­ная, изящная, очаро-вательная.

Отец поочередно представил ей всех собравшихся. По моим замыслам Амина должна была узнать меня сама, выделив достойным образом среди всех этих болванов, почувствовать мою к ней настоя­щую любовь. Но она сперва расцеловалась с моими тетками, кузинами и даже с этими пройдохами близнецами. Я, забытая и необласканная, осталась за пределами ее внимания. Когда все двинулись по главной аллее в сторону дома, отец заметил меня, одиноко бредущую за тетками и, спохватившись, представил Амине: «А это самая младшая дочурка». Только после его слов она обернулась ко мне, по­целовала в лоб и провела рукой по моей щеке.

- Ах, чернушечка, - улыбнулась Амина и, взяв мужа под руку, снова повернулась ко мне спиной.

Я была обескуражена. Но дети умеют прощать. И я, спрятав глубоко свою печаль, стала жить в пропасти, разделяющей мечту и действительность, оправдывая поведение Амины и продолжая лю­бить ее. Правда, с меньшей надеждой на взаимность… Амина была безразлична ко мне. Когда видела, была ласкова, когда не видела – забывала. У нее множество других забот, и недосуг заниматься влюб­ленной в тебя девчушкой, налаживать с ней какие-то исключительные отношения. А в семье возник­ли некоторые казусы. Амине, непривычной к запретам и ограничениям, было не по себе среди жен­щин, закутанных в чадру. Как будут уживаться столь разные люди? Какова ценность в такой обста­новке знаменитой «нефти»? Есть ли от нее польза? Конечно, нефть может превращаться в ценные украшения, дорогие наряды, меха и прочие предметы роскоши. Но в таких условиях все они теряют смысл. Как появляться в присутствии усатых золовок в платье, сшитом по последней парижской моде? Как показываться перед консервативными братьями мужа в парижской косметике? В доме никогда не было посторонних мужчин. Исключение составляли несколько пожилых инженеров и слу­жащих фирм, почтенных старцев, ну и конечно, мальчики, дети родственников. Приглашать в дом чужого мужчину считалось неприличным. Правда, мой отец не был человеком таких уж строгих пра­вил и не возражал против присутствия гостей-мужчин. Но остальные члены семьи были в этом воп­росе очень строги и контролировали «чистоту нравов».

Поначалу жизнь Амины в нашей семье была не очень радостной. Привыкшая к раскованности и обстановке европейского духа, Амина попала в окружение «темных» людей. Но ни я, ни мои сестры не понимали ее внутренних переживаний, радовались ее присутствию и гордились ею. Она многому нас научила. Амина привезла из последней поездки в Париж множество музыкальных записей.

В Мартини, в Мартини жизнь прекрасна.  

Закипает в жилах кровь любострастно.

Не понимая смысла слов, мы тем не менее с удовольствием распевали эти песни. Мелодии танго, «Танец апачи», песни Майола и модные в то время другие музыкальные произведения оставляли в те­ни наши конкретные номера. Кроме того, скоро я познакомилась и с такими композиторами, как Ра­вель и Дебюсси. А прочтя «Парижскую жизнь», познакомилась и с духом французской литературы. В этой книге были замечательные иллюстрации. Они приводили меня в восторг. Мировоззрение наше расширялось, рос интерес к познанию окружающего мира. Иного мира…

Позже я серьезнее заинтересовалась культурой Франции. И в этом была большая заслуга Амины. Француженка Мари Сарман стала обучать нас французскому языку. По инициативе Амины, одновре­менно был приглашен преподаватель из Англии. Она должна была учить нас языку Шекспира, англий­скому этикету. Учительница с рвением приступила к нашему обучению. И в первую очередь стала знакомить с правилами поведения за столом. Это была такая тоска! Мы, привыкшие грызть кукуруз­ные початки, ухватившись обеими руками, должны были отныне накалывать кукурузные зерна на вилку и постепенно подносить ее ко рту. Мисс Коллинз сама даже кукурузу ела при помощи ножа и вилки, по одному зернышку. Но мы, с интересом наблюдая за действиями мисс Коллинз, все равно пытались есть кукурузу как прежде, грызя по-своему, по-кавказски.

Фрейлейн Анна несколько упала духом по приезду новых гувернанток. Безусловно, отношение к ней не изменилось, было уважительным, как и раньше – она ведь почти член семьи, но функции ее несколько ограничились. Теперь нашим кумиром была единственная женщина – очаровательная Ами­на-ханым. Она всесторонне влияла на нас. Мы восхищались ее прекрасным французским, роскошны­ми нарядами, привезенными из Парижа, чудесными каштановыми волосами. Ее умом, обхождением, манерами. Притягательность Фрейлейн Анны несколько потускнела в моих глазах… Одним словом, я была влюблена в Амину! Даже наши прежние игры стали мне малоинтересны. Я все меньше играла в куклы. Наши обычные «дочки-матери» или «войнушки» стали для меня скучны. Я придумала новую игру под названием «Амина»: подражала жестам и движениям своей обожаемой мачехи, ее походке, голосу, манере носить дорогие платья (их мне заменял кусок ткани), даже ее французскому произно­шению. Когда мы играли дома, роль моего отца исполнял Асад. Надо сказать, он делал это мастерски. Али и Гюльнар изображали то прислугу, то докторов, то купцов или полицейских.

В моем представлении слово «Амина» было тождественно слову «Франция». Моя последующая лю­бовь к Франции, ставшей мне новой Родиной, произросла именно из любви к Амине. Я хотела, чтоб вокруг все говорили по-французски, даже бабушка. Подойдя к ее «трону», обращалась к ней со слова­ми: «Bonjour mapetite fille». Бабушка сначала беззлобно ругала меня, а потом с трудом, но ласково от­вечала: «Бонжунти-фи». Я уговаривала ее многократно повторить непривычные слова, обучала все новым и новым. Наконец, ей это надоедало, и она, легонько шлепнув меня и обругав непонятными словами, прогоняла. И тогда я, оставив в покое бабушку, пускалась на поиски более терпеливого ученика.

Появление Амины изменило и моральное, и материальное состояние в семье. Осенью мы собира­лись переехать в новый дом, мебель для которого была заказана в Москве. Скоро старый дом будет забыт, а вместе с ним уйдет из памяти и часть нашей прежней жизни. Прощай, наша привычная квартира! Прощайте, нарядные, забавные куклы! Заканчивалась пустившая чудные корни в азербай­джанской земле эпоха немецкой сентиментальности. Начиналась новая – эпоха Амины.

 

V

 

Мне вновь придется вернуться назад, прошлое продолжает удивлять меня, воспитанную одновре­менно в восточных, немецких и русских традициях. Мечтательная, нелюдимая, с дурным характе­ром – все это я. Порой воспоминания кажутся мне чужими. Как будто все происходило не со мной… Я захожу в собственную память, словно гость, а не хозяйка… Баку остался в ней далеким миражом, а моя семья кажется выдуманной. Возвращая свои мысли в воспоминания, я порой испытывала на­слаждение, а порой – горечь и растерянность. Прежде я была счастлива. Но счастье иссякло, я стала замкнутой и нелюдимой, мне было одиноко рядом со старшими сестрами.

Все перемены наступили, когда отец женился во второй раз. Амине удалось оживить мои мечты и превратить воображаемое в действительность. Передо мной возникал новый мир. Я поняла, что кро­ме любимой фрейлейн Анны и нашего деревенского дома существуют и другие люди, другие места. Прежде я думала, что Баку – самый красивый город, а наша семья самая достойная и уважаемая. Но мои представления не сходились со взглядами Амины. Это меня огорчало. Амина не любила Баку, на­ша семья ей не нравилась, наш образ жизни вызывал у нее неприязнь. И я, поразмыслив, решила со­глашаться с ее мнением, быть ее единомышленницей. Отныне Баку представлялся мне, хоть и бога­тым, но мерзким городом. Мои близкие – грубыми и неотесанными; образ жизни – невыносимым. С тех пор мои мечты стали казаться еще более невыполнимыми и безнадежными. Если бы в те време­на кто-то сказал мне, что в будущем я стану совершенно независимой, буду жить за границей, не ис­пытывать тех переживаний, которые угнетали Амину, буду наслаждаться созерцанием красот Пари­жа, ежедневно прогуливаться по площади Канкорд и посещать Лувр, – я бы очень удивилась и не по­верила. Мне и на ум не приходило, что после изнурительной войны и революции осуществятся мои самые невообразимые фантазии. Да, я еще не знала своего будущего… ведь меня готовили к совсем иному: замужество с каким-нибудь бакинским нефтяным магнатом, несметные богатства, множест­во ювелирных украшений и куча детей. Самой большой моей мечтой было желание иметь красивого и любящего мужа. Оттого, что я рано стала думать о любви, очень хотелось побыстрее ее испытать.

От Баку, который был мне дорог в детстве, не осталось и следа. По отечеству тосковали лишь по­жилые эмигранты, скитавшиеся по миру с ностальгическим грузом на сердце. Страдания презренных миллионеров никого не волновали – они терпели заслуженную кару. Ислам сошел со своего ис-тинного пути, заплутал и потерял изначальный смысл. Вера, смешавшаяся с реалиями современного мира, не покоила сердца. Она стала помехой в сиюминутных интересах и была отброшена за ненадоб­ностью. Разве Коран не запрещает азартные игры? Но весь Баку играл. Выигрывал и проигрывал деньги мешками. Пророк запретил употребление вина. Но все пили! Пили и водку, и коньяк, и прочие алкогольные напитки, лицемерно утверждая, что эти напитки – не вино. Изображение человека счи­тается запретным в исламе. Но мусульмане толпами посещали фотоателье, чтоб затем украшать сте­ны своих домов собственными изображениями.

Да, годы моего детства были удивительными! Каждому человеку детство представляется чем-то очень далеким. Но мое детство осталось далеко и по временным меркам, и по географическими, и уже ничто с ним не связывало: ни моя вера, ни потерянные миллионы, ни вещи, ни люди. Прошлое для меня – давно завершившаяся жизнь, полузабытый сон, услышанная где-то сказка…

 

VI

 

…Едва мы перебрались из деревни в новый городской дом и начали обустраиваться, как из Моск­вы прибыла новая мебель. Когда я увидела ее, мое восхищение вкусом Амины выплеснулось за воз­можные границы. Эта мебель была не просто очень дорогим приобретением, признаком богатства и роскоши, но и настоящим произведением искусства. Она очаровывала своей оригинальностью. Ис­полнена в маври-анском стиле, близком нашим восточным вкусам, украшенные изящным орнамен­том, тонкой резьбой шкафы, софы, диваны потрясали красотой. Мы привыкли к широким и мягким диванам. Но эти, новомодные, были узкими и жесткими, и подолгу сидеть на них было неудобно. За­то красоты они неописуемой! Стены нового салона, выкрашенные в чудесные тона, напоминали по­сещение дворца Альгамбра.

Для двух других салонов мебель была выполнена в версальском стиле. Она была менее притяза­тельной и роскошной, чем мебель «мавританского» салона. Но простота не делала ее менее красивой. Малый зал тоже украсила новая мебель. Здесь был и гардероб Амины. Ширмы и перегородки посреди комнаты удивляли теток и дядек своей непривычностью. По их мнению, диваны, кресла и хрусталь-ные канделябры за этими ширмами – признак беспечности и баловства.

Но самой красивой была выполненная в готическом стиле столовая. Здесь стояли такие высокие шкафы, что их остроконечные, узорчатые верхушки доходили почти до потолка. Диваны были дра­пированы дорогой материей, вытканной золотом. Дубовые двери украшены медными узорами, вся обстановка напоминала восхитительный средневековый замок. Работа мастеров была выше всяких похвал.

Спальня Амины тоже была несколько упрошенной «алабамской» направленности. Здесь стояли от­ражающие тот стиль плоские кресла и округлые столы. Ах, какая у нас была чудесная квартира! Пос­тепенно здесь менялось все. Прежде между прислугой не было определенного раздела труда. Каждый выполнял необходимую в данный момент любую работу. Теперь появился управляющий домашними делами, и каждый из прислуги, мужчины и женщины, выполняли только свою, персональную работу. По требованию Амины отец приобрел два автомобиля «Мерседес-бенц». Купить их оказалось не са­мым сложным. Гораздо труднее ими управлять. Баку был не так велик, а большому автомобилю просто негде было развернуться. Потому мало у кого возникало желание покупать эти дорогие и не­оправдывающие себя в местных условиях «чудеса техники». Выезды за город были редки и малоин­тересны. Мы ездили на нефтяные промыслы «Биби-Эйбат». Кругом пустынный берег, утыканный нефтяными вышками. Шум морских волн и ветра – такой пейзаж вызывал меланхолические настро­ения. Я сидела, прижавшись к Амине, и разглядывала каменистый берег, на который море сердито обрушивало свои волны и остро чувствовала грусть этой картины. Осенние прогулки на автомобиле меня не радовали.

Весенние выезды были веселее. У семьи Нобель в Баку имелись сотни буровых, и мы ездили на их дачу, окруженную нефтяными вышками. Территория дачи простиралась на несколько гектаров. Здесь росли выносливые виды растений. Мы собирали здесь цветущие вишневые ветки и, привезя домой, украшали ими комнату Амины. Так в наш дом приходила весна! Перемены, пришедшие в наш дом после женитьбы отца, продолжались. Амина, борясь с суровыми обычаями, то терпя поражение, то победу, наконец-то добилась того, что двери дома открылись для гостей. К нам стали приходить не только родственники, толстые степенные старики, женатые мужчины, но и очень красивые «без­родные» холостяки. Чтобы добиться этого, Амине пришлось очень часто напирать на слово «культу­ра». И хотя это слово часто преследовало несколько иные цели, далекие от его содержания, нам такое положение дел нравилось. Оставшись несколько в стороне от строгих норм фрейлейн Анны, мы рас-ширяли кругозор. Две новые гувернантки, помимо Амины, тоже внесли в это свою немалую лепту.

Мадемуазель Мари Сармен была умной, жизнерадостной учительницей. У нее был «бурбонский» профиль, густые волосы и большие груди. Телом она было несколько мелковата. Поэтому бюст казал­ся еще больше. Она даже стеснялась этого. Я до сих пор помню наш первый с ней урок. Он был такой яркий и красочный! Весь урок мадемуазель Мари говорила о красках и цветах: красный, голубой, си­реневый… Она велела записывать названия цветов в тетрадки, по несколько раз повторяла их. Я с беспокойством думала: «Вот и англичанка заставит нас зубрить английские слова. Если так дальше пойдет, за десять лет придется изучить десять языков». Я представляла, как это будет трудно и очень огорчалась. А мадемуазель Мари, слегка потряхивая меня за плечо, отвлекала от грустных мыс­лей и, задрав свой бурбонский нос, торжественным тоном произносила фразу на французском: «Этот карандаш красный!» Поднося к моему лицу тот самый карандаш, она требовала повторить фразу. Мне казалось, что у мадмуазель Мари разорвется сердце, если я этого не сделаю, и из приличия под­тверждала усталым голосом: «Этот карандаш красный».

Целый час цветные карандаши мелькали перед моими глазами, и я пыталась называть их цвета на французский манер, с необходимым произношением. И тогда мадмуазель Мари, поцеловав меня в обе щеки, говорила по-русски, очень нежно, что я чудесный ребенок. Скоро у меня не осталось в этом никаких сомнений, а мадмуазель Мари стала моей любимицей.

У меня были и другие причины любить мадмуазель Мари. Однажды, внимательно изучая меня взглядом, она сказала: «Ты будешь знаменитой!» Мне это очень понравилось. С тех пор стремилась поскорее вырасти, чтоб приблизить желанное время и очень переживала оттого, что так долго оста­юсь маленьким, никчемным человечком. Ах, милая мадмуазель Мари! Вы были замечательной учи­тельницей и чудным человеком! И хотя те слова так и не претворились в жизнь (тому много причин), я все равно вам благодарна. Слышать добрые слова от человека, которому ты веришь, вселяет надеж­ду и дает силы.

Через несколько дней, сидя перед мисс Коллинз, я тоскливо повторяла по-английски названия цветных каран-дашей: «Красный, синий, белый…» Я озабоченно думала, что не будь этих занятий, ос­талась бы необразованной, неряшливой девчонкой. А дальние страны так и оставались бы неосущес­твимой мечтой для этой маленькой замарашки, не знающей иностранных языков и лишь по два часа в день бренчащей на пианино. Мисс Коллинз не была такой обаятельной, как мадемуазель Мари. По­этому изучение английского языка делало меня счастливее, чем я себя ощущала прежде, будучи ма­ленькой замарашкой.

Мисс Коллинз была несколько чопорна и осторожна. Это отталкивало. А в том, что английские слова напоминают несколько измененные немецкие и французские, я мысленно обвиняла именно ее. Мне не нравилось, переставляя буквы, коверкать слова. Эти хмурые англичане, заимствовав слова из других языков и немного изменив их, придумали себе новый язык, да еще с гордостью учат ему дру­гих! Я не понимала их гордости. Говорили бы себе на немецком или французском, без всякого лукав­ства! Тогда ни мне, ни четверти мира не пришлось бы изучать этот переделанный язык. По-этому, испытывая неприязнь к англичанам и считая их двуличными и неискренними, ставила в один ряд с нелюбимыми народами – греками и армянами.

Еще одним преимуществом нового дома было то, что тетя Рена жила здесь же, на верхнем этаже, и мы стали соседями. Такое соседство, выгодное мне, очень меня устраивало. Во-первых, тетя Рена часто пекла восхитительные торты и приглашала нас в гости. Во-вторых, в ее квартире часто собира­лись на покер другие тети и дяди, и тогда нам перепадали денежки. Но, самое главное, тетя Рена час­то «одалживала» меня у фрейлейн Анны, чтоб не оставаться одной, если ее муж был в отъезде. Фрей­лейн Анна соглашалась нехотя. Но что поделать – приходилось уступать. Тетя Рена была трусишкой и боялась спать одна. Фрейлейн Анна советовала ей устроить одну из служанок в соседней комнате. Но тетя Рена и в постели боялась оставаться в одиночестве и всегда выбирала меня. Так что мне иногда приходилось ночевать у своей тетушки. Часто такие перемещения длились одну-две недели и достав­ляли мне огромное удовольствие: тетя Рена без конца играла в карты со своими сестрами, а я, остав­шись одна в большой квартире, могла, пользоваться случаем, читать любую книгу. Рядом со спаль­ней была небольшая комната, а в ней шкаф, набитый книгами, в большинстве своем переводами с французского – Мопассан, Флобер, Золя и еще множество других. Я читала эти книги по ночам, оста­ваясь одна. Некоторые из них даже перечитывала по нескольку раз. В девять часов, отправляясь спать, я брала какую-нибудь книгу. Тетя Рена возвращалась почти на рассвете, увлекшись карточной игрой. До ее возвращения я читала и осмысливала содержание книги. Но после трех часов ночи при­ходилось быть настороже. Заслышав звуки подъехавше-го экипажа, шаги на лестнице, быстро воз­вращала книгу на место, гасила свет и лезла в постель. Тетя верила моему притворству и, чтоб не раз­будить спящее дитя, передвигалась по комнате тихонечко, на цыпочках. Тогда я, жалея ее, делала вид, что только проснулась, ласково спрашивала, как прошла игра, чем закончилась. Тетя Рена, обра­дованная появлению собеседницы, укладывалась в кровать. Поворочавшись и покряхтев какое-то время, она, наконец, успокаивается и, произнеся короткую молитву, засыпает. Но ненадолго. Через некоторое время она внезапно просыпается.

– О, господи! – недовольным сонным голосом произносит тетя. – Кажется, начинается.

Затем она встает с постели и спешит к ночному горшку, который стоит в дальнем углу комнаты между шкафами.

-– Что же делать? Недержание у меня, детка, – смущаясь говорит Рена извиняющимся голосом. А мне было все равно, я уже почти уснула.

Оставаясь в одиночестве, я тоже иногда испытывала страх. Помню, однажды, читая что-то из Мопассана, была так напугана, что тряслась от страха, когда раздавался слабый скрип, шуршали што­ры на окнах или гудел ветер в трубах. Но больше всего пугали тени вокруг. Они вот-вот превратятся в чудищ и набросятся на меня! Меня прошибал холодный пот, в висках стоял стук. Я в страхе боялась шевельнуться. Страх порой не покидал подолгу, повергая меня в дрожь. Но это не останавливало мое­го интереса к книгам. Я вновь соглашалась на ночлег у тети Рены, предвкушая сладостное путешест­вие в мир французских романов. Если бы бедняжка фрейлейн Анна только знала об этом!.. Но, к сча-стью, она в неведении мирно спала в своей комнате на нижнем этаже. А я зачитывалась Чеховым, Гюго, Мирбо и многими, многими другими. Так прошло несколько лет, и некоторые книги удалось перечитать не раз. Не все из прочитанного было мне ясно. Но это неважно. Я домысливала непонят­ные места по-своему, придумывая не менее интересный сюжет, входила в образы женщин, героинь произведений, становясь то мерзкой или чистой, то трусливой или отважной, то нежной или жесто­кой. Часами, будучи в «образе», как больной человек, я переживала чужую жизнь. Как чудесны порой воспоминания! Даже ворчание тети Рены и ее «общение» с ночным горшком не могли испортить об­щего впечатления, и мои герои и образы подолгу оставались рядом. Они не были рождены исключи­тельно воображением, но и являлись результатом прочитанного.

 

VII

 

Первая весна нашей совместной с Аминой жизни была ранней. Дули теплые ветры, шумно чири­кали воробьи, лопались почки. Смена времен года, сопровождалась переменой мест, прогулками и переездами. Амина не желала проводить лето с нашей родней в деревне. Она не смогла бы жить в од-ном доме с дикарями Асадом и Али, среди толпы неряшливой бедняцкой родни, сплетницами золов­ками и подозрительными ко всему деверями. Она хотела съездить во Францию, но ей не позволили. После долгих разговоров отец решил, что поедем на Северный Кавказ, где находятся курорты с ми­неральными источниками, в Кисловодск. Мой дед по материнской линии предоставил нам одну из своих тамошних вилл. Это было очень удобно, так как и в отсутствие отца можно было спокойно проживать в доме. В гостиницах таких городов нельзя без надзора оставлять молоденьких женщин и детей.

Наконец-то появилась возможность выехать за пределы Баку. К тому же мы поедем на настоя­щем, красивом пассажирском поезде. Совсем не то, что маленькие простенькие поезда, которые вез­ли нас летом в деревню. В путешествие мы взяли кучу платьев. Их Амина сама выбирала. Ей нрави-лось окружать себя красотой. Я любовалась новыми платьями. Одно из них просто сводило меня с ума: белое, с оборочками на рукавах и красной вышивкой. По ночам я подолгу представляла себе, как, надев это чудесное платье, буду выходить на прогулку с Аминой. Ей обязательно должно понра­вится мое платье, и тогда она станет любить меня еще больше. Я лезла из кожи, чтоб понравиться Амине. Все мои предыдущие усилия не дали ощутимого результата. Я чувствовала, что безразлична Амине. Амина была красавица, а я – полная ее противоположность. Обыкновенная чернявая дурнуш­ка. Кто же станет любить такую?.. Эта мысль очень огорчала меня. Почему я такая непривлекатель­ная? Глядя на Амину, мне становилось все тоскливее от осознания своих внешних недостатков. Я тайно молила бога о чуде: пусть он превратит меня в красавицу! Очень надеялась на такое чудо… А вдруг однажды утром я проснусь белолицей, голубоглазой, русоволосой чаровницей?

Я впервые садилась на настоящий поезд. Амина, Лейла и отец уехали несколько раньше нас. Те­перь же и мы, фрейлейн Анна с тремя «малютками», отправлялись следом. В день отъезда было очень жарко, дул сильный порывистый ветер, поднимая облака пыли и песка. Я бесцельно ходила из комна­ты в комнату, не находя себе места от волнения. Окна в доме были закрыты, на полу уже лежала пыль. Сестры тоже волновались. От волнения нам и кусок в горло не шел, мы весь день ничего не могли есть. Чтоб несколько снять напряжение, фрейлейн Анна предложила нам перед обедом сходить на море, искупаться, а после пообедать в одном из кафе на бульваре. На вокзал поехали бы сразу от­туда, не возвращаясь домой. Эта мысль пришлась нам по душе.

Бакинский бульвар занимал огромную береговую линию, покрытую асфальтом. Этот бульвар иг­рал очень важную роль в общественной жизни города. Деревьев здесь было немного, но всюду стояли скамейки. Люди приходили сюда покрасоваться, да и на других поглазеть, услышать последние новости, музыку, посидеть в кафе. Одним словом, бульвар мог удружить каждому. На открытых пло­щадях выступали музыканты, пели исполнители народных песен. Здесь, в кафе, можно было зака­зать йогурт, кумыс, простоквашу и другие молочные продукты. На центральной аллее была эстрада, где играл городской оркестр. И это еще не всё! Музыка доносилась и с прогулочных катеров, которые стояли у самого берега. На катер можно было перейти с берега по небольшому деревянному мос­точку. В самом городе нет общего пляжа. Желающие искупаться арендовали крошечные купальни.

Проведя день на замечательном Бакинском бульваре, мы отправились на вокзал. Поезд был очень нарядный. Вещи были погружены в купе. А какие это были роскошные купе! Зеркала, полированные сиденья, яркие фонари, коврики, плюшевые покрывала были восхитительны. Купе с трудом умещало всю эту роскошь. На каждый сантиметр площади здесь приходилось столько красивых вещиц, что ими запросто можно было обставить целую комнату. Фрейлейн Анна уложила меня на постель. Сест­ры тоже устроились, и вскоре все уже спали. Но я уснула не сразу, долго еще ворочалась и разгляды­вала купе. На столике стояла красноватая ночная лампа, похожая на икону. Глядя на нее, я заново пе­реживала мысленно пройденный день, предвкушала грядущие события. Перебирала в памяти свои платья, выделяя среди них то белое с красной вышивкой. Я снова и снова задавалась вопросом: «Ах, почему же мы не такие беленькие, как фрейлейн Анна и Амина»?

У моей сестры Зулейхи над верхней губой уже чернели темным пушком усики. А у Сурайи, сестры постарше Зулейхи, усики уже виднелись довольно четко. Лейла, самая старшая сестра, была самой усатой. Ей часто приходилось делать эпиляцию, удалять волоски с лица. Глядя на некрасивых, волосатых сестер, я очень огорчалась, представляла свое недалекое будущее. Через несколько лет я стану такой же дурнушкой! Об еще отдаленном будущем, о старости и дряхлости, я еще не думала.

Проснувшись утром, я вспомнила, что нахожусь в пути. В окно заглядывало чудное голубое не­бесное око. Вдоль полотна виднелся лес. Я никогда прежде не видела леса. Какие сказочные пейзажи лежали за окном! Что может быть краше зеленых полей, коврами расстеленных вокруг, и волшебства лесов?! Наши садовники разинули бы рты, увидев сразу столько зелени. Бедняги, без конца поливая песчаную землю нашего сада, с таким трудом выращивают в нем деревья и цветы!

Поезд остановился в степи. Нет, это не была голая степь, неподалеку был домик дорожного смот­рителя. Он подошел к паровозу, приблизился к машинисту, и они стали о чем-то разговаривать. А вок­руг было тихо. Но эта особая тишина, тишина временной остановки, одинокого полустанка, тишина одновременно радостная и щемящая.

Домик дорожного служащего был окружен небольшим садом, из которого доносилось пение птиц. На подоконнике распахнутого окна стояла алая герань. В окне показалась светловолосая, очень молодая и пригожая женщина. И домик смотрителя, и герань на подоконнике, и эта юная красавица, чудный лес в лучах золотого солнца – все это до сих пор со мной. Даже пение птиц звучит в ушах, когда я, закрывая глаза, вспоминаю эту картину.

Боже! Сколько же прошло времени! Возможно, той красоты уже и нет, но моя память сохранила ее, сберегла и будет беречь вечно…

Дом моего деда Мусы снаружи был увит плющом. В комнатах было полно сороконожек, пауков, моли. Здесь давно никто не жил. Было забавно наблюдать, как паучок дремлет на своей паутине, а сороконожка, линяя, меняет «наряд». Мы днями напролет ловили насекомых. Охота была то обильной, то неудачной. Насекомые помогали нам не скучать, когда мы оставались дома одни. Эти создания были моими друзьями и во время болезни (я заболела свинкой, как только мы приехали в Кисло­водск). Целый месяц я болела и сутками разглядывала насекомых, лежа в кровати. Мне было тоскли­во в полутемной комнате. Единственное окошко было наполовину прикрыто плющом. А снаружи светило солнышко, пели птички, прогуливались люди. Я была лишена всего этого. Мое замечательное белое платье с красными узорами висело в шкафу, где пахло нафталином. Черные лакированные ту­фельки смирно стояли на нижней полке шкафа. Они тоже терпеливо дожидались моего выздоровле­ния и грустили вместе со мной. А жизнь за стенами дома текла и без меня: люди развлекались, радо­вались, огорчались, ссорились, мирились. Тогда я услышала от фрейлейн Анны, что русские вступили в войну против немцев и наших братьев турок. Но это меня вовсе не интересовало, болезнь была мо-ей самой серьезной проблемой. Некоторое время спустя я начала потихонечку подниматься с посте­ли, прохаживаться по комнате и очень скоро покинула стены надоевшей комнаты. Как только мне разрешили выходить во двор, я пошла в гости к своему деду Мусе. Он часто приезжал в Кисловодск. Дед сидел в саду, под огромной чинарой, в своем старом кресле. Он был не очень красивым мужчи­ной и не очень разговорчивым. К нам, детям покойной дочери, дед был несколько холодноват. Если честно, и я его недолюбливала, не нравился он мне. Но приличия требовали навестить деда, и мне пришлось это сделать - вынужденный жест уважения. Увидев деда в тени чинары, я смело двинулась ему навстречу. Подойдя к нему, одарила легким поцелуем в бородатую щеку. Потом уселась на ска­мейку поблизости от деда и стала с интересом разглядывать облака: уж лучше смотреть на облака, чем на него! Мы оба молчали, отдавая таким образом дань вынужденному родственному общению. Дед должен был вот так, молча, терпеть мое присутствие, а я сидя на скамейке и любуясь облаками, своим присутствием выражать уважение к нему. Воспользовавшись незначительным поводом, я встала, чтобы покинуть деда и уйти, а он полез в карман, чтоб выполнить свой «долг»: одарить меня деньгами. Дед долго возился, в руки ему лезли только крупные купюры. Наконец он нашел денежку помельче, удовлетворенно перевел дыхание (жадина!) и вложил мне в ладошку десять копеек. Среди нашей родни было принято вместо подарков дарить деньги. Это вошло в обычай и считалось нор-мальным. Я не возражала против такого обычая, и даже, напротив, он был мне по душе. Но ценность монетки, которой одарил меня дед, была возмутительной. Я была сконфужена, но вынуждена прин­ять эту подачку с благодарной улыбкой.

Но тут мне повезло: к нам подошла вторая жена деда, приветливо поздоровалась со мной, поцело­вав в щечку и обиженным голосом обратилась к мужу: «Ага-Муса, дай ребенку приличные деньги. Что же она купит себе на 10 копеек?» Женщина, в знак почтительности, обращалась к мужу со словом «ага» - господин. Дед с недовольным выражением лица вновь начал рыться в кармане. Наконец, рас­копав рублик и протянув его мне, обиженно отвернулся.

Мой дед Ага-Муса, будучи одним из самых богатых бакинских нефтепромышленников, слыл че­ловеком прижимистым. О его скупости говорили многие, и эти рaссказни были часто очень противо­речивыми. Чтобы читатель имел какое-то представление о несклонном к щедрости дедушке, я рас­скажу одну историю.

Иногда разные благотворительные общества проводили акции, например, продавали на улицах искусственные цветы. Продавщицы прикалывали фиалку на грудь какому-нибудь прохожему, протя­гивая ему металлическую баночку для пожертвований. Говорят, что в такие дни дед не выходил из дому. Но когда дедушка умер, стало известно, что он давал в долг малознакомым людям огромные деньги, без всякого залога или расписки, веря им на слово. Кроме того, он оплачивал учебу множества неимущих юношей и девушек. Такой вот, противоречивый малый был мой дед Ага-Муса Нагиев. Его два раза похищали с целью выкупа, требуя больших денег. Но деду удавалось выходить из этих передряг. В те годы в Баку нередки были похищения людей, а американские гангстеры были детьми по сравнению с местными «гочу». Как и американские коллеги, «гочу» всегда действовали по плану, аккуратно и рассудительно. В этом деле им очень помогали русские жандармы – главные советники местных разбойников. «Гочу» были практически безнаказанны. Наоборот, их даже уважали и относи­лись с почтительным страхом. Похищенные люди никогда, после освобождения, не рассказывали, как с ними обходились похитители. Но, было похоже, что их не обижали, хорошо кормили. Настолько хорошо, что многие из освобожденных возвращались домой заметно растолстевшими. Их отпускали сразу же, получив выкуп. Словом, сделка была справедливой, без нареканий!

Мой дед Ага-Муса, этот Гарпагон, был славен еще и тем, что украсил Баку великолепными здани­ями. Это было его слабостью. Когда умер от чахотки мой дядя Исмаил, единственный сын Ага-Мусы, дед возвел в память о нем жемчужину архитектуры – здание «Исмаилийя». Позже в этом здании рас­полагался недолговечный парламент Независимой Азербайджанской Республики.

Хочу, чтобы читатель знал значение слова «Азербайджан» - оно означает «Страна огней». Издревле на поверхности земли пылали естественные факелы, нефть и газ; выбиваясь наружу, они пламенели чудесным образом.

 

VIII

 

Кисловодск – красивый город. Природа вокруг него дивной красоты. Такие чудесные пейзажи! Всюду цветущие поляны, тенистые деревья, увитые лианами. Прохлада и влажный воздух после су­хой бакинской жары растекались по всему телу бальзамом. В ясную погоду виднелись заснеженные гряды Кавказских гор, величественный Эльбрус будоражил мое воображение.

В то лето я поняла, что иногда фантазии могут становиться былью. Я поверила в это, когда нако­нец-то, надев чудесное белое платье с красной вышивкой и широкополую шляпку, вышла на прогул­ку со своей обожаемой Аминой. В парке было множество нарядных и красивых женщин. Но все обра­щали внимания на Амину – она была краше всех! Прохожие оглядывались на нее и провожали долгим взглядом. Многие останавливались, глядя нам вслед. Как мы этим гордились! У меня просто кружи­лась голова от счастья и гордости! Сейчас, став взрослее и рассудительнее, я понимаю, что Амина вовсе не была такой неотразимой красавицей. Но в ней было нечто более привлекательное, какое-то особенное обаяние. Она была свежа, стройна, одевалась со вкусом. Но все это было лишь частью ее привлекательности. Амина обладала какой-то внутренней притягательностью, от которой мужчины теряют головы. Как я их понимаю! Я завидовала этим мужчинам, ревновала к ним Амину. Мне хоте­лось занять место одного из них, который бы понравился ей. Какое-то невообразимое желание: быть не уставшей от болезни и лекарств девчонкой, а свободным, зрелым мужчиной!

В тот проклятый 1914 год в Кисловодске было полно русских. Обычно они выезжали за границу. Но война на этот раз помешала. На минеральные воды Северного Кавказа съехались князья, миллио­неры, другие известные личности. Танцы, концерты, балетные представления, всевозможные экс­курсии были их основным занятием. Амина, свободная от мусульманских запретов бакинской жизни, наслаждалась их обществом. Ее предприятия поддерживала моя старшая сестра Лейла, любимица от­ца. Лейла полностью поддерживала Амину и ее прихоти. А прихоти росли. Амина пользовалась успе­хом у окружающих, и это ее вдохновляло.

Лейла была уже взрослой девицей, ее тело, внешность, манеры говорили о достаточной зрелости. По совету Амины она очистила от излишнего волосяного покрова лицо. Выщипала брови, сменила свое богатое тафтовое платье с жемчужинами на более изящное и простое. А ведь мои тетки считали, что девушка из самой богатой бакинской семьи не должна так одеваться! Лейла была чересчур пол­ной. Это ее удручало, и она решила похудеть, для чего сама изобрела особый способ. Он был прост, но давал хорошие результаты. Когда приходило время обеда, Лейла втайне ела шоколад, который отби­вал у нее аппетит. За столом она так и сидела, ни к чему не притрагиваясь, как небожительница, на­блюдая за нами. Но, кроме шоколада, Лейла пила и сок недозрелого винограда, абгора. Такая диета очень скоро дала видимые результаты. Лейла сильно похудела, стала ладной и стройной. Даже ее грудь, похожая на грудь кормящей женщины, уменьшилась. И бедра стали гораздо уже, округлое ли­цо несколько вытянулось. Она научилась закидывать ногу на ногу, когда сидела, и делала это доста­точно легко и непринужденно. Я и сейчас удивляюсь, как удалось ей при такой кошмарной диете не подорвать здоровье. Так или иначе, но Лейла превратилась в стройную и достаточно привлекатель-ную девицу. Огромные черные глаза добавляли шарма похорошевшей Лейле. Отец Амины часто пов­торял: «Подумаешь! У кавказских овчарок тоже большие глаза». Тем не менее, даже он сам был очаро­ван чудесными глазами Лейлы.

У Лейлы, однако, были и свои странности. Ее выходки, порой просто ошеломляли. Одним из ее «пороков» была привычка «рвать на себе волосы». Обычно этот ритуал имел место во время траурных церемоний. Здесь дело обстояло иначе. Лейла совершала это действие очень своеобразно. Я опишу эту дурацкую привычку сестры, но пусть читатель не думает, что мною руководит желание увлечь его – все обстояло именно так. Лейла, усевшись за стол, ставила перед собой какую-нибудь книгу. По­том, выдернув из шевелюры длинный волос, некоторое время держа перед собой, внимательно раз­глядывала. Затем клала его на книгу и снова любовалась им. Насладившись созерцанием выдернуто­го волоса, она выдергивала другой. Это привело к тому, что у нее стали появляться залысины. Лейле запрещали дергать волосы, но было бесполезно. Она продолжала свое бессмысленное занятие, спря­тавшись от посторонних глаз в своей комнате. В итоге она лишилась красивой прически и пришлось покупать ей парик. Лейла носила его с удовольствием. Но по-прежнему не прекращала своих дурных занятий по выдергиванию волос. Только по истечении нескольких лет Лейла в конце концов оставила эту мерзкую привычку, и ее залысины скоро покрылись новыми волосами.

Может быть, и нехорошо выставлять на смех дурацкую привычку сестры, ведь и у меня самой были некоторые неприглядные прихоти. Я сама, например, часто выдергивала собственные ресницы. Могла заниматься этим часами. Теребя в пальцах ресницы, я поначалу и не думала их выдергивать, и даже надеялась, что они не поддадутся. Но, вероятно, они при этом слабели и выпадали. В результате я осталась без ресниц, как Лейла без волос. Мои верхние веки становились абсолютно голыми. Дней через десять они обрастали новыми ресничками, которых ждала участь прежних. Эта привычка не покидала меня несколько лет. Я часто зарекалась не дергать ресницы. Но мои пальцы, привыкшие все время в чем-то ковыряться, не слушались. Позже в медицинской энциклопедии Ларусса я обна­ружила название этой привычки, кажется, трихомания.

Была у меня еще одна дурная привычка – потрогать все руками. Я обязательно прикасалась к краю стола, спинке стула, электрическим приборам. Мне могло прийти в голову встать с постели для того, чтобы, пройдя в столовую, потрогать край обеденного стола. Превозмогая лень, я поднималась с кровати и направлялась в другую комнату, чтоб удовлетворить «своих чертей». Затем я возвраща­лась, полагая, что теперь можно и уснуть спокойно. Но не тут-то было! Мне приходилось вновь под­ниматься с постели и повторять бессмысленное действие. Но вернемся в Кисловодск.

Через три недели после нашего приезда сюда съехались почти все родственники. Сначала приеха­ла тетя Рена. За ней – остальные тетки со своими детьми и, наконец, дядя Ибрагим с молодой женой. Они, вероятно, думали так: – Почему это Амина и Мирза (мой отец), его дети могут отдыхать в Кисло­водске, а мы – нет? Разве мы менее культурные? Отчего мы должны проводить лето в деревне? Та­ким образом, все родные, кроме бабушки, съехались на минеральные воды Кисловодска. Амина чуть не плакала от возмущения. Ей снова придется «заковаться» среди родни! К счастью, тетушки не смог­ли найти поблизости подходящую квартиру и сняли домик достаточно далеко от нас. Кисловодск – небольшой город, и по вечерам все стекались в парк или казино. Поэтому мы часто сталкивались со своими родственниками. Уверенная в поддержке мужа, Амина не обращала внимания на недоволь­ство родственников, их слежки и пересуды. Вела себя независимо. Она встретила здесь своих мос­ковских друзей. Завела, как говорили мои тетки, «сомнительные» знакомства. А Лейла, одурманенная своей новой, привлекательной внешностью и опьяненная свободой, гуляла с кем попало! Она готова была дружить со всеми мужчинами старше 16-ти и моложе 60-ти лет. За ней требовался серьезный контроль. Но даже 6 или 7 человек не справлялись с этой задачей.

– Мирза, девку пора выдавать замуж! Куда ты смотришь? – возмущались тетки, обращаясь к сво­ему брату. Но отец отвечал им, что времена нынче иные и говорил что-то о новых правилах и свобо­де женщин. Тетки безуспешно пытались внушить ему, что он безумец и плохой мусульманин – ниче­го не помогало. Каждый оставался при своем мнении. Хотя желающих жениться на Лейле было нема­ло… Ее уже давно сватали. Многие холостые мусульмане сочли бы за честь взять в жены дочь Мирзы Асадуллаева… Но ни один из них пока что этой чести не удостоился.

Осенью, по возвращении в Баку, Амина и Лейла по-прежнему не хотели менять образ жизни, вели себя достаточно вольно и, по местным понятиям, непозволительно. Они считали, что прогресс каса­ется всех. А отец без конца уступал им и потакал во всем. Родственники с ужасом наблюдали карти­ну «падения нравов», не имея возможности что-либо изменить. Дома устраивались вечеринки, на ко­торых под музыку оркестра женщины танцевали с чужими мужчинами. На одной из вечеринок Лей­ла, переодевшись простолюдинкой, изумляла присутствующих, приводя в бешенство теток. Вместо приличествующих положению бесед с отпрысками достойных мусульманских семей, Амина и Лейла, развалившись на диванах в восточном заде, выряженные в возмутительные короткие юбки, с бес­стыдством хохотали с заигрывающими с ними сомнительными иноверцами. Так оценивали ситуа­цию мои тетушки. После женитьбы отца вино в нашем доме стало обычным делом. И это несмотря на каноны веры, на запреты ислама! Оттого и навис над нашим домом гнев Аллаха. Шампанское, лив­шееся в доме рекой, выпивалось целыми реками. Так и текла разгульная жизнь, пока не грянула беда.

 

IX

 

Хмурым зимним утром фрейлейн Анна долго стучала в дверь спальни Лейлы, полагая, что та еще спит. Но Лейла не отвечала. Фрейлейн Анна, открыв дверь, завопила диким голосом. В комнате было пусто. Здесь никто и не ночевал. Лейлы же нигде не было. У фрейлейн Анны от волнения дрожали но­ги, а сердце выскакивало из груди. На столе она обнаружила письмо, прочла его и ужаснулась: «Я ухо­жу к любимому, без которого не могу жить. Не ищите меня. Простите и прощайте».

Через час вся семья толпилась вокруг отца. Все кричали, бранились, возмущались. Состоялось настоящее торжество мусульманских традиций.

– Я же тебя предупреждала! – вопила одна из теток.

– Такого позорного конца следовало ожидать! – вторила ей другая.

– Так тебе и надо! Ты сам во всем виноват! – упрекал зять.

– Вот теперь и призадумаешься! – прошипел, словно змея, отец Асада и Али, Сулейман, который после последнего скандала не появлялся. А теперь наслаждался, ужалив отца.

Все эти крики и вопли не слушал лишь глухой муж тети Рены. Прикладывая руку к уху, он пере­спрашивал:

– Что он сказал?

– Отвяжись ты ради бога! – отмахивались от него взволнованные и разъяренные родственники.

Сторонники «прогресса» потерпели крах. Отец сразу поник и состарился. Он не мог представить себе, что его любимица, обожаемая доченька, так с ним обошлась. Как это возможно, чтоб Лейла сбе­жала с каким-то мужчиной! Ведь она девушка из самой богатой, самой знатной и уважаемой бакин­ской семьи! С кем она сбежала? Наверное, он не мусульманин – такую низость мог совершить лишь иноверец (будь они прокляты!).

– Не будь проклятых иноверцев, не обрушился бы позор на наш дом! – кричала бабушка. – Да по­карает их Аллах!

Происшедшее получило название «великий позор». О нем говорили как о бедствии вроде землетря­сения или смертоносной эпидемии.

– Я убью ее как собаку! – уверял отец с твердостью. Мужчины одобряли его решения. А женщины, рыдая, заранее оплакивали Лейлу.

Прежде чем исполнить обещание, требовалось разыскать Лейлу. Но один из недостатков Россий­ском империи – ее бескрайность. Как тут найти беглянку? Где ее искать? Но, так или иначе, нужно было действовать. Была поставлена в известность полиция. На все железнодорожные станции от­правлены телеграммы. Отец решил сам поехать в Москву. По его предположениям, беглецы, скорее всего, направились именно туда. Амина, которая вела себя «тише воды, ниже травы», стала объектом всеобщей ненависти и упреков отца. Ведь это именно она выдвинула лозунг «Прогресс – для всех!» Она предложила отцу взять ее с собой, чтоб он в ярости не наделал глупостей. Семья одобрила это предложение.

– Не выдержит, наломает дров, – соглашались родственники, беспокоясь за отца. В последний мо­мент дядя Ибрагим изъявил желание ехать с ними, якобы, для поддержки. На самом же деле, ему хо­телось прогуляться. Почему бы не воспользоваться случаем?

Они отправились в путь, а дом застыл в напряженном ожидании. Я с ужасом думала: «Неужели Лейлу убьют?! А может быть, того мужчину? Но вдруг убьют обоих?! Что станут делать с сестрой, если все же не убьют? Ведь не простят же! Разве можно такое простить?» В моих мыслях возникали сотни вопросов, а сердце сжималось от жалости к отцу. За судьбу сестры мне тоже было страшно. Но к этому страху примешивалось и злорадство: «Вот она, месть, за то, что ты краше и привлекательнее других!» Все эти мысли утомляли меня и пугали. Ведь сегодняшние предположения очень скоро могут осуществиться! На следующий день пришла телеграмма: «Лейла нашлась, завтра вечером воз­вращаемся вместе с ней домой». Страх уменьшился. Раз уж везут домой, значит еще жива. На следу­ющий день Лейлу и в самом деле привезли. Мы видели ее издалека: она шла между заплаканной фрей­лейн Анной и разгневанным отцом, и вошла в свою комнату, будто в преисподнюю. Некоторое время спустя мы узнали, что Лейлу нашли в крошечной гостинице маленького городка, вырвав из рук какого-то бестолкового русского пилота. Они, якобы, очень любят друг друга. Этот влюбленный, бес­толковый пилот, клялся отцу, что «не прикоснулся» к девушке, что она «чиста» и, бросившись к его ногам, умолял благословить их брак. Но разъяренный отец был готов убить свою дочь, а дядя Ибра­гим – пилота. В итоге никто никого не убил, а зареванную Лейлу вернули домой. Бестолковый пилот с разбитым сердцем остался в крошечной гостинице маленького городка печалиться в одиночестве.

Вернувшись домой, отец отдал такой приказ: «Чтоб никто из нас не подходил к Лейле! А она до принятия нового решения не должна выходить из своей комнаты. Через несколько дней меры нака­зания были усилены: мы с болью в сердце узнали, что и нас ждет наказание, хотя и незаслуженное. Я даже подумала, что за грядущие грехи. Наши занятия были приостановлены, учительницы француз­ского и английского языков уволены, танцы, музыка, рисование – отменяются. Старшим сестрам предстояло поскорее подрасти и благополучно выйти замуж за достойного мужчину из благополуч­ной и уважаемой семьи и стать добропорядочными женами. Меня же отправили в городскую школу для мусульманских девочек. Занятия в этой школе проводились на азербайджанском языке, и многие девушки носили чаршаб. Старших сестер в школу не определили, вероятно, по причине их под­верженности вредоносному «прогрессу».

Только я до сих пор считалась неиспорченной его дурным влиянием, и потому могла получить желаемое моральное воспитание.

Ну, и школа же была! Ровно два месяца я ревела и ревела. Дети из богатых семей получали евро­пейское образование, поэтому здесь учились дети бедняков, и я вынуждена была учиться среди этих грубых и неулыбчивых девиц. Они без всякой причины ненавидели меня. Считали меня своим клас­совым врагом. Меня презирали, дразнили, избегали всякого общения со мной. Педагоги тоже были мусульманками, главным образом из Казани. Казанские мусульманки не носили чадру и были хорошо образованны. Но сами – очень некрасивые, зловредные и крикливые. Обедала я в школе. Обеды были омерзительные. Меня до сих пор тошнит, когда вспоминаю приготовленную на бараньем сале лапшу. Но противнее всего было соседство с девочкой, что сидела рядом во время уроков: от нее так мерзко пахло пoтом! По субботам еще можно было ее терпеть, потому что в пятницу она мылась в бане. Но, начиная с воскресенья, от нее уже несло пoтом. Надо сказать, что в мусульманских школах в вос-кресные дни велись занятия. Выходные были по пятницам. Запах пота от соседки был так мучителен для меня, что мешал сосредоточиться, и я плохо соображала, что говорили учителя. А преподаватель считал меня тупой и ставил плохие отметки. Со временем я и на самом деле стала тупее. Девицы-одноклассницы радовались моим неприятностям, а я все замыкалась и грустнела. Становилась угрюмой и желчной. Мне некому было жаловаться. Я была одинока и несчастна. Но, наконец, когда я заявила, что смерть лучше такой жизни, отец избавил меня от этой школы пыток. Два месяца, прове­денные в ненавистной школе, стали черными днями моего детства.

Все снова изменилось: к нам вернулись прежние учителя и гувернантки, возобновились уроки танцев и музыки. Лейла была выпущена из-под «ареста». Ей позволили выходить из комнаты, а Амина заказала новые платья. Отец сжалился над нами и отменил наказания, сердце его смягчилось. Он решил в скором времени выдать Лейлу замуж. Приданое Лейлы измерялось миллионами, но, несмотря на это, была опасность «растерять» женихов. Отец не хотел рисковать и терять время на долгое сватовство. Он пригласил одного из наших родственников и предложил взять Лейлу в жены. Его предло­жение было очень похоже на принуждение. Отец даже не поинтересовался мнением бедняги-кандида­та. Он считал, что этот человек должен быть счастлив такому родству. Этот молодой человек приходился одновременно двоюродным братом отцу и шурином нашему дяде. Таким образом он стал моему отцу тройственным родственником: зятем, кузеном и шурином. Разве бывает родство более надежное? «Жених» жил в Москве, руководил одной из фирм нашего деда. Была тут еще одна выгодная сторона: если Лейла совершит какой-либо дурной поступок там, то здесь мало кто об этом узнает. «Жених» был старше Лейлы на двадцать лет, оттого-то ему пришлось бы нести и «наблюдательные функции». Глаз да глаз нужен за этой девицей! Но Лейла, кажется, с благодарностью приняла «подарок судьбы». Ее обрадовало не только замужество, но и возможность жить в Москве. Она сказала, что Амина не любила Баку и тосковала по Москве. Теперь Амина будет завидовать Лейле! Лейла предвкушала счастливую и свободную жизнь в Москве. Она знала, что будущий муж, приходившейся ей дво­йственным дядей, будет носиться с ее капризами всю жизнь. Ее предположения полностью сбылись.

 

X

 

Почти одновременно у Амины и Лейлы родились мальчики. До сих пор в семье были одни девоч­ки. Отец парил в небесах от радости. Его счастью не было предела. Он раздавал магарыч всем и каж­дому. Устраивал шумные пиры в честь своего наследника. Наш дом был забит цветами и безвкусны­ми подарками.

Но рождение малышей было мне интересно. Рождение племянника стало для меня более радост­ным известием, чем появление братишки. Ведь, становясь «тетей», я в какой-то степени уравнива­лась со взрослыми. А моя безответная любовь к Амине в то время начала охладевать: Амина по-преж­нему не питала ко мне особых чувств, я была ей безразлична. Не могла же я всю жизнь безнадежно любить ее! Но и без любимого человека жить было скучновато. И я снова влюбилась - на этот раз в офицера, сына грузинского князя. Он пришел в наш дом одним из первых, после того, как был снят запрет на прием гостей. Тетки мои таких мужчин не любили, посылали им всяческие проклятия.

Этот молодой грузин был очень красив, изыскан и, говорят, рассудителен. Но его, конечно же, больше интересовала Амина, а не я. Меня он вовсе не замечал. Я была ему не более интересна, чем булыжник на дороге.

Но не только я была влюблена в молодого князя. Мои сестры, Зулейха и Сурайя, тоже были нерав­нодушны к нему. Мы с сестрами не раз испытывали чувство «коллективной» влюбленности. Сестры! Я только сейчас вспомнила, что почти ничего не рассказала о них. Это несправедливо по отношению к ним. Меня могут упрекнуть в непоследовательности повествования, необоснованности сюжетной линии. Но это не столь важно... я и не собиралась что-то «строить» или «создавать». Пишу, как пишет­ся… Вторую из сестер звали, как вы поняли, Сурайя, а третью – Зулейха. Сурайя была спокойной, уравновешенной и ласковой девочкой. Зулейха, наоборот, вспыльчивой, крикливой и воинственной. Она считала себя самой умной и вела себя надменно. Сурайя, хотя была и постарше, сносила ее вы­ходки терпеливо, не обращая внимания на склочный нрав сестры. Но я не хотела подчиняться прика­зам Зулейхи – самодурки, возражала против ее глупых выходок, сердилась на нее. Один только воп­рос ставил меня в зависимость от Зулейхи – любовный. Потому, что объект внимания первой обозна­чала именно Зулейха. Она выбирала достойного, на ее взгляд, кандидата в предмет страсти, и мы всей группой (все три одновременно) влюблялись в него. Если Зулейха начинала «строить глазки», менять тон на более нежный, общаясь с кем-то, я понимала, что очень скоро мы вдвоем влюбимся в этого человека. И тут я уже начинала морально подготавливать себя к новому чувству. Поэтому, ког­да Зу-лейха, заводя разговор о том самом грузинском князе, Тенгизе, часто и глубоко вздыхала, стало ясно, что мне пора обратить на него внимание, что я и сделала. Уже через неделю мой интерес пере­рос в страстную любовь.

Тенгиз жил на нашей улице. Окна восточного салона нашего дома смотрели на их квартиру. Весь день я держала под наблюдением входную дверь дома, в котором жил Тенгиз. Стоило мне хоть на мгновение увидеть возлюбленного, одетого в длинный архалук, уши мои закладывало от ударов соб­ственного сердца.

Однажды, более часа проторчав в холодном зале, я увидела, что Тенгиз, выйдя из дома, направил­ся в нашу сторону. Когда он шел в сторону города, я видела его спину. А сейчас он наверняка шел к нам – ведь у нас намечается прием. Я не ошиблась: Тенгиз приблизился к нашей парадной и вошел внутрь. Тотчас, примчавшись ко входу, я дождалась, пока послышатся шаги, и открыла дверь. Тенгиз стоял передо мной, стройный и красивый, в облегающей епанче, папахе, сдвинутой несколько набок, и смотрел на меня пронзительно-светлыми глазами.

– Ах, добро пожаловать! – приветствовала я, будто оказалась здесь случайно. Маленькая притвор­щица, я продолжала лукавить. – А я собиралась к своей тетушке. Вы, наверное, пришли навестить Амину?

– Да, если можно, – ответил Тенгиз. Он снял верхнюю одежду, и я проводила его в приемный по­кой мачехи. Сказала, что Амина в своей спальне, но я ее позову сейчас же.

– Вы очень добры, мадемуазель, – по-французски сказал Тенгиз.

С этими словами он взял мою руку, поднес к губам и поцеловал кончики пальцев, которые обез­движили меня – так я была взволнована. Он впервые внимательно посмотрел на меня, как на челове­ка, а не на булыжник с мостовой. Тень улыбки скользнула по его устам. Неужели он почувствовал мое волнение? Тенгиз пригнулся ко мне и продолжил по-французски:

– Вы позволите поцеловать вашу щечку?

Дрожа от смущения и возбуждения, я подставила щеку для поцелуя. Наши лица соприкоснулись. И я коснулась губами его щеки. Страх и радость обуяли меня: если бы кто-то увидел нас в тот миг – тогда мне конец!

– Ну вот, а теперь, милая девушка, пойдите и позовите Амину.

Он снова улыбнулся, а я тихонько, как после постыдного свидания, бесшумными шагами покину­ла комнату.

Вернувшись к сестрам, я, задрав нос, смотрела на них с гордой надменностью. Они даже и пред­ставить себе не смогут, что Тенгиз поцеловал мне руку и щеку! Им и на ум не придет, что я тоже его поцеловала! У меня не оставалось сомнений: я ему нравлюсь! Иначе зачем же ему целовать меня? Да еще позволить ответить поцелуем. По моему виду ушлая Зулейха поняла, что произошло нечто осо­бенное.

– Что случилось? – стала выпытывать сестрица. Но я молчала, усиливая ее любопытство. С тех пор, когда Тенгиз приходил к нам, я вспоминала тот поцелуй, заново переживая волнительный миг и думала, что у нас с ним есть общая тайна. Уже сейчас, готовая ради него сменить веру, отречься от семьи и богатства, я представляла себя его обожаемой супругой – княгиней. Я готова была идти за ним в любой край России, даже в Сибирь, хотя ужасно боялась холода, нарожать ему кучу детишек…

Стоило мне влюбиться, я теряла покой и сон. Это случалось постоянно. Любовь и бессонница не­разлучны. Бессонница была самым изнуряющим процессом в период очередной влюбленности. Не­возможно было от нее избавиться - я не могла спать. Лишь грезила и томилась, лежа в постели. К счастью, Тенгиз уехал из Баку, и я обрела покой. Временный. До новой, безуспешной любви…

Именно тогда со мной впервые заговорили о замужестве. Точнее, я получила первое официальное предложение.

После того как в нашей семье появилась Амина, я почти не виделась со своими двоюродными братьями, и даже не вспоминала о них. Восхищение ими развеялось с приходом мачехи. Отныне я лю­била только Амину. Ну, разумеется, если не считать последующих «любовных переживаний» из-за мо­лодых людей. С двоюродными братьями в городе мы виделись нечасто. Наше общение происходило, главным образом, на даче, в летние месяцы. Примерно раз в неделю, навещая городской дом своей тети, я встречалась с кузенами и мы вели наши игры. Предводителем всегда был Асад. Он так уве-ренно командовал, что мы беспрекословно выполняли все его приказы: выстраивались в ряд, марши­ровали, изображая армию. Асад был любимчиком отца. Ему прочили большие уcпехи в будущем. Под успехами подразумевалось богатство. Вот он и искал для сына выгодную партию. Наконец, Сулей-ман остановил свой выбор на мне. Решил, что, став наследницей миллионов своего деда Ага-Мусы, я вполне сгодилась бы и в жены его сыну. Прежде я не понимала смысла ласкового взгляда дяди Сулей­мана, когда приходилось навещать свою тетушку. Обычно старшие трепали за щечку детишек, кото-рые им особенно нравились. И дядя Сулейман щипал мне щеку и ерошил волосы, ласково называя «мамочкой». Его особое внимание к моей персоне было непонятно мне, по наивности я еще не думала, что в этом может быть какой-то расчет. Но однажды Сулейман увел меня в свой рабочий кабинет, усадил на колени и завел разговор. Разговор проходил в комнате, устроенной наполовину в стиле барокко, наполовину в восточном. Здесь было множество книг, но никто и никогда к ним не притра­гивался.

– Скажи-ка, детка, не хочешь ли ты выйти замуж? – начал свою предварительную «разведку» Сулейман.

– Еще как хочу! – подумала я, но промолчала, сделав удивленные глазки. Я думала об этом день и ночь, строила сотни планов! Но дети моего возраста при таких беседах должны делать вид, что ниче­го не понимают.

– Что же ты молчишь? Отвечай же, хочешь замуж? – настаивал дядя Сулейман.

– Мне еще рано об этом думать, - опустив глаза, отвечала я, изобразив скромницу.

– Все будет хорошо! – ущипнул меня весело Сулейман. – Что значит, рано думать? Ты же не мало­кровная христианка! Обе твои бабки вышли замуж в тринадцать лет. Моя матушка – в 14 лет. Да и тетки твои в 14-15 лет были замужем. Очень скоро и твое время подоспеет. Ну, отвечай же, хочешь замуж?

Я, не отвечая толком, что-то бурчала себе под нос.

– Я спрашиваю, потому что присмотрел для тебя жениха. Такого замечательного! Даже не мо­жешь представить, какого расчудесного, – не отставал дядя Сулейман.

– Ах,.. – слабо вздохнула я.

– Что значит «ах»? Асад – отличный юноша. Он будет очень сильным, когда вырастет. Красавец станет. Вот увидишь! Он накупит тебе кучу драгоценностей, построит такой дворец, что все вокруг обзавидуются. Ни у кого в Баку не будет дворца лучше, даже у самого Таги Русланова. Там будут мраморные стены, фонтаны с золотыми рыбками. Будешь есть из золотых тарелок, пить из хрус­тальных бокалов. – Сулеймана обуял приступ красноречия. Вдруг он разошелся, с жаром выдав свою давнюю мечту. – Твои тетки станут у тебя прислугой, а дядьки будут твоими служащими. Ты будешь командовать ими, как настоящая хозяйка! Я заставлю их кланяться тебе! Они будут пресмыкаться перед тобой, как собачонки! Ну что, согласна?

– Это дело будущего,- ответила я, не зная, что ответить. Никакой твердой уверенности не было.

– Разумеется, дело будущего, - смачно чмокнул меня Сулейман. – Оставайся сегодня с нами ужи­нать. Я закажу твое любимое шоколадное мороженое. Когда станешь женой Асада, будешь каждый день есть такое мороженое. А летом я буду смешить тебя, глотая мороженое с мухами…

Об этом следует рассказать отдельно. Я уже говорила, что Сулейман редко приезжал на дачу из-за неладов с моим отцом. Но когда приезжал, показывал странное представление. Во время десерта мы то и дело отмахивались от назойливых мух. А Сулейман, поймав одну, обмакивал в мороженое и пое­дал, чавкая и облизываясь, как будто это действительно доставляет ему удовольствие. Гувернантки не могли видеть эту сцену, тетки брезгливо морщились. Но дети, разинув рот, с восхищением наблю­дали за «мастерством» Сулеймана. Мы считали его виртуозом в поедании мушиного мороженого. Он просто талантище! А как он рыгал! Я никогда не встречала больше таких «рыгачей». Он делал это, как будто по нотам: громко, беспрерывно, с упоением. Эта его привычка возмущала гувернанток, вызы­вая омерзение. Но нас, детей, она забавляла. Сулейман так невозмутимо рыгал, даже в присутствии уважаемых людей, что они уже не обращали на это внимания. Бывало, потихонечку и сами порыги­вали. Но наши гувернантки считали, что поведение Сулеймана возмутительно и плохо влияет на вос­питание детей, что его невежество просто оскорбительно. А мы и вправду пытались подражать дяде Сулейману, неумело рыгая. У нас не получалось. Куда нам до такого аса, как Сулейман! Это был ры­гач – всем рыгачам рыгач, мастер суперкласса. Другие его чудачества мне тоже нравились. Однажды в Берлине он несколько раз платил полицейским штраф. Как известно, в германской столице запре­щено плеваться на улицах. Но дядя Сулейман, в прямом смысле слова, плевал на немецкие законы. Он нарочно плевался там, где ему хотелось, и раздавал штраф. Главное, его «эго» было удовлетворено. В другой раз, умышленно испортив лифт в одной из гостиниц, он заставил бедного лифтера сотню раз подниматься по лестнице. В фойе Парижской оперы дядя Сулейман распевал наши народные песни, писал с балкона гостиницы на улицу, с наслаждением громко рыгал в элитном ресторане «Максимс». Каждый раз, возвращаясь из дальних поездок, он наряду с подарками гордо демонстрировал вещицы, украденные из самых известных гостиниц. Это «баловство» доставляло ему особое удовольствие, и он, хвалясь, раздавал нам уворованные из гранд-отелей тарелочки, пепельницы, вазочки и прочую мелочь. А мы берегли эти вещички пуще самых любимых игрушек. Человеческая натура имеет множество странностей… Сулейман казался мне очень забавным и нравился больше других именно из-за своих недостатков, как я сейчас понимаю.

И сейчас, нащупав мое «слабое место», Сулейман всячески пытался заинтересовать меня. Мне, ко­нечно, очень 97 нравились его проделки, но стать женой Асада, по-правде сказать, особого желания не было. Я предпочитала влюбляться в принцев и князей. Асад, безусловно, малый не без талантов. Но он не герой моего романа… Но Сулейман был настойчив. Он объявил о своем решении в семье и даже получил предварительное согласие. Мое желание в этом случае не имело значения. Сулейман считал, что когда придет время (то самое!), он с легкостью получит желаемое. Он был уверен в этом.

 

XI

 

И вот настали времена, полные драматизма, давшие бесконечные темы историкам и усугубившие тяготы народа. После известных событий в России был свергнут царь, грянула Октябрьская револю­ция, Керенский сдал власть, гражданская война столкнула красных и белых. Империя рухнула… На фоне этих потрясений национальные территории государства стали самоопределяться, создавая не­зависимые республики.

На Кавказе народы Азербайджана, Грузии и Армении спешили восстановить свои права, начав ак­тивную деятельность. В Баку, столице Азербайджана, шла бурная политическая жизнь. Благодаря деятельности всевозможных политических новообразований усиливалось соперничество, разруха и противостояние. Известная армянская организация социалистической направленности под лозунгами «во спасение страны от коммунистического переворота» создала в стране военную диктатуру. Но среди людей ходили слухи, что во главе этой организации сами большевики и стояли. Кем бы они не были, во время этой черной эпохи началось истребление мусульман. По выражению некоего англий­ского писателя, народ стал жертвой политических интриг. Представители самых высоких, ведущих слоев, независимо от национальности, во время политической свары и погромов, поддерживали друг друга. Их объединяли общие интересы. А резню поочередно, в определенное время, начинала та из сторон, которая на тот момент была сильнее и которой это было выгоднее. Если в Турции истребля­лось и депортировалось христианское население (издержки первой мировой войны!), то в Азербай­джане армяне убивали азербайджанцев. Русское правительство наблюдало эту трагедию со спокой­ным безразличием, придерживаясь политики «Разделяй и властвуй!» Оно давало возможность респуб­ликам обескровить друг друга.

Однажды в два часа ночи меня разбудила фрейлейн Анна. Я проснулась, но кругом была кромеш­ная тьма. Свет погас во всем городе, не стало электричества. Город упал в бездну тьмы. В этой ужа­сающей тьме слышались выстрелы, неизвестно откуда производимые, со свистом пролетали пули. Вдали раздавался треск пулеметных очередей. Мы со страхом ждали появления «дашнаков» (так на­зывались армянские националисты) в нашем доме, с отчаянием думали, как будет разрушен дом, как будут истреблять нас самих. Телефон тоже был отключен. Дом напоминал одинокий остров в окру­жении враждебной и опасной тьмы. Мы собрались в темной спальне Амины и ждали. Что же нам еще оставалось? Только ждать… В четыре утра в парадную дверь начали так сильно стучать, что показа­лось – сейчас рухнет весь дом, а вместе с ним и все наши надежды. Вот они, дашнаки! Сейчас всех нас перережут!.. Отец взял револьвер и вышел из комнаты, вслед за ним вышла и Амина. Для слабой женщины такой поступок был признаком отваги и верности. А мы готовились к смерти… Но, видно, несколько поторопились. Некоторое время спустя отец и Амина вернулись. С ними были наши сосе­ди-армяне, жившие напротив. Они пришли, чтоб предложить нам укрыться в своем доме. Там будет безопаснее. Их предложение было с благодарностью принято. Что же нам оставалось? Мы тотчас схватили свои маленькие чемоданчики и побежали вниз по лестнице. Нам нужно было всего лишь пе­рейти улицу. Но бесконечно пролетающие отовсюду пули даже этот короткий путь делали смертель­но опасным. Нам велели бежать через улицу, в противоположном конце которой шел бой. Щелкали выстрелы, со свистом и воем пролетали пули. От нашей обычной лени не осталось и следа. Скорее добраться до соседского дома! Мы бежали, спасаясь от пуль, спотыкаясь в темноте о камни и колдо­бины, дрожа от страха. Только отец передвигался не спеша, осторожно: он держал на руках моего крошечного братишку и боялся споткнуться и упасть. Но Аллах сжалился над ним.

Хозяева встретили нас, окружив заботой. В тот момент это много стоило и было очень трогатель­но. Укладываясь спать, мы испытали множество неудобств. Кроватей оказалось гораздо меньше, чем людей. Поэтому некоторым пришлось спать даже на полу, разложив матрасы на ковре. И я улеглась на полу в небольшой комнатушке. Здесь же расположилась на диванчике и фрейлейн Анна с моим ма­леньким братишкой. Так и не удалось мне уснуть до самого утра: всю ночь плакал ребенок и трещали выстрелы.

Утром следующего дня мы увидели грузовые автомобили, стоящие перед нашим домом. Какие-то люди, обмотанные патронташами, заполняли их вещами, которые выбрасывали прямо из окна. Эти люди, одетые в грязную армейскую одежду, вызывали чувство страха и ненависти. Но, глядя на сце­ну гнусного грабежа, мы одновременно внутренне радовались: ведь, окажись мы сейчас там, дома, и нас, не колеблясь, повыбрасывали бы из окон. Все содержимое дома очень скоро вывалилось наружу: вслед за ложками и вилками летело женское нижнее белье, корсеты и панталоны, подсвечник в стиле XV века летел вместе с зацепившей-ся за него кашмирской шалью.

– А вот и мое зеленое бархатное платье… – печально вздохнула Амина. А фрейлейн Анна со слезами на глазах смотрела на покрывало, которое вязала целый год. Оно летело по воздуху, лохматясь шел­ковой бахромой…

– Моя замечательная новая ночная рубашка… – подавила крик Зулейха.

Я же, всегда относившаяся к вещам как к одушевленным предметам, тихонечко шептала: «Бедное мое пальтишко! Тебя обижают… прощай! Прощай, мое любимое пальтишко с меховым воротником, мое чудесное пальтишко, летящее через окно в этот гадкий грузовик!».

В тот же день отец и Амина покинули нас: для них, разыскиваемых армянскими головорезами, ос­таваться здесь было небезопасно. Один из армян, друзей отца, увел его в более спокойное место. А положение все ухудшалось. Как это часто бывает, главари потеряли контроль над своими людьми. Те же превратились в обезумевших грабителей и убийц.

Нас разбудили в три часа ночи, когда отца уже рядом не было. В доме какие-то вооруженные лю­ди проводили обыск. Они шарили всюду: лезли на крышу, заглядывали в шкафы, ящики, под кровати, прокалывали штыками все места, где мог укрыться человек. Не найдя никого, эти негодяи выпи­ли все вино, что нашли в доме и, грязно ругаясь и грозясь, ушли.

А утром откуда-то появилась группа военных и установила на крыше пулемет, из которого стали расстреливать пустой дом… Так мы прожили две недели, полные тревог и страхов. Мы были абсол­ютно подавлены, морально и материально, прячась от озверевших солдат и шальных пуль. Весь день сидели в доме, не отворяя окон. А по вечерам, дрожа от страха, собирались вокруг слабого света па­рочки свечей. Свечи нужно было экономить. Провизии тоже не было. Две недели мы жевали осточер­тевшую чечевицу – и утром, и днем, и вечером. Ничего другого не было. А хозяева дома ласково уго­варивали нас:

– Вы ешьте, ешьте чечевичку. Не беспокойтесь, ешьте сколько угодно. Ее у нас много! Еще два мешка есть.

Странно, но чечевица не вызывала отвращения. Даже сейчас я ем ее с удовольствием, вспоминая ту вынужденную чечевичную «диету» в доме соседей-армян.

Удручал нас не только скудный стол, но и нескончаемый плач трех старушек, которые жили в до­ме наших спасителей. Эти женщины стонали и рыдали без конца: то по очереди, то вместе, исполняя свое гнетущее траурное трио. Сердце сжималось от горя! Самая старшая из женщин была и самой «плакучей». Стоило ей посмотреть на нас, и слезы ручьем текли из ее глаз. Я хорошо помню ее шелко­вистые седые волосы, ласковый взгляд черных глаз, бледное старческое лицо. Эта женщина была добра со всеми, и остальные относились к ней с любовью. Старая женщина часто прижимала меня к груди, гладила и успокаивала, когда я, трясясь от страха, бессильно всхлипывала. Но успокоить меня было не так-то просто. Мне было так одиноко! Вся эта обстановка удручала – где мои сверстники? Где друзья? Сестра Зулейха не очень дружила со мной. Несмотря на малую разницу в возрасте, меж­ду нами было некое отчуждение. А ее жуткий характер совсем не располагал к общению. Двоюрод­ные братья жили далеко. Взрослея, мы все больше отдалялись. Одних это радовало, других огорчало. Все менялось… Неизменной оставалась только любовь фрейлейн Анны. А я с глупым упорством и бес­сердечностью пыталась избавиться от ее опеки. Сейчас она была, главным образом, занята моим бра­тишкой. И очень беспокоилась, что не может уделять мне должного внимания. А я по-прежнему пы­талась завоевать симпатию Амины. Но оттого, что это не приносило видимых результатов, чувство­вала себя все более одинокой. Ничего не поделаешь, приходилось с этим мириться.

Когда обстановка в городе несколько стабилизировалась, к хозяевам, приютившим нас, стали приходить их родственники. Был среди них и светловолосый, голубоглазый паренек (нечастое явле­ние среди армян – русые волосы). В первый же день он вызвал у Зулейхи интерес к рисованию, а за­одно и к себе. Стоило этому юноше появиться в доме, как Зулейха уводила его на террасу, в укром­ный уголок, и заставляла позировать, одновременно строя ему глазки. Я знала, что «творческое вдох­новение» – это всего лишь повод. Размышляла: стоит ли сделать этого юного армянина объектом сво­ей любви? Вела подготовку к очередному состоянию влюбленности.

Позже мы встретились с этим симпатичным пареньком в Париже. И сейчас наши встречи продол­жаются. Правда, он уже не так хорош, как в юности, но волосы и глаза не изменились. Когда он сер­дится на меня и сестер, говорит: «Зря я спасал этих женщин от резни!» Но тогда ни мне не удалось за­вести любовную интрижку, ни Зулейхе – закончить портрет. Две недели, ознаменованные поеданием чечевицы, уличными перестрелками и перерывами между боями, закончились. Однажды нам сооб­щили, что вечером мы поедем к отцу. Собирались мы недолго, гораздо дольше и трогательнее прохо­дило прощание с хозяевами дома. Все обнимались, плакали и вздыхали. Наконец, благословленные за-плаканными старушками, уселись в прибывший за нами фаэтон. Сейчас, описывая прошлые собы­тия, полные драматизма, я пользуюсь обычными словами. Но в то время они не поддавались привыч­ным понятиям. То, что я знаю сейчас, было непонятно тогда. Кроме того, тогда я не знала, что все благополучно обойдется. Поэтому страх не покидал меня.

Уже два дня, как перестрелки в городе почти прекратились и до семи вечера можно было появ­ляться на улицах. После семи начинался комендантский час. Город выглядел ужасно. Это была горь­кая картина: магазины ограблены, брусчатка выбита из мостовых, стекла в окнах расколоты, а сте­ны домов в щербинах от пуль. Такое зрелище удручило бы самого сильного оптимиста. Даже ехидная Зулейха огорченно помалкивала. Фаэтон, не выезжая на центральные улицы, в объезд вышел к порту и скоро подъехал к маленькому домику неподалеку он стропил судоверфи. Мы вышли из экипажа, и извозчик повел нас в домик. Тут была Амина и какой-то мужчина в оборванной одежде рабочего. Бо­же! Так это же наш отец!» Мы бросились в объятия друг друга и, долго обнявшись, плакали. Потом нам сказали, что отец повезет нас в Иран. Он надеялся спрятать нас в более безопасном месте, чем родные горы. Собственно, по всей России было небезопасно. Но не схватят ли нас в Иране? Удастся ли покинуть Родину незамеченными?

Тот домик, где мы собрались, был жилищем капитана нефтяного судна. Судно уже готово к от­плытию, и мы очень скоро сели на него. Но прежде его должны были проверить дашнаки. Что, если отца узнают? Тогда всем нам конец… Было решено переодеть отца рабочим котельни и спустить в трюм судна. Мы должны были изображать детей капитана, а закутанные в чадру фрейлейн Анна и Амина – его добропорядочных мусульманских жен. К счастью, все благополучно обошлось: дашнаки, которых капитан щедро угостил водкой, особенно не потревожили нас, вели себя спокойно. Они не стали и дотошно проверять машинное отделение, где мой отец, вымазанный сажей, в папахе, натяну­той на глаза, в грязной одежде кочегара, пытался походить на рабочих, которых прежде эксплуати­ровал. Пьяные дашнаки, увидев кучу детей и женщин, записанных на имя капитана, очень удиви-лись. Видно, у них двоилось в глазах от выпитого и нас показалось еще больше. Но нас они все равно отпустили с миром и убрались. Через некоторое время тень родного города, лишенного электричест­ва, потихоньку растаяла вдали…

Но тут создалось новое и необъяснимое положение. Наше состояние можно было оценить как «синдром минувшей опасности». Мы превратились в молчаливые, испуганные, плохосоображающие существа, физически и морально истощенные. Непонятно отчего, болели зубы и сводило челюсти. Сон превратился в кратковременную, чуткую дремоту. Страх не давал глубоко уснуть. По мере того, как вместе с береговой линией отдалялась и опасность, мы начинали приходить в себя. Необъясни­мое чувство счастья нового рождения! Тело стало легче, дыхание глубже, мысли, освобо-жденные от мучительного беспокойства, яснее. Одним словом, человек ощущает радость свободы! Наиболее чув­ствительные плакали от счастья, верующие молились, вознося хвалу Аллаху, моряки пели и плясали. Но одно желание объединяло всех – страшно хотелось есть! Как только судно вышло в открытое мо­ре, мы все бросились к столу. После двухнедельной «чечевичной диеты» это было поистине царское угощение: здесь была икра, осетрина, плов с курицей, миндаль, пирог. Мы так спешили, что ели икру ложкой, а курицу – руками. Все увлеченно жевали, чавкали, грызли. Страшные мысли рассеялись. Мысли о революции заняла курица, воспоминания о погромах померкли перед жареной рыбой. Но вслед за насыщением пришла тошнота. Мне становилось все хуже и хуже. Я побледнела, голова кру­жилась, еда подступала к горлу, рвясь наружу. Пришлось бежать в туалет.

Весь путь сопровождался морской болезнью. Она вымотала меня! Морская болезнь заняла место только что ушедшего страха. Почему она приключилась только со мной? Все остальные прекрасно себя чувствовали. Мне становилось еще хуже, когда я об этом думала. Когда мы прибыли в иранский город Анзали, я была похожа на настоящее чучело.

Мы пробыли в Иране более шести месяцев. Время, проведенное на чужом берегу, видится мне в мрачной тени неприятных воспоминаний. Оно сопровождалось скучными и длинными днями, жар­кой погодой и высокой температурой – меня и тут угораздило заболеть. В Анзали нас поселили в ка­ком-то домишке на краю то ли канала, то ли речушки. Позже отец принял решение перевезти нас в Решт. Это тоже был небольшой, невзрачный городок. На совершенно голой земле стоял единствен­ный каменный дом. Остальные постройки были выполнены из какого-то другого материала.

Не успели мы обустроиться в Реште, как местные патриоты под предводительством некоего Ку­чук-хана подняли бунт против англичан. Началась война. Патриоты-националисты держали длинные бороды, которые они поклялись не стричь, пока не изгонят со своей земли агрессора.

Город бомбили аэропланы, на улицах шла стрельба. А мы вновь стали жертвами исторических по­трясений и кровавых событий. Видно, такова наша участь… Мы теснились в нелепом домишке, опа­саясь, что пули пробьют его слабые стены.

Когда война за независимость завершилась, мы продолжали маяться от скуки. Дел у нас никаких не было, но и выходить из дому было невозможно: здесь принято ходить закутанными с головы до пят в чадру. Но мы, дети прогресса, ее никогда не носили, а потому и не могли никак приладить к се­бе. Тут нужно было умение. Да и ходить в чадре не так-то просто. Полагалось прикрывать краем чад­ры лицо так, чтобы виднелись только глаза. А тело должно быть полностью в нее закутано. Не ду­маю, что такой наряд можно считать достижением ислама или его хорошей чертой. В Баку эти пок­рывала были, но по крайней мере, цветными. Но здесь, в Иране, все носили черную чадру. Казалось, повсюду гуляют стаи ворон.

Еще одной «головной болью» Ирана является шиитство. Правда, и в Азербайджане, прежде быв­шем частью Персии, исповедуется эта разновидность ислама. Но Амина была сунниткой, а в Иране это не приветствовалось. Приходилось скрывать ее «недостаток», как какую-то порочную болезнь. Амина же, никогда не придававшая значение религиозным порядкам, очень сердилась, нервничала и страстно желала, как и все мы, поскорее вернуться домой, на Родину…

С родных берегов тем временем начали приходить обнадеживающие слухи. И отец решил вновь перебираться в Анзали – ведь Баку был оттуда совсем рядом! Мы снова вернулись в лачугу на берегу Каспийского моря, и потянулись дни ожидания. Тут-то и прихватила всех какая-то болезнь, и мы по очереди промаялись в жару и бреду. Я до сих пор не забыла, как полыхало мое тело от высокой тем­пературы.

Так прошло несколько месяцев. Наконец однажды мы узнали, что турки-османы заняли Баку и навели порядок. Мы без промедления начали собираться домой, но пришлось несколько задержаться. Турки, опасаясь проникновения большевиков, не впускали судна в бакинские порты. Чем больше добрых известий приходило из Баку, тем нетерпеливее мы становились. Так хотелось поскорее ока­заться дома!

Наконец-то настал долгожданный день, и мы, поднявшись на борт судна, привезшего нас в Анза­ли, поплыли к родному берегу. На всем Каспии не было более умелого, отважного и веселого капита­на, чем наш. Покачавшись на каспийских волнах, заново переболев изнуряющей морской болезнью, мы (слава Богу!) прибыли в желанный, дорогой нашему сердцу город и оказались в своем разграблен­ном доме. В комнатах, кроме огромной мебели, ничего не осталось, да и она была вся побита и поко­режена. Шкафы «украшали» пулевые отверстия, а резные части мебели отбиты. Один из шкафов в стиле Луи XIV был опрокинут на пол, кругом лежали осколки дорогой разбитой вазы. На этой вазе когда-то было изображение обнявшихся Амура и Психеи. Человеческая жестокость, разбив вазу, раз­лучила этих несчастных. Но все равно мы были счастливы оказаться в своем милом доме. И даже беспорядок и разруха не уменьшали нашей радости. Наконец, и о родственниках поступили известия. Мы восемь месяцев о них ничего не слышали. Теперь узнали, что Лейла, ее муж, сын и Сурайя, гони­мые русской революцией, долго скитались и сейчас обосновались в Одессе. Они дожидались судна, которое ходило раз в два месяца. Но их ожидание могло затянуться: заминированное Черное море

продолжало оставаться полем боя для разных пароходов и стран.

А в Баку турки наводили порядок. Почти ежедневно состоялись казни. Вешались преступники и мародеры. В одном из городских парков была установлена виселица, на которой ветер раскачивал тела казненных, в устрашение прочим. Надо признать, такая мера давала хорошие результаты: очень скоро прекратились разбои, грабежи и прочие преступления. В городе были полностью восстановле­ны порядок и покой.

Конечно, прибывшие на Кавказ турки, не преминули наказать армян. И в очередной раз простой народ стал жертвой разбушевавшихся националистов. Соседей-армян, которые прятали нас в дни погромов, никто не тронул. Мы повидались с ними, и встреча была очень радостной. Вспоминая те страшные дни и килограммы съеденной чечевицы, все смеялись от души. Материальные потери, ко­торые понесла наша семья, не огорчали – слава Богу, не произошло ничего непоправимого.

Но в скором времени турецкую оккупацию сменила английская. Турция, будучи в союзе с Герма­нией, потерпела поражение и отступила. Победители-англичане потянулись на запах милой их сердцу нефти и по-хозяйски устроились в богатом нефтеносном краю.

Наш дом стал местом встречи английских офицеров. Подросшая Зулейха вместе с Аминой без конца принимали гостей. А я завидовала их дружбе и тому, что Зулейха по-взрослела раньше меня. Она менялась быстрыми темпами. Дело дошло до того, что Зулейха, не стесняясь, курила папиросы в присутствии других.

Баку стремительно менялся, втягиваясь в европейский образ жизни. Менялись обычаи, и тради­ции теряли устойчивость. Религия почти полностью утратила свои позиции. Семья уже не обращала внимания на поведение Амины. На фоне событий, происходящих вокруг Кавказа, по сравнению

с тем, что происходило в России, ее короткое платье и раскованность – не самое страшное. Отец сей­час же увлекся политикой и дал ей полную свободу действий. Везде говорили и думали только о сво­боде, независимости, процветании Азербайджана, Армении, Карелии, Туркестана и т.д. Атрибуты не­зависимой республики – вот что было важнее всего для всех! Вскоре и англичане покинули Кавказ, а чудесный город минаретов и нефтяных вышек Баку стал столицей Независимой Азербайджанской Республики. Был создан парламент новой республики, а количество партий чуть ли не приравнива­лось количеству депутатов парламента. Республика стала создавать и собственную армию, в кото-рую призывались юноши, никогда не державшие в руках оружия. Был проведен военный парад. Произносились парадные речи, полные патриотизма и восторга. Один молодой композитор написал музыку к гимну Независимого Азербайджана. Как и в других хорошо организованных республиках, и новая Азербайджанская управлялась Кабинетом министров, избрала президента. Мой отец был наз­начен министром торговли. Отныне наш дом охраняли два солдата – ведь это был дом министра! Отец носил широкую желтую ленту. Не снимая ее до самого падения Независимого Азербайджана. А мы гордились его должностью…

Вскоре после ухода англичан в Баку вернулись задержавшиеся в Одессе Лейла и Сурайя. Все радо­вались их счастливому возвращению. Бедняжки столько пережили! На их лицах до сих пор лежала тень перенесенных тягот и бед. Сестры были усталыми, изможденными, плохо одетыми. Сурайя на­дела какой-то костюм из груботканой материи, похожий на мужской. Она и сама очень плохо выгля­дела. Бедняжка! Видимо, пережитое дурно повлияло на ее вкус. Она очень смутилась, когда ей сдела­ли замечание по поводу безобразного костюма. На Лейле была одежда не лучше: платье, подбитое гардинной шерстью. Оно было слишком вульгарным. Но Лейла своего платья не стеснялась. Она по-

прежнему стремилась к «свободной жизни». Пока ей удобно было жить в родительском доме. Поэто­му она распространяла слух, что ее муж – мерзавец и жить с ним невозможно. Но, знающие этого че­ловека, понимали, что Лейла лжет. Уговоры и легкие угрозы не возымели действия. Упорство Лейлы было осознанным. Вскоре она заявила, что желает развестись, рассчитывая на возможность вернуть­ся в дом отца. Она поселилась в своей прежней комнате. А в соседней устроила сына. Муж стал поме­хой, превратившись в обыкновенного престарелого родителя. Но, пока не получив развода, Лейла ми­рилась с таким положением. Муж обожал ее и разводиться не хотел.

Он жил у своей матери и приходил к нам навещать сынишку. Бедняга, как мог, пытался вернуть Лейлу. Смягчить ее сердце. Но все зря! Если женщина хочет «независимости», муж превращается в обузу. Лейла была тверда в намерении развестись.

Одни желают выйти замуж, другие пытаются избавиться от мужа. Вот Сурайе и Зулейхе, к приме­ру, пришло время подыскать себе муженька. К нам уже стали похаживать потенциальные женихи из «хороших мусульманских семей». Многие из них были «почти» врачами или инженерами (похоже, не доучились!). Это были желающие взять одну из моих сестер в жены. Все равно, какую, которую отец предложит – на той и женятся. А самые расчетливые даже готовы были подождать, пока вырасту я.

Независимая Азербайджанская Республика активно действовала. В Женеву была послана группа представителей, Республика и ее права были официально признаны. Баку стал националистическим, и даже несколько шовинистическим городом. Собственно, столица нового независимого государства и должна быть таковой. Одни партии делали упор на традиции, другие требовали «равенства и эман­сипации». Последние были сторонниками женской образованности и участия женщин в обществен­ной жизни. И вправду, порой мужеподобная Дездемона, которую в театре играл мужчина, вызывала, мягко говоря, недоумение: в те времена женские роли в театрах исполняли мужчины. Можно пред-ставить, как нелепо выглядели такие «женщины» в париках и накладных бюстах!

В молодой столице кипела и бурлила жизнь. Здесь было много россиян, покинувших объятую ре­волюцией родину. Все искали «удобное место под солнцем» или временное пристанище, чтоб переж­дать смутное время в России. Они были уверены, что скоро все кончится, через пару-тройку меся­цев, большевики покинут сцену, и каждый займется своим делом. Дожидаясь этого «безусловного времени», люди брали взаймы. Развлекались и были беспечны. Приемы в нашем доме стали бесконеч­ными. Ну, а мы, сестрицы-девицы, подбирали среди посетителей «достойных нашей любви» мужчин. Например, однажды за очень короткий промежуток времени мы «коллективно влюбились» в русского музыканта, юношу из Прибалтики, и в шведского инженера. Наши привязанности и любовь были скоротечными.

В канун весны мы познакомились с молодым офицером. Он-то и стал объектом нашей очередной влюбленности. Предыдущие сразу же померкли. На широкой груди молодого офицера красовались знаки отличия. Это был чернобровый и очень красивый мужчина. Правда, характером он был не­сколько язвителен. Поэтому с ним мало кто дружил! Не обратить внимания на привлекательного че­ловека? Мы не могли себе этого позволить! И, конечно же, как всегда, по-очередно влюбились в него. Кажется, он был перс. Но из благородной семьи, поэтому получил образование в Петербурге. Будущие офицеры, получавшие образование в том петербургском учебном заведении, даже беря в руки книги, надевали перчатки, чтоб не замарать руки, ведь чтение – это тоже труд, а молодым господам трудиться негоже. Они же не простолюдины какие-нибудь! Зато у них было принято повязывать на шею шелковые чулки своих возлюбленных, пьянствовать, губя свою память. Многие из них были на-столько честолюбивы, что постоянно изыскивали возможность проявить героизм, порой кидаясь в бессмысленные авантюры. Во имя воинской чести они совершали поступки, требующие особой от­ваги и бесстрашия. Поступив на военную службу в 16 лет, Мурад проявил себя смелым и отчаянным воином, заслужив несколько медалей. Но после революции, когда воинская служба потеряла свою ценность, Мурад вместе с родителями приехал в Баку. Здесь у них жили родственники. С нами он по­знакомился благодаря тем же родственникам.

Моя любовь, точнее, наша коллективная любовь к Мураду, оказалась безуспешной для двух сес­тер. То есть, две из трех сестер вынуждены были отказаться от своей «привязанности». Меньше все-го шансов было у меня, и я это хорошо понимала. Но именно поэтому мое чувство было и самым страстным. Я успокаивала огонь страсти в своем сердце тем, что брала с вешалки его кепку, когда он был у нас в гостях, крепко-крепко прижимала ее к груди, жарко целовала, вдыхала ее запах, пьянея от него. Обращаясь к головному убору Мурада, как к живому существу, я, лаская ее, говорила: «Милая кепка, передай Мураду, что я люблю его. Если он захочет, я сделаю его счастливым!» Много чего шеп­тала я кепке своего возлюбленного! Возможно, некоторые из них она донесла своему хозяину, потому что он смотрел на меня несколько иначе, чем грузинский князь. Его взгляд был более чувственным. Иногда он даже заводил со мной беседу. Жесткие нотки в его голосе и пугали меня, и очаровывали. Мне казалось, что Мурад почувствовал наше к нему особое отношение и наслаждался, играя чувства­ми трех сестер. Мои с ним беседы не были продолжительными – то Зулейха встревала, то Сурайя. Так они меня и оттесняли. Приходилось сдавать позиции, уединившись в уголке, безнадежно печалясь. На официальные приемы меня не допускали. На семейных обедах же я сидела в самом конце стола, ощущая себя ненужным предметом. У меня не было никакого права на любовь и надежду! Я не могла быть его возлюбленной!

Вспоминаю то время со странным чувством. Из-за разницы в возрасте с сестрами меня считали ребенком, но моя нравственная зрелость намного опережала физическую. А меня ставили чуть ли не в один ряд с маленьким братишкой и племянником. Потому-то я их и не любила. Когда малыши, с детской наивностью приближались ко мне, я сердито отворачивалась. Для меня, начитавшейся рома­нов Мопассана, получившей «уроки мудрости» от своих двоюродных братьев, такое положение дел было настоящей пыткой. Но как же можно относиться ко мне так, будто я ровня этим мальцам! А еще меня очень огорчало обязательное правило ложиться спать. Вечером, оставаясь в спальне, я му­чалась от бессонницы. Музыка, голоса, смех, доносившиеся из гостиной, заставляли меня страдать. Я ворочалась в постели, плакала от обиды: почему меня не допускают к участию в веселье? Вместо этого я мучаюсь в опостылевших стенах своей ком-наты! Кошмарная несправедливость! Так и зады­халась я от горечи и обиды. В то время, как Зулейха и Сурайя вертелись среди взрослых, кроме всего прочего, мне стали гораздо меньше уделять внимания и в вопросах обучения. Все были заняты свои­ми делами. К счастью, я могла проводить время за игрой на пианино. Это помогало рассеять грусть, часть дня проходила за инструментом, часть – за чтением книг и в раздумьях.

Если б я поделилась о своих переживаниях с фрейлейн Анной, то не чувствовала бы себя такой одинокой и несчастной, ведь, несмотря на нынешнюю нашу некоторую отчужденность, она попреж­нему любила нас. Но по своему недомыслию я не только охладела к своей няне, но и стала недолюб­ливать ее. Давно мы уже не замечали фрейлейн Анну, не считались с ней. Немалая заслуга в этом и Лейлы, которая, став замужней дамой и мамашей, говорила, что советоваться с няней глупо. А попав­шие под влияние Амины Зулейха и Сурайя считали фрейлейн Анну несовременной, ее наставления нудными и воротили от нее нос. Фрейлейн Анне не нравился образ нашей жизни по поведению, но она помалкивала. Так как лозунг «Прогресс – для всех!» шел от хозяйки. И наши чудачества были продол­жением «политики верхов».

Тем не менее фрейлейн Анна не всегда молча наблюдала за происходящим, иногда и она выражала свой протест. Вот потому-то мы и стали к ней хуже относиться. Последние годы жизни фрейлейн Ан­ны в нашем доме стали несколько сложнее. Ее почти приравняли к обычной прислуге, перестали слу­шаться, посмеивались над ее мнением. Самой бессовестной по отношению к няне стала я. Мне каза­лось, что фрейлейн Анна, на попечении которой были самые младшие члены семьи, хотела силой удержать меня в детстве. Я стала груба с ней и получала удовольствие, иногда доводя до слез эту за­мечательную женщину. Но порой прежняя любовь просыпалась в моем очерствевшем сердце, и я ка­ялась, вспоминая ее доброту. Такие мысли приходили обычно по ночам, когда мучила бессонница. Перед глазами оживали картинки прошлого, и мне становилось стыдно за свою грубость и несправед­ливость. Хотелось вскочить с постели, побежать к ней, обнять и попросить прощения. Но с такими мыслями я засыпала, а наутро продолжала обижать бедняжку фрейлейн Анну, которая всю свою жизнь сталкивалась с бесправием и несправедливостью судьбы и людей. Она двадцать лет верой и правдой служила нашей семье! А теперь подвергалась оскорблениям и унижениям. Лишь Богу из-вестна тайна несправедливости…

Но поговорим о Мураде. Покуда я обитала среди малышей, стали проясняться его планы. Поти­хоньку стало известно, что он избрал для супружества Сурайу. Мурад был мусульманином. Вероятно, особых причин препятствовать этому браку не нашлось бы. Скоро Мурад и Сурайа были помолвлены, а мы с Зулейхой принялись искать нового «возлюбленного». Это было несложно, и через весьма ко­роткое время «объект новой страсти» был найден. Им оказался некий русский полковник.

Несмотря на одобрение отца, брак Сурайи и Мурада не пришелся по сердцу некоторым нашим родственникам. Во-первых, потому что бакинцы не любили родниться с «чужеземцами». Во-вторых, моя тетя, что жила по соседству, давно приглянула Сурайу для своего сына Мирзы. Разве могли род­ственники допустить «утечки капитала» на сторону? Я еще не рассказываю читателю о кузене Мирзе. У нас с ним была ощутимая разница в возрасте. Поэтому он больше дружил с Зулейхой и Сурайей. Моими же друзьями в детстве были братья-близнецы, Асад и Али. Мирза не особенно был любим ок­ружающими. Он, как и все, мог приобщиться к культурной жизни. Но не воспользовался такой воз­можностью. Родители лезли из кожи, чтоб «сделать его человеком», тратили на это немалые средства, но ничего не получалось. Если недостатком Асада и Али считалась их чрезмерная жизнерадостность, то Мирза, наоборот, был грубым и хладнокровным. Он напоминал неотесанное животное. С детства няньки намучились с ним. Многие, не выдержав его тяжелого нрава, покидали их дом. Мирзу не раз выгоняли из школы за буйный нрав и драчливость. Но родители обожали своего единственного сын­ка и прощали ему все недостатки. Родительская любовь слепа…

Итак, мать Мирзы строила планы на его брак с Сурайей. Но это не пришлось по душе ни моему от­цу, ни самой Сурайе. Услышав о помолвке сестры с Мурадом, мать Мирзы устроила такой скандал, словно ее обманули и ограбили. Вся родня вновь перессорилась и разделилась на два лагеря: меньшая половина поддерживала сторону Сурайи и Мурада. Большая – противилась их браку, осыпая отца уп­реками. Но отец, как всегда, не обращал на их склоки никакого внимания.

Однажды кто-то стрелял в Мурада, когда он уходил от нас. Но, к счастью, пуля его не настигла. Все догадывались о причине покушения, поэтому не стали искать виновного и раздувать вопрос. Сам же Мурад не принял этого происшествия всерьез, его забавляли наши «внутриклановые разборки». Он был снисходителен к странностям родственников и насмехался над ними. Мурад посещал дома всех наших родственников и получал удовольствие от их своеобразных нравов. Особенно забавляло его се­мейство дяди Сулеймана.

– Я приехал к ним на фаэтоне. Когда сошел, увидел на балконе вашу кузину Гюльнар. Поздоровал­ся, как и полагается. А она, вместо того, чтобы ответить на приветствие, заорала: «Чего тебе надо?» - рассказывал нам Мурад. – Я ей отвечаю: «Ничего, уважаемая. Ничего мне не нужно. Просто я хотел повидать вашу матушку, чтоб выразить ей свое почтение». А она не поняла и опять спрашивает: «Чего-чего?» Смотрит на меня с подозрением и велит подождать. А потом исчезает в доме. Я долго ждал. Подумал даже, что она забыла обо мне. Но спустя долгое время она отворила дверь и сердитым голосом позвала меня в дом. Я пошел за ней следом и попал в какую-то странную комнату. Вся семья вашего дяди Сулеймана была тут в сборе.

– Знаешь ли, меня не волнуют военные мундиры и прочие достоинства. Мы не носим френчей, но зато имеем деньги, – очень грубо заговорил ваш дядя. Затем достал из кармана кошелек и гордо уда­рил себя в грудь. Вот, мол каков я!

– После такого «вежливого» знакомства мне стали задавать неуместные и бессмысленные вопро­сы. Каждый считал свой вопрос очень глубокомысленным и гордился своей проницательностью, а дети потихоньку хихикали. Странная семейка! И еще не понимаю, почему они так громко орут, когда разговаривают. У вас что, такой обычай? – продолжал Мурад свой рассказ о знакомстве с нашей род­ней. Сурайя краснела от стыда. Среди родственников Мурада были высокопоставленные сановники, послы. А ее родственники, хотя и миллионеры, но ведут себя как неотесанные невежи. Она стыди­лась их.

Дядя Мурада был избран президентом одной из новых северокавказских республик, обретших не­зависимость. В эти исторические дни он находился в Париже. Мурад тоже собирался ехать туда, к своему дяде, и эта поездка одновременно должна была стать его свадебным путешествием. Там мо­лодожены намеревались провести чудные дни и переждать смутное время большевистского нашест­вия…

Многие начинали беспокоиться затяжным присутствием большевиков, хотя почти никто не сом­невался, что их власть долго не протянет. Со временем тех, кто подпадал под категорию «почти», ста­новилось все больше. Беспокойство от затяжного присутствия большевиков росло, и поползли слухи, что после завершения гражданской войны в России, Кавказ будет захвачен ими. Слухи были самые разные, но толком никто ничего не знал.

Решение Мурада о поездке в Париж ввергло Амину в уныние. Кто-то поедет в Париж, а она оста­нется в Баку – это невозможно вынести! Амина стала убеждать отца, что и ей с Зулейхой необходимо направиться в Париж. Она придумала сразу несколько причин: во-первых, стала выражать беспокой­ство какой-то своей несуществующей болезнью, лечение которой возможно лишь в Париже; во-вто­рых, Сурайе будет одиноко на чужбине; в-третьих, Зулейха обязательно должна учиться, по ее мне­нию, в Парижской Академии художеств – у нее безусловный талант, и она будет гордостью милой Ро-дины. Да к тому же у них так оскудел гардероб! Нет, ехать в Париж просто необходимо!

Отец сдался и на этот раз, как всегда. Но поставил условие: Амина возьмет с собой и маленького сына – в такое смутное время мать не должна покидать свое дитя, лучше если она будет рядом. Ами­на же ради этой поездки была готова принять любые условия! Что касается меня, то об этом речи не шло. В очередной раз я почувствовала себя бесполезным предметом в доме. Это было болезненно. Одиночество становилось моим роком. Может быть, у них были какие-то причины оставить меня в Баку, но таковых я не видела, и не понимала. Поэтому до сих пор считаю, что со мной тогда обош­лись очень несправедливо.

Раньше всех, чудесным солнечным днем, отправились в путь Мурад и Сурайя. Окно вагона было открыто, и я видела последнюю улыбку Сурайи, улыбку, смешавшуюся с цветами в ее руках… Мы все верили, что будущее сестры будет таким же прекрасным, как эти цветы. Никто не знал, что ждет ее впереди. Наверное, и хорошо, что не знали…

Затем уехали и остальные. До последней минуты я надеялась, что они изменят свое решение и возьмут меня с собой в Париж! Зря надеялась! Никто не думал обо мне, ни упаковывая вещи, не от­правляясь в путь.

В девять вечера ожидалось отправление поезда. С четверти девятого началась церемония проща­ния. Придумав незначительный повод, я удалилась в сторонку, чтоб не разрыдаться при всех. Я спря­талась в опустевшем большом зале и прислушивалась к звукам отъезжающего экипажа. Прижав себя к стеклу в полутемном зале, я молча прислушивалась и ждала. Внизу открылась дверь. Послышались последние напутствия. Затем дверь захлопнулась, и фаэтон отъехал от дома. Наступила тишина – итог всему…

Вот такая приключилась несправедливость… Амина и Зулейха покинули меня, оставив одну-оди­нешеньку. Их дорога представлялась мне в ярком свете, которому я не находила названия. Мне же пришлось остаться здесь, в безнадежной тьме… Будущее представлялось мрачным, печальным, пол­ным бесправия и несправедливости. Именно так я себе его рисовала. А Зулейха и Амина в это время будут жить в ином мире – в Париже! Париж был для меня не просто географическим понятием. Это слово означало сказочный мир чудесных грез. Да, Амина и Зулейха буду жить там, а я… Тут слезы бурным потоком полились из моих слез. Казалось, все мое существо обратится в слезы, выльется и меня не станет. Лучше бы так! Зачем жить в этом ненавистном мире, полном грусти и бесправия? За что я несу такое наказание? Но и слезы кончаются. Измотав, они прекращаются…

Как глупа я была, думая о бессмысленности и никчемности своей будущей жизни! Многое про­изошло, но все имело смысл.

Через месяц умер наш дедушка Муса. Он оставил нам, четырем внучкам, огромное богатство. Оно было ощутимым, даже на фоне достояния десятков бакинских миллионеров. В тринадцать лет я ста­ла обладательницей несметных богатств, превратилась в богатейшего человека. Но и это недолго протянулось. Через несколько дней ранним утром меня разбудили звуки «Интернационала», доносив­шегося с улиц. Я бросилась к окну и увидела множество солдат, вовсе не похожих на солдат азербай­джанской национальной армии. Это были русские солдаты. Как оказалось, в полночь революционный бронепоезд пересек границы Независимой Азербайджанской Республики и привез на вокзал спящего города солдат Одиннадцатой Красной Армии. Вот так, без единого выстрела, Национальная армия Азербайджана сдала свои позиции. Республика пала, а победившая Россия вновь вернула себе преж­нее «имущество». Я видела своими глазами конец целого мира!

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

I

 

С падением Азербайджанской Республики, с концом того мира, свидетелем которого я была, за­кончилось и мое детство. В тринадцать лет… Отсутствие рядом сестер, брата, мачехи усиливало мое тягостное состояние. Взрослую жизнь я встречала в полном одиночестве. Но, возможно, такое неожи­данное завершение детства было и к лучшему. По-моему, вера в красоту жизни, непоколебимость привычного мира являются главными чертами детства. Как только иссякла вера, закончилось и дет­ство. Оно еще не совсем далеко ушло, его чистота и беспечность были где-то рядом. Но они были мне не по сердцу. Детский взгляд на мир мешал видеть его истинное лицо, мешал ощущать его настоя­щие радости и беды, красоту и уродство, горечь и сладость. Так легко любить мир радости! Гораздо сложнее любить его таким, какой он есть на самом деле.

Я продолжала тяжко переживать отъезд сестер, успокаивая себя тем, что в скором будущем и мы с отцом отправимся в Париж. Но пока я грустила и страдала. Мои страдания несколько скрадывало присутствие старшей сестры, Лейлы. Хотя это трудно назвать присутствием. Она редко бывала дома. У нее своя семья, свои заботы. А фрейлейн Анна стала нервозной и болезненной, у нее ослабло зрение, и это очень угнетало бедняжку. Она ухаживала за моим маленьким племянником, сыном Лейлы. Ее редкое внимание и забота обо мне натыкались на мою грубость и неприязнь. Отношения с отцом бы­ли еще холоднее. Не ощущая его теплоты, я стеснялась отца и, кроме почтения, ничего не испытыва­ла к нему.

Итак, первым серьезным, сильным чувством в моей жизни было одиночество. Сестры отправи­лись в путешествие без меня. Надежды рухнули. Вскоре я увидела и первого в своей жизни покойни­ка. Тело моего деда Мусы лежало на кровати, накрытое покрывалом. Покрывало будто прятало от

взоров его распухшее, обезображенное смертью тело. Я и прежде не любила своего деда. А его смерть принесла мне облегчение вместо переживаний. Дед долго болел, и полагалось каждую неделю его на­вещать. Нетрудно представить, какие приходилось испытывать чувства, подолгу сидя у постели умирающего старика. Считать минуты утомительного молчания, которые походили на часы! Это бы­ло невыносимо. Признаюсь, что я желала его смерти. Постоянная, вынужденная «вахта» у его скорб­ного ложа была пыткой не только для меня. Вероятно, его жена, другие родственники, дальние и близкие, испытывали те же чувства. Интересно, о чем думал он сам? Говорили, он очень боялся смерти. Но болезнь деда Мусы была изнурительной и тяжкой, что и сам он, возможно, желал поско­рее умереть. Будучи здоровым, дед, панически боявшийся смерти, запрещал в своем присутствии даже говорить о ней. В одной древней восточной легенде говорилось, что человек, строящий дома, никогда не умирает. Вот Ага-Муса и строил роскошные здания за миллионы, которые приносила ему нефть. На момент смерти этих зданий было уже больше шестидесяти. Но легенда солгала – дед умер, не достроив до конца последнего дома.

Похороны деда Мусы проходили очень торжественно. Его степенно несли на носилках – мафе – поочередно десятки мужчин, пока другие шли следом.

Впервые в жизни увидела мертвым близкого человека. Я не горевала, но боялась. Кроме того, мне было и любопытно: воображала, что покойник – не мой дед, а кто-то чужой. А где же сейчас дед? Каков там мир мертвецов? Куда он отправился? Я со страхом смотрела на укрытое тело покойного, на выпирающий, вздутый живот. Лицо его, еще более подурневшее от смерти, было открытым: боль­шой нос заострился, щеки запали. Борода поседела, не сохранив следов хны. Вдруг мне в голову пришла омерзительная мысль, такая тошнотворная, что и говорить стыдно. Я подумала: интересно, как пахнут покойники? Наверное, очень противно! После эта мысль не покидала меня несколько месяцев, вызывая отвращение и брезгливость. Мне даже снился тот мерзкий трупный запах. Но по­тихоньку запах смерти был забыт… Почему я об этом вспомнила?

По мусульманскому обычаю покойника омывают в мечети, а затем тело устанавливают в центре комнаты. Над телом священнослужители начинают читать Коран. В помещение, где находились мул­лы, женщины не допускались. Они сидели в другой комнате, плакали и причитали. И я рыдала вместе со всеми. Но не по покойному деду, а так, за компанию. Слезы, ручьем заливавшие мои щеки, были вызваны воспоминаниями о гуляющих по Парижу сестрах, о своей одинокой доле.

Носилки с телом деда несли впереди бесконечного потока сопровождающих. Покойник мерно раскачивался на носилках, как дитя в люльке. Вереницей тянулись мужчины в фесках и каракулевых папахах.

В течение недели ежедневно поминали покойного Ага-Мусу, подавая посетителям обильное уго­щение. Сотни бедняков, угощаясь жирным пловом с цыплятами, молились об усопшем и горько пла­кали. А когда обстановка поминок несколько стихла, начались разговоры о наследстве. Огромное бо­гатство деда должно было быть разделено между его женами и четырьмя внучками. Меня мало ин­тересовало это богатство - не очень-то верилось в возможность так скоро разбогатеть. В конце кон­цов, именно так и случилось. Не досталось мне ни самого наследства, ни пользы от него.

Красная Армия, захватив Азербайджан, вернула его в лоно Русской Империи, облаченной в новое, советское, идеологическое платье. Капитализм рухнул, и мы потеряли все свое состояние, все богат­ства. Мой отец, как и вся остальная родня, был в растерянности. Никто не хотел верить в свою нище­ту, не мог смириться с условиями новой жизни. Те, кто рассчитывал на создание мистической Му­сульманской империи, осознав несбыточность своих надежд, горевали. А богачи беспокойно дрожали за судьбу своего капитала. Они день и ночь молили Бога о милости, о сохранении их собственности, о защите. Но Бог был на стороне их противников. С каждым днем в городе становилось все больше красноармейцев и сопровождавших их комиссаров. Шла весна, наполняя мир цветами и бабочками. А в Баку пыш-ным цветом произрастали и расцветали всевозможные коми-теты и советы. Весна же шла своим чередом, делая свое дело, украшая и оживляя природу. И ей не было никакого дела до че­ловеческих проблем.

Погода стояла чудная, но отец не выходил из дома, опасаясь за свою жизнь. Желтая лента минис­тра была заброшена в ящик шкафа. Не осталось ни парламента, ни депутатов. Никто ничего не мог предугадать о своей судьбе. «Мы свободны и независимы!» Это признала и Женевская конференция. Они не осмелятся посягнуть на нашу независимость! Они ослаблены войной и разрухой», - так с гор­достью и уверенностью утверждали государственные чиновники Азербайджанской Республики, об­разованной из обломков Российской империи. Два года просуществовала Независимая Республика…

Отец был повержен в глубочайшую депрессию. Он все время молчал, испытывая горечь, и в глу­бине души коря себя. Отец не перевел свои вклады в зарубежные банки, своевременно не уехал из Баку, обманувшись должностью министра недолговечной республики. Желтая папка министра опус­тела, караульные у наших дверей были сняты, его должность потеряла смысл. Отец терзался мысля­ми о своей недальновидности.

Некоторое время никаких серьезных перемен не происходило. А потом отца арестовали… Ми­нистр, богатый человек, руководитель оппозиционной партии, не мог остаться вне поля зрения новой власти. К нам в дом нагрянула с проверкой комиссия. Осмотрев дом, члены комиссии решили, что он слишком велик для нас. В тот же день у нас поселилась семья комиссара и его сослуживцы. Первая встреча с революционными чиновниками была доброжелательной. Курносенькая, светловолосая жена комиссара, Лейла, иногда приглашала меня на чай. Она угощала чаем из наших же сервизов (ей было совсем не жалко для гостей ничего!) и вела беседы о литературе. Лейла очень любила читать. Она говорила о «Плененном сердце» или «Тайне ночи» - эти произведения были модны в то время сре­ди образованных людей, и беседы наши проходили достаточно интересно. Чувствовалось, что имеешь дело с начитанным и чувственным человеком. Но моя тетя Рена, которая все еще жила на верх­нем этаже, и фрейлейн Анна, сердились, выражая недовольство моим общением с «этой женщиной».

А мы продолжали знакомство, как из политических соображений, так и из интереса к новым переме­нам. Может показаться странным приглашение к чаепитию ребенка, но, несмотря на юность, я могла общаться со взрослыми на их уровне, поддержать беседу. Вот и с комиссаровой женой у нас разговор вполне клеился. Я была даже более начитанна, чем она. Книги, прочитанные в квартире тети Рены, когда мне приходилось скрашивать ее одиночество, пришлись очень кстати. Мы не только говорили о литературе, но и задавали друг другу вопросы. Множество вопросов! Ведь наши взгляды на окружа­ющий мир, на события так разнились! Порой и сам комиссар подключался к беседе, и тогда вопросам не было конца. Он был интересным человеком, умным и рассудительным: очень хотел разобраться в нашей полумусульманском-полуевропейском житье-бытье. Комиссар был атеистом, презирал рели­гию, видел в ней все беды мира. Помните лозунг «Религия – опиум для народа»? Вот и нам он пытался внушить такое отношение к вере. Иногда мы соглашались с ним. Но, расставшись, возвращались к своему мнению. Наши любопытные чаепития недолго протянули. Наступило лето. Отец, от которого часто приходили письма, очень хотел, чтобы его дочери уехали в деревню. Он считал наше деревен­ское жилище надежным убежищем от общественных потрясений. Мы выполнили желание отца – ведь все равно видеться с ним не было возможности. Помочь ему мы тоже ничем не могли. Какой смысл оставаться в жарком, пыльном, ставшем чужим городе? А в деревне мы всегда раньше при­общались к природе и покою. Кроме того, в городе участились аресты. Люди жили в постоянном страхе. Кто боялся за свое добро, а кто и за жизнь. Вот и мы поспешили поскорее покинуть город, чтобы насладиться свежей зеленью своего сада и голубой водой его бассейнов.

 

II

 

Как мы обрадовались, увидев свой сад! Садовники по-прежнему работали, ухаживая за деревьями и цветами. Они знали о нашем бедственном материальном положении, но продолжали работать и без денежного довольствия. Жили они тут же. Овцы и ягнята подросли, зеленели картофельные грядки – этот процесс не могла изменить никакая революция. Цветы, особенно сирень, по-прежнему благоуха­ли и пьянили чудным ароматом. Все было как раньше… И это лето могло походить на прежние. Голу­бизна небес равнодушна к земным революциям. Море продолжало журчать ласковой прибрежной волной, а земля плодоносила. Постоянство явлений природы и непреложность ее законов вступали в противоречие с нашей без конца меняющейся и мечущейся из крайности в крайность жизни. Эти противоречия повергали меня в меланхолию. Мир вечен. Человеческая жизнь – коротка. Я начинала осознавать это… становилось грустно и больно...

Прежде не находила себе места, когда представляла парижскую жизнь своей мачехи и старшей сестры Лейлы. С тех пор прошло несколько лет, и теперь я испытывала те же чувства, думая об Ами­не и других своих сестрах, гуляющих по улицам Парижа. Они присылали письма и открытки. На фо­тоснимках все они выглядели нарядными и счастливыми. Одна очень популярная актриса тех лет, Габби Деллис, снимала для них квартиру в Шан-Элизе. Бог мой! Каждый, кто грезит Францией, впа­дает в глубокую печаль, слыша об Шан-Элизе…

В течение суток я слонялась без дела. Я была полностью освобождена от прежней опеки и надзо­ра. Иногда нарочно лицемерная мысль щекотала мое самолюбие: «А ведь у революции есть положи­тельные стороны!» Кто бы мог подумать - меня радовала общая беда! Время от времени я садилась за пианино. Очень редко такое случалось. Бывало, что читала книги, но чаще всего бесцельно бродила по саду или отдавалась своему воображению. Куда же еще может направить свою чувственность по­кинутый всеми человек? В то время я нашла новое место для уединения. На самом краю дачного участка, среди старых виноградников, лежал на земле большущий валун. После полудня, в самую жа­ру, здесь никого не бывало, я ложилась на этот разогретый солнцем валун и, любуясь морскими вол­нами, размышляла. Представляла себе, что виноградники на подпорках – это мои стражники. Листья перешептывались на своем чудесном языке. Иногда ветерок прогонял над моей головой обрывки об­лаков. И тогда шелест листьев становился громче. Голубое небо и разрозненные прозрачно-белые об­лака – я могла наблюдать их без устали. Это бескрайнее небо со стайками облаков становилось для меня символом бесконечной жиз-ни. Ощущение этого величия вызывало у меня слезы грусти и вос­торга. Вскоре появилась у меня и подруга. Моя двоюродная сестра Гюльнар со своей матерью прие­хала на дачу. Остальные члены их семьи все еще оставались в Туркестане – не было транспорта, что­бы возвратиться на родину. Зимой мы с Гюльнар почти не встречались, и я была рада видеть ее здесь. Ведь мы дружили с раннего детства. Странности ее характера всегда привлекали меня. Гюль­нар была веселой интриганкой, не очень хорошо воспитанной, раскованной девицей. Общаясь с ней, я приобщалась к несколько чудному мне, но порой весьма притягательному миру. Ей всего 16 лет.

Но познания жизни Гюльнар были довольно обширными. Рассуждала она, как зрелый, взрослый чело­век. Я восхищалась ею! Гюльнар как будто соткана из эмоций! А как ей нравились мужчины!... Но, противоречивая девица, она могла одновременно презирать их. Влюбляясь в кого-либо, она в то же время испытывала некую неприязнь к объекту своей влюбленности. Мне даже казалось, чем сильнее она в кого-то влюблена, тем больше презрения вызывает у нее этот человек. Какая это была кокетка! Гюльнар кокетничала со всеми мужчинами подряд. Она была достаточно привлекательна: высокая, стройная, совсем непохожая на грудастых и толстозадых местных девиц. Очень рано она стала но­сить бюстгальтер и корсет, не давая своему телу излишней свободы. Гюльнар очень любила разгля­дывать себя в зеркало, делала это часами и очень собой гордилась. У нее были красивые глаза и пух­лые губки. Мужчин она просто околдовывала! А они были бессильны перед ее чарами. Но, несмотря на свои многочисленные любовные похождения, Гюльнар была целомудренной, девственницей. Как она говорила: «Врата в рай никто не открыл». Она рассуждала, как умудренная жизнью: «Видишь ли, нужно блюсти невинность до замужества. Не то можно наломать дров. Но уж после!...» После этих слов Гюльнар многозначительно посвистывала. То есть, после будет множество любовников, при-ключений и страстей. Она наперед знала, каким должен быть ее муж. Скорее всего, им станет один из дальних родственников отца, безумно в нее влюбленный, слабый по характеру, безвольный, уступчи­вый, во всем жене потакающий, не ограничивающий ее свободу. Гюльнар предполагала, что не позже осени, по возвращении в Баку, ее отдадут замуж.

– Не могу больше терпеть! – стонала Гюльнар, исполненная неги. Но она и сейчас не теряла време­ни. Частенько, уводя меня в свою комнату (якобы для полуденного сна), она начинала интимные иг­ры, страстно прижимаясь телом и лаская меня, как ласкала бы мужчину. Мне не очень нравились ее ласки, но приходилось на них отвечать – таковы были правила игры. И я им подчинялась. Так хотела моя подружка. Гюльнар скучала на даче. Кому здесь строить глазки, кроме садовников?

– Как мне тоскливо! – ныла она целыми днями. Когда я предлагала ей почитать, поиграть на пиа­нино, помечтать, она сердито обрывала:

– Не надоедай! Неужели ты не понимаешь? Меня интересуют только мужчины!

Когда к нам однажды нагрянула «комиссия по организации домов отдыха», Гюльнар очень обра­довалась. Это была интересная история.

Перед нашими воротами стояли четверо мужчин. Садовники, встретившие их, поинтересовались, что они хотят. Те показали какие-то бумаги, но безграмотные садовники не сумели прочесть. Ни по­сетители, ни садовники никак не могли понять друг друга. Наконец, один из прислуги доложил о ви­зитерах бабушке. Бабушка, завершив намаз, спросила:

– Что нужно этим мерзким безбожникам? Хотят осмотреть наш дом? Гоните их, эту нечисть от­сюда!

Бабушка побагровела от злости. Перед ней все еще лежал Коран, но она не могла унять гнева. Мы пытались объяснить бабушке, что ее протест бессмыслен, русские сейчас наши хозяева и нельзя ос­корблять их. Они могут сделать с нами все, что угодно! Но бабушка и слушать ничего не хотела. Пока мы безрезультатно уговаривали бабушку, комиссия без всякого разрешения прошла во двор. Увидев их, старая женщина разразилась такой бранью! К счастью, пришедшие были русскими и ничего не поняли. Все четверо были очень симпатичными мужиками. Когда они выразили желание осмотреть дом, Гюльнар, не обращая ни на кого внимания, вызвалась сопровождать их. Она провела их по всем комнатам. А бабушка осыпала бранными словами и свою внучку. Той было абсолютно безразлично! Пусть бранится! А мужчины больше смотрели на Гюльнар, чем на помещение. Бабушка же так рас­свирепела, что совсем не следила за своими словами:

– Ах, вы посмотрите на эту маленькую шлюху! Поглядите-ка, как она вертит своим обезьяним за­дом! Это твое воспитание, - обратила она взор к своей дочери. – Вырастила проститутку! И что же хотят от нас ЭТИ?

Бабушка не хотела принимать никаких новых объяснений. Ей были непонятны слова «Дом отды­ха» и связь этих слов с нашим имуществом. Но мы-то все поняли! «Комиссия» решила конфисковать по крайней мере половину наших комнат, отдав их под нужды санатория. Члены комиссии вели себя корректно, а их главный убеждал: мы должны гордиться тем, что в нашем доме будут отдыхать и поправлять свое здоровье пролетарии.

– Зачем вам столько пустых комнат? – громко, как на митинге, говорил главный. – Отныне эти комнаты переходят в распоряжение отдыхающих. Наша святая обязанность – превратить излишки одних в достояние других.

Когда члены комиссии уходили, Гюльнар, глядя им вслед, глубоко вздохнула. Ей очень приглянул­ся высокий, курносый, светловолосый русский паренек.

– Что вы хотите сказать, – орала бабушка, сверкая очами, – в моем доме будут жить русские? В моем доме будут есть свинину, пить водку, хозяйничать здесь? Уж не они ли арестовали моего сы­на?! Никогда! Не позволю! Скорее умру!

Но бабушка не умерла. Она смирилась. Что же оставалось делать?..

Наш дом разделили на две равные части. Мы все собрались на бабушкиной половине. Здесь было десять комнат. Пока было не особенно тесно. К тому же Лейла вернулась в город: ее мужа арестова­ли. Она уехала и больше не возвращалась. Каждой из нас досталось по комнате. Я подумала, что поде­литься таким большим домом с другими – не так уж несправедливо. Но говорить об этом вслух не ос­меливалась. Через неделю в наш дом приехали две группы старых революционеров. Они выглядели усталыми. Похоже, действительно очень утомились на своем поприще и нуждались в отдыхе. Были среди них вечно ссыльные старые идеологи, учителя с горящими глазами коммунистических фана­тиков, поэт-украинец, кашляющий после чтения стихов, комиссарская жена, уставшая от злоключе­ний мужа, и другие, которых я уже плохо помню. Мы с Гюльнар очень скоро со всеми перезнакоми­лись. А через пару дней обе влюбились в старого идеолога. Я сказала «старый», но это только с точки зрения четырнадцатилетней девочки. Григорию Тарасову было около сорока лет, но выглядел он го­раздо моложе. По профессии он был историк, а по жизни - пропагандист коммунистической лирики. Благодаря обаянию Гюльнар, он простил нам принадлежность к эксплуататорскому классу. В сущнос­ти мы и были лишь остатками этого класса. Не обращая внимания на наше «прошлое», Григорий ста­рался приобщить нас к идеям коммунизма. А убедить нас в чем-то было вовсе не трудно. Да и воз­можностей предостаточно. Гюльнар кокетливо поддакивала каждому его слову. Но на деле она и не слушала его, а изучала его губы и руки. Я же была более внимательна, с интересом выслушивала его коммунистические «проповеди». Кое с чем можно было согласиться.

– Разве справедливо проигрывать в карты миллионы, тогда как страдают от голода и холода не­счастные трудящиеся?

Согласны, - несправедливо!

– А женщины, беспечные и праздные, или мужчины, игроки и бабники – что вы о них думаете?

– Ничего хорошего! Они и нам не по душе. Так вот и начал Григорий внушать нам идеи марксиз­ма. У него это так хорошо получалось, что через месяц в наших жилах начинала закипать новая кровь. Григория приводили в восторг результаты собственных усилий. Он смотрел на нас, как худож­ник или ваятель на свои произведения. Ему удалось околдовать наше сознание. Как-то раз он съездил в Баку и по приезде подарил нам два значка с изображением Ленина, нацепил их нам на грудь и после этого относился к нам как к созданию своих рук. В благодарность за значки я отвела его в свой тай­ный уголок. Там Григорию очень понравилось. После мы каждый день приходили сюда и, лежа на ог­ромном камне, пахнущем кишмишом, болтали о всяком. Григорий называл нас маленькими восточ­ными девочками, рассказывал о себе, о революции, о наших правах. Однажды он сказал нам:

– Можно сказать, все наши великие поэты и писатели говорили о Кавказе. Я всегда мечтал побы­вать здесь. Очень хотел познакомиться с такими, как вы, девушками. Вы так непохожи на русских девушек! Вот вы, Гюльнар, напоминаете прекрасный бутон на кусте, который пугает своими шипа­ми. Человек чувствует аромат этого бутона, хочет прикоснуться, но боится уколоться.

– А вы попробуйте, прикоснитесь, - тихо отвечала Гюльнар, – тогда и поймете, что я вовсе не так опасна. – Григорий пристально посмотрел на ее спокойное лицо, полузакрытые глаза.

– Не могу осмелиться, - наконец ответил он. – Если даже не уколюсь. Все равно могу попасть в беду.

Потом он обратился ко мне:

– Вас я опасаюсь меньше. И очень уважаю. Хотел бы иметь такого друга, которого можно превра­тить в верного спутника, самоотверженного соратника, женщину, готовую на самопожертвование. Если бы вы знали, как не хочется с вами расставаться! Очень жаль, но скоро я уеду…

– Нет! Не уезжайте! – вдруг вскрикнула Гюльнар. – Но почему вы не хотите прикоснуться ко мне? Я не уколю вас!

Она взяла руку Григория и приложила к своей груди. Он начал ласкать Гюльнар, а я закрыла глаза. Долго ли я так сидела?

– Поздно, надо идти, – вдруг очнулась я от приглушенного, взволнованного голоса Григория.

…Во время следующих встреч он много рассказывал о себе. Его жизнь была полна опасностей, трудностей и тревог. Дважды он был сослан в Сибирь, и оба раза бежал. Участвовал в различных по­кушениях, работал в тайной типографии. Два года жил в Женеве, год – в Париже. Его жена и сын умерли во время эпидемии.

– Вот видите, маленькие восточные девочки, какая у меня тяжкая жизнь? Верите, что я заслужил отдых, который мне предложила партия?

Разумеется, мы были согласны с этим. Мы постепенно начинали понимать, что не все революцио­неры – дикие звери. Понимали, что и капитализм имеет свои недостатки. Отныне недовольство моих родственников социалистическими переменами удивляло меня. Ведь они считали, что их богатство и право на роскошь – совершенно естественны. А другие не должны к этому стремиться. Рабочий дол­жен трудиться в поте лица, а они – наслаждаться плодами его труда. Они и не могли думать иначе.

Но не только Григорий проявлял интерес к «маленьким восточным девочкам». Почти все приехав­шие на отдых относились к нам с особой симпатией. Русские, приехавшие с севера, смотрели на Кав­каз, как французы на Марокко. Для них это была загадочная, далекая и очень красивая страна. Неда­ром русские поэты создавали произведения, посвященные горделивым горам, восхитительным де­вушкам и необычным нравам Кавказа. Этот край обладает особым обаянием и привлекательностью, которую непременно ощущают все русские, которым свойственен вкус и особая духовность.

В глазах гостей мы «газели с чудесными очами», «наложницы гаремов». А в экзотических романах нас чаще всего изображали «маленькими дикарками».

Дела наши шли неплохо. Мы с Гюльнар радовались созданию «Дома отдыха», потому что приез­жавшие сюда скрашивали нашу поблеклую жизнь. Моя бабушка, тетя, фрейлейн Анна запрещали нам общаться с «этими людьми», ругали, запугивали, что расскажут отцам. Но мы не обращали внимания на их запреты. Наши отцы были далеко, а остальных мы не боялись. На груди у нас красовались значки с изображением Ленина, мы клялись Карлом Марксом и историческим материализмом. Кроме Григория, к нашему обучению подключилась еще одна учительница. И эта женщина посвятила свою жизнь революции. Когда она говорила о революции, светилась, словно говорила о своем чаде.

– Революция крепнет и развивается. Она необратима. И будет еще крепче. Ее необходимо беречь и защищать! – голосом, исполненным любви, утверждала она. Когда она рассказывала нам о тяжком прошлом и печальной доле рабочих, об эксплуатации бедняков, наши сердца переполняли гнев и не­нависть к богатым. А ей того и надо было!

– Верьте нам! Верьте всем сердцем! Доносите идеи коммунизма до тех слоев, которые недружест­венны к нам, – вела она пропаганду.

Вела, надо сказать, успешно. Ведь мы-то и были теми самыми «недругами», а слушали ее, разинув рты, и соглашались! Эта женщина была родом из семьи мелкого собственника какой-то кавказской провинции. С юных лет ее удручало тягостное положение бедноты и несправедливость. Как с этим можно было мириться! Она получила образование, стала учительницей, вступила в компартию и от­казалась от личного достатка, предпочтя жизнь в лишениях, не думая о каких-то удобствах и собст­венном благополучии. Только революция занимала ее мысли, была целью и смыслом всей жизни. Низкорослая, худенькая, отважная женщина всегда думала лишь об общественных интересах, ставя их выше собственных. Она была далека от мечтательности и удивлялась, когда я говорила о своей привычке пофантазировать.

– Фантазии? Зачем они нужны? Жизнь и без того прекрасна и удивительна. Она лучше любых фантазий.

– Но, когда человек мечтает, он выходит за пределы привычного мира,- возражала я ей.

– Для чего тебе уходить из своего мира? Я, например, вполне довольна тем, что вокруг меня.

Именно это и вызывало мои сомнения: если ты доволен своим миром, зачем же его менять?

– Займитесь серьезным делом. Тогда у вас не останется времени для пустых фантазий,- поучала она. Но советовать – просто. Гораздо сложнее выполнять советы.

 

III

 

Мария Николаевна (так звали ту женщину) однажды, подойдя к нам с Гюльнар, торжественно во­просила:

– Ну, девочки мои, мне кажется, ваше сознание созрело, а сами вы готовы быть с нами. Может быть, пора доказать эту готовность на деле?

– С радостью.

– Дело вот в чем: мы должны создать комиссию и составить список имущества окружающих до­мов. Это не так сложно, но скучновато. Нужно взять ручки, тетрадки и терпеливо потрудиться. Сле­дует описать все имущество в домах. Согласны?

Странный был вопрос. Нам еще кое-как простили бы дружбу с коммунистами, но войти в состав комиссии, описывающей имущество наших родственников – это уж слишком! Однако Марии Никола­евне удалось нас уговорить. Она понимала наше колебание и положение перед родней, но, поощряя наши чувства, одновременно старалась их заглушить:

– Каждое начало сложно. Только мужеством и упорством можно побороть любые трудности, - увещала нас учительница-революционерка.

Если уж мы решили измениться, следовало приступать к действию. Рано или поздно это должно произойти. Оставшись наедине с Гюльнар, мы долго совещались и решили дать свое согласие. Заяв­лять об этом поручалось мне. Гюльнар была гораздо смелее в делах любовных. В остальном отваги у нее недоставало. Напрасно моя тетя и фрейлейн Анна пытались объяснить, что мы ввязываемся в дурное дело.

– Что бы не толкало вас на это, вы должны помнить, кто арестовал вашего отца, мужа Лейлы, других родственников. Именно они, организаторы этого дурного дела! – твердили тетя и фрейлейн Анна. Но нас уже ничто не могло остановить: ни бабушкины проклятия, ни уговоры тети и гувер­нантки. Мы приняли решение! Нас уже зацепил бурный поток революционных преобразований. На груди мы носили образ Ленина. Взяв в руки тетрадки, приступили мы к делу, думая, что делаем шаги в коммунизм. Группа, состоявшая из Марии Николаевны, Гюльнар, меня и высокого застенчивого юноши, называлась «Комиссией по описи», но она не производила должного впечатления. Если бы не Мария Николаевна, ничего у нас не вышло бы. Вот что происходило. Сергей, вытаскивая из кармана листок бумаги, говорил:

– Так, начнем с дома ваших соседей Мустафаевых.

– Нет-нет, не надо к ним идти! – в один голос протестуем мы с Гюльнар.

Сергей читает второе имя по списку:

– Тогда пойдем в дом Мухтаровых.

– Что вы! Хозяин – такой сердитый человек! Не надо к нему!

– Что же делать? Ладно, идем к Алекберову, он третий по списку.

– О боже! Этот еще хуже. Он знает нас с колыбели, рассердится и прогонит.

– Ну вот что, хватит! – выходит вперед Мария Николаевна. – Мы не развлекаться пришли сюда, а дело свое сделать. С первого по списку и начнем.

Мы с Гюльнар застыли в растерянности. Первым же по списку был старик Мустафаев. Его жена, строгая и вспыльчивая женщина, приходилась родственницей моей бабушке. Да она нас в порошок сотрет! Мы уперлись и не шли к дому соседей, несмотря на уговоры Марии Николаевны. Она сама пошла первой. Когда же эта серьезная в своих намерениях женщина нажала на дверной звонок, на­шей прежней отваге пришел конец. В тот миг мы подумали, что лучше бы идеи исторического мате­риализма не воплощались в жизнь, и все оставалось бы по-прежнему - в книгах он выглядел гораздо привлекательнее. Дверь открыл хорошо знавший нас садовник. Увидев меня и Гюльнар, он обрадо­вался и вежливо поздоровался.

– Баладжаханум будет рада вас видеть. У нее очень плохое настроение. Говорят, эти русские свиньи хотят отобрать у нас дом. Да покарает их Аллах! А это ваши друзья? – оглянулся он на Сергея и Марию Николаевну. – Ну и ну! Наверное, они говорят только на своем свинячьем языке и меня не понимают, слава Богу! В какое время мы живем! Спаси, Аллах! Чем все это закончится? – следуя к дому, мы все больше переживали. Наше беспокойство росло. Хозяйка, Баладжаханым, считалась ле­гендарной личностью. Она лупила своих дочек метлой. Бывало, и мужу от нее доставалось. Если ей кто не нравился, она сбрасывала ему на голову мусор с балкона. Свирепого нрава женщина! Говорили, что в кармане, в складках своих юбок, она носит револьвер, чтоб походить на мужчин. Сплетники по­говаривали, что болезнь ее мужа – результат «жениных» ласк. Так вот, выходит, и в мусульманских странах женщины могут давать жару мужчинам. Когда Баладжаханым наказывала дочек, она запи­рала их в комнате на месяц. Бедняжки и носа не могли высунуть из своего «карцера»! Вот к такой гостеприимной хозяйке мы сейчас и направлялись… Я представляла, как встретит нас Баладжаха­ным, узнав о цели визита. Она будет браниться, кидать в нас горшки, плевать в лицо (а почему, соб­ственно, и нет?...). Возможно, станет размахивать своим револьвером. А что, если выстрелит? Не убьет, так напугает до смерти.

Когда хозяйка вышла к нам навстречу, у меня затряслись коленки, а марксистский дух выветрил­ся вмиг. Увидев постороннего мужчину, она закрыла лицо платком и уперлась в нас своими горящи­ми орлиными глазами. По-русски она не знала, как и все ее ровесники, начала говорить по-азербай­джански.

– Храни вас Аллах! Добро пожаловать, я рада видеть в своем доме внучек уважаемой мусульман­ки. А кто эти люди рядом с вами?

– Эти люди… Эти люди… – у меня заплетался язык. – Мы, то есть, они… ну, вот…

И вдруг меня прорвало:

– Эти люди живут у нас. Они очень опасны! Заставили нас идти с ними, чтоб помочь. Они хотят описать ваше имущество. Мы не хотели им помогать, но они пригрозили, что арестуют нас. Прости­те, Баладжаханым, но мы вынуждены выполнить их приказ…

Мария Николаевна и Сергей внимательно слушали, ничего не понимая. Они думали, что я поясняю обстановку хозяйке, и терпеливо ждали.

– Да обрушатся черные недуги на их души! Чтоб и внукам и правнукам их покоя не было! Чтоб они в аду горели! Чтоб их бесы пытали! Да постигнет их гнев Аллаха, беды нескончаемые!

– Она что, сердится на нас? – спросила Мария Никола-евна.

– Да, немножко, - пыталась я несколько смягчить обстановку. – Не волнуйтесь. Все уладится.

– Хорошо. Но пора начинать. Мы с вами останемся здесь, а Гюльнар с Сергеем опишут все, что в соседней комнате.

Она бесцеремонно прошла, села за стол и, не обращая внимания на хозяйку, стала вносить в спи­сок ковры. Брань Баладжаханым текла рекой... Вдруг она замолкла, ткнула пальцем в значок на моей груди и спросила:

– А что это ты нацепила? Портрет мужчины? Не стыдно тебе? Мало того, что ходите среди лю­дей с открытыми лицами, так еще портреты мужиков на себе носите?! Кто это?

– Это их главный. Они заставили меня… Что я могла сделать?

Я глубоко вздохнула, изобразив страдание.

– Собаки, шакалы, свиньи!.. – Баладжаханым последовала в соседнюю комнату за Сергеем. Если бы он понимал хоть половину из бранных слов, которыми осыпала его хозяйка, наверное, умер бы от стыда. Но вскоре подошло время намаза, и Баладжаханым угомонилась.

Работы у нас было много: в доме нужно переписать все – от ложек и кастрюль до ковров и поду­шек. Мы сильно устали и утомились. А Мария Николаевна работала с таким рвением! Ей казалось, что своей писаниной она дает дыхание революции. Гюльнар успокаивало присутствие Сергея, который начинал ей нравиться. А я просто изнемогала! Хотя мне и удалось скрыть правду, но страх меня не покидал. Вдруг Баладжаханым догадается? Представляю, сколько ушатов отборной брани выльется на мою голову. Мне нетерпелось, чтоб марксистское действо поскорее закончилось.

Вернувшись вечером домой, мы столкнулись с бранью еще трех женщин: бабушки, тети и фрей­лейн Анны. Они с жаром набросились на нас, упрекая и стыдя. Но мы с уверенностью демонстриро­вали свою независимость, отвечали на все их нападки. И даже, воспользовавшись моментом, заня­лись коммунистической агитацией:

– Ну, что такое? Нас всего пятеро, а кастрюль целых двадцать четыре, две дюжины одеял, двести тридцать тарелок, и прочее. А у многих рабочих недостает самого необходимого. Зачем нам лишняя утварь? Нет, нет, нет. У вас совсем нет совести!

– Провалиться тебе в преисподнюю, ослиная башка! Бесстыжая! Отец в тюрьме томится, а она с этими вражинами развлекается!.. – вопила бабушка.

– Мы совсем не развлекаемся, а помогаем возрождению нового мира, - возразила Гюльнар.

– Слушай, ты, тупица, - встряла мать Гюльнар, – будь здесь твой отец, надавал бы тебе палок!

разу забыла бы «возрождение нового мира» и страдания народов. Задушила бы тебя в колыбели, кабы знала, какой дрянью вырастешь!

– Не надо было рожать меня. Я что, тебя об этом просила? – огрызнулась Гюльнар. - Это вам с от­цом было нужно.

Мы спорили и бранились больше часа. А после побежали к Григорию и плакались ему, жалуясь на родню. Он пытался объяснить нам, что жизнь состоит из противоречий. А в конце с усмешкой доба­вил:

– Трудно быть коммунистом…

…Да, послужили мы делу революции! Было описано имущество двадцати домов в округе, порази­ли мы свою родню! Наша семья еще простила, считая, что по неразумению, по молодости делали мы глупости. Но в стране, где четырнадцатилетние девочки становились женами и матерями, этого мо­лодостью не оправдывали. Марксизм повлиял на наше становление. Гюльнар глубоко им не увлека­лась. Ее больше интересовали носители идей марксизма – революционеры, поправляющие здоровье в «Доме отдыха». Особенно Григорий. А я верила в эти идеи искренне. Единственным препятствием для серьезной активности был арест моего отца. Тетя Рена и Лейла в Баку прилагали усилия для его освобождения, выстаивали очереди на прием к разным народным комиссарам, налаживали связи, уговаривали рабочих с наших бывших промыслов писать заявления в пользу отца. Но результатов пока не было. Отца все не освобождали, и он очень страдал. Он работал слесарем в тюремной мастер­ской. Эта маленькая хитрость могла помочь ему облегчить дело. Но оставаться в тюрьме все же бы­ло небезопасно. Правда, террор, распространившийся по России после разгрома белой армии, еще не докатился до Баку. Пока не происходило трагедий, и никого из наших родственников не расстреляли. Но, все равно, необходимо было в ближайшие месяцы вызволить отца из тюрьмы. Некоторых уже выпустили, и это вселяло в нас тревогу: почему же не освобождают отца? Его заключение затягива­лось, а наше беспокойство росло. Из писем чувствовалось, что его восточный фанатизм помогает выносить тяготы тюремной жизни. Он писал, что на все воля Аллаха. Отец покорился судьбе, не жа­ловался. А я стеснялась своего происхождения и искала вину за это в других. Я не могла винить ком­мунистов за то, что отец арестован. Не могла ненавидеть околдовавших меня идей марксизма. А Гри­горий тем временем продолжал вдохновлять нас этими идеями. Мы ежедневно встречались на завет­ном куске скалы и подолгу беседовали. Ускользая из-под надзора домашних, каждый вечер, после шести, когда спадала жара, мы бежали к тому камню, на встречу с Григорием. Гюльнар с ним растя­гивались на поверхности валуна, рядышком, а я сидела чуть поодаль. Когда голос нашего идейного вдохновителя замолкал, я понимала, что он увлекся чарами Гюльнар. Я отворачивалась и молча жда­ла, когда они намилуются и продолжат беседу. Мы уже знали все о жизни Григория, о его печальных и радостных днях, которые стали близки и нам. Один из его друзей вскоре должен был приехать в Баку по заданию партии. Он обещал навестить Григория в деревне. Мы с таким нетерпением ждали его приезда! Григорий столько рассказывал нам об отваге, мужестве, уме, несгибаемости своего дру­га, что девичьи сердца уже заранее трепетали, предвкушая новое знакомство.

– Это самый целеустремленный человек, которого я когда-либо встречал. Он одновременно тверд, как сталь, и чуток, как поэт, и мудрец, и мечтатель, и интеллигентный, и работящий человек. Он мо­жет быть жестоким и ласковым. Очень многосложная личность!

Человек, о котором шла речь, был членом Революционного Совета, по этой линии он и направлял­ся в Баку. Мы так много слышали от Григория об Андрее Масарине (это и есть тот человек), что жда­ли его как своего хорошего старого знакомого. А я уже настраивала себя на очередную влюбленность. Прежде мне приходилось вздыхать по общим с сестрами мужчинам. Выбирать самостоятельно не удавалось. Грядущий приезд друга Григория будил мое воображение. Хотелось, чтоб мы с Андреем Масариным стали возлюбленными. Я ждала этого совершенно чужого человека, как невеста. Даже не представляла себе, что может быть иначе. Однажды мы с Гюльнар пришли на скалу раньше обычно­го. Гюльнар долго говорила мне о предстоящем отъ-езде Григория и очень этому печалилась. Ей хоте­лось завести с ним настоящий любовный роман. Гюльнар было мало его обычных ласк. Она вся пыла­ла от страсти.

– До замужества я не могу стать его любовницей, - с бесстыдством объясняла она. – Нужно сохра­нить невинность до брака с Салимом. Хорошо, если Григорий задержится здесь. А уж после я отда­лась бы ему! Он так мне нравится! Какие же у нас глупые обычаи!..

Она говорила, заводила себя, непроизвольно теребя мох на поверхности скалы. Вдруг у нее обло­мился ноготь и выступила кровь. Гюльнар в сердцах выругалась, но, увидев идущего Григория, за­молкла. Он был не один.

– Они идут… – тихо произнесла Гюльнар

Я поднялась с места, глядя вперед. Григорий шел, утопая в песке, сквозь заросли инжира и вино­града. За ним шел его друг.

– Это Андрей Масарин, это он! – взволнованно зашептала я.

– Вот познакомьтесь, – это мой друг Андрей, - еще не приблизившись, крикнул Григорий. У меня пересохло в горле и затряслись руки от волнения. Нет, это был не член Реввоенсовета Андрей Маса­рин – это был герой «Войны и мира» Андрей Болконский! Я часто вспоминала его образ и не хотела ве­рить в смерть князя. А теперь он ожил и шел ко мне навстречу! И выглядел именно так, каким я себе представляла: гордый, серьезный, статный. Он сел на камне между мной и Гюльнар. Ему очень под­ходила черная военная форма. Она придавала его образу силу и некую грусть.

– Мой черный рыцарь, ты пришел за мной, не так ли?- спрашивало мое трепещущее сердце. Я молчала в оцепенении, не сводя глаз с Андрея. А он разговаривал с Григорием и Гюльнар, не обращая на меня никакого внимания. После произнес:

– Какой здесь странный, необычный пейзаж. Как же русскому человеку не влюбиться в эти вино­градники, золотой песок и синее море? А этот камень, вероятно, ваш остров?

– Да, это наш остров, наша страна. А мы принцессы этой страны. Вы же – князь Болконский, не так ли? – ответила я, хотя он и не ко мне обращался.

Андрей обернулся и впервые посмотрел на меня внимательно. Гюльнар встряла:

– Не обращайте внимания на мою кузину. Она всегда фантазирует.

– Кроме того, перечисленные вами титулы не подходят для коммуниста, - усмехнулся Григорий.

– Вы считаете себя Наташей? – без улыбки спросил Андрей.

– Нет, – воскликнула я. – Я не смогла бы предать вас!

Сказав это, я покраснела, а Григорий и Гюльнар засмеялись. Лицо мое горело, я готова была про­валиться сквозь землю от стыда. Но губы Андрея неожиданно тронула улыбка. Он нагнулся в мою сторону, взял меня за руку и сладко-сладко поцеловал. После повернулся лицом к Григорию, и они продолжили свои политические суждения. Андрей пробыл в деревне несколько часов. Вечером за ним приехала машина, и князь моих вдохновенных грез уехал.

– О, боже! Если мне не суждено больше встретиться с ним, лучше умереть, – с грустью думала я.

Эта мысль долго не покидала меня. Неужели я всего один раз в жизни увижу человека, которого столько ждала! Надежд встретиться вновь почти не было. Где и когда это могло произойти? С отъез­дом Григория потеряется связь. Но я готова была любить Андрея и впредь, несмотря ни на что! Я пошла бы за ним хоть в Сибирь. И она была бы желаннее даже Парижа! После отъезда Андрея я стара­лась подвести к разговору о нем все наши беседы с Григорием. Побольше бы говорить о нем! И Гри­горий делал это с охотой и не скрывал особой привязанности к Андрею.

– Да, я восхищаюсь им! Все люди состоят из разных частиц. Но Андрей состоит из самых чистых, кристальных. Он бесстрашен, великодушен и обходителен. Мы вместе брали Кронштадт. Его отвага вдохновляла меня. Андрею не страшны никакие испытания. Ни голод, ни холод, ни боль. Он очень стоек. Для двадцатипятилетнего человека даже слишком. Просто кремень! – с жаром говорил Григо­рий о своем друге.

Эти похвалы лились бальзамом на мое сердце.

Отъезд Григория очень опечалил нас. Мы встретились по полудни на скале. И еще раз, в послед­ний – после ужина, вечером. Было уже темно, но мы не расходились. Григорий и Гюльнар лобзались на валуне, а я представляла себя в объятиях Андрея. Его черная военная форма слилась с ночью, а

мое платье напоминало огромную белую птицу. Мы целовались до потери памяти…

 

IV

 

К началу сентября мы вернулись в город. Было жарче, чем летом. Мы возвращались опечаленные: все знали, что потеряли свой дом.

Кое-как обустроились в городе – дом был конфискован. Но тетя Рена смогла отстоять две верхние комнаты. Остальные заняли какие-то музыканты. Мне пришлось жить с ней. Целыми сутками прихо­дилось слушать духовую музыку. Играли что попало и как попало. Покоя не было совсем! Повезло только глухому мужу тети Рены. Он ничего не слышал и своим спокойствием выводил тетку из себя. А тетя, и без того нервная, стала совсем невыносимой, срывала свою злобу на окружающих. Спокой­ствие мужа ее так озлобило, что она жалела, почему его не арестовали.

– Что за беда? Всех мужей пересажали, а жены их, на-конец, обрели покой. Одна я терплю тебя! Мне и в этом счастья нет!- сокрушалась тетя Рена, вздыхая и брюзжа.

Муж ее, приложил руку к уху, пытался что-нибудь расслышать. Но потом, пожав плечами, гово­рил: «Твой самый большой недостаток – слабоумие».

Сделав поводом мое сиротство, тетя Рена по-прежнему укладывала меня спать рядом. А муж ее спал в соседней комнате на узеньком диване. Его ноги свисали на пол, от неудобства он храпел до утра. Иногда храп был таким громким, что заглушал военный оркестр наших новых жильцов.

– Никогда не выходи замуж, девочка моя! – с горечью говорила тетя Рена, наблюдая всю эту кар­тину. – От мужей один вред. Днем они терзают нашу душу, а ночью – тело. А уж порой и тело-то тол­ком потерзать не умеют. Вот как мой олух!..

Я не верила своей тетке. Не верила, что Андрей Масарин будет мне в тягость. Но не спорила с те­тей. Тетка моя и сама была не сахар. Мужу своему досаждала не меньше. Она специально говорила вполголоса, чтобы он больше мучился, напрягая слух.

– Что ты сказала? Что ты сказала? – то и дело переспрашивал он, сердясь. А жена делала ему зна­ки не кричать, указывая на дверь музыкантов. Он так и стоял, хлопая глазами и ничего не понимая.

Я любила свою тетку Рену. И не только за то, что она жалела меня. Мне нравились ее доброта, чувственность, ум, интерес к культуре и упорство. Тетя Рена была не из тех, кто сдавался без боя! Если уж быть до конца откровенной, даже ее недостатки мне нравились: и ее страсть к карточной игре, и вспыльчивость, и слабость к сплетням. Мы часто не спали до утра, разговаривая во время вынужденной бессонницы: за стеной храпел муж, репетировали музыканты, свистел свирепый ба­кинский норд – как тут уснешь? Вот мы и болтали до утра. А в доме был полнейший хаос! В начале осени вышел из строя городской водопровод и, изнывая от жары, город утопал в нечистотах. Никто не спешил чинить водопровод. Питьевую воду покупали у уличных разносчиков. О купании и стирке пришлось надолго забыть. Мы жили в ужасной грязи! Обнаружив в волосах первую вошь, я испытала отвращение. Но сотая вошь – была привычной. Вокруг стоял смрад. Соседи-музыканты пользовались горшками и они подолгу оставались в комнате, их редко выносили и почти не мыли из-за отсутствия воды. Весь дом провонял насквозь! Стоило войти в дом, как в нос забивалась отвратительная вонь, а в уши – музыкальные шедевры наших новых жильцов. Вспоминая те дни, я, тем не менее, не сожа­лею: ведь тогда я получила очень серьезные уроки терпения и стойкости. Хорошо еще, что мы не го­лодали. Кавказ – щедрая земля. Здесь никогда не было в чем-то недостатка. Природа не скупилась на свои дары, да и производство не прекращалось.

Отсутствие транспорта останавливало вывоз продукции, по-этому товары оставались здесь же, создавая достаток. В то же время в самой России был страшный голод. Словом, жизнь на Кавказе была несравнимо лучше, чем в России. В республике не действовал «сухой закон», как по России. Водка продавалась везде, кое-кто закупал ее для перепродажи в других городах России. Одним этот бизнес принес приличный барыш, другим – тюрьму.

У моей сестры Лейлы была служанка по имени Катерина. Она тоже везла в Москву водку для про­дажи. Поезда были набиты до отказа. Катерина везла водку в плоских алюминиевых жбанчиках, при­вязанных к телу. Многие пользовались таким «контейнером». Катерина привозила вырученные за водку деньги и отдавала Лейле. Эта добрая женщина была очень привязана к ее малышу и заботилась о нем, как о родном.

Через неделю после нашего возвращения в город подошло время свидания с заключенными. Тюрьма находилась на въезде в город, в Биби-Эйбате. Это место, как и все нефтяные территории, представляло собой пыльное, задымленное пространство, лишенное какой-либо растительности. Пос­ле обеда, в самую знойную пору, мы с Лейлой отправились в путь. Лейла везла с собой казан с жаре­ной бараниной, а я – узелок со снедью. Мы ехали на конке, подобии трамвая, рельсовом экипаже. Ва­гончик, бегущий по рельсам, со впряженными лошадьми, был единственным общественным транс­портом в городе нефтяных миллионеров. Люди, утонченные, чувствовали себя в конке очень неуют­но. Сердце сжималось при виде двух тощих лошадей, тянущих тяжелый вагон, до отказа набитый людьми. Пассажиры даже висели на подножках. Извозчик безжалостно стегал несчастных животных, надрывающихся, волоча вагончик с людьми. От последней остановки экипажа до тюрьмы было еще несколько километров. Дорога лежала вдоль берега моря, и душная жара бакинского сентября обжи­гала горячим дыханием. По краю дороги виднелись унылые нефтяные вышки. Прежде мы проезжали по этой дороге на автомобиле, минуя Биби-Эйбат, двигаясь к окрестным селам. Эти села были иссу­шены зноем, но близость моря кормила их. Сейчас мы шли пешком по пыльному пути, который прежде проделывали на дорогом автомобиле. Ноги гудели от усталости, на сердце было тягостно. На ворчание Лейлы, ее брань в адрес революции, жары, собственного мужа, я изредка отвечала ничего не значащим поддакиванием. Дорога изнуряла, и я призвала на помощь свои фантазии. В моем вооб­ражении рисовался образ Андрея. «Князь Андрей» был сейчас в Баку. А что, если он и сейчас смотрит на море, как и я? Случайность могла и его привести сюда. И он, наверное, мучается от жары. Вообра­жение соединяло нас…

Через час мы добрались до тюрьмы. Пришлось еще немало подождать. Тюремный двор был по­лон посетителями. Нас спасала привычка южан к зною. Мы просидели под жаркими лучами солнца, отмахиваясь от досаждавших мух, целый час. Потом к людям вышел конвоир со списком и начал зачитывать фамилии в алфавитном порядке. К счастью (!), наша фамилия – Асадуллаевы - шла первой по списку, чем было существенно сокращено время ожидания. Я прошла вперед и передала солдату казан и узелок, затем нас впустили в другой двор, где тоже пришлось переждать некоторое время. И тут было полно народу. Ожидание было таким утомительным! Наконец, пришел конвоир и провел нас в прилегающий двор, разделенный на две половины колючей проволокой. За ней стоял отец, вце­пившись пальцами в ограду… Он был одет в безобразную тюремную робу. Отец так исхудал! Лицо его заросло щетиной. Увидев нас, он протянул через ограду иссушенные, почерневшие руки. Я, не сдерживая слез, стала с жаром целовать его руки.

– Не плачь, успокойся! Как видишь, мое положение не хуже, чем у других… – успокаивал меня отец. Я не могла говорить – слезы мешали. Слова, сказанные отцом, разрывали мне сердце: живя в этой грязи и лишениях, отощавший и униженный, он не жаловался! Но в такой обстановке его стой­кость вызывала еще большую жалость и сострадание. Во время одного из посещений тюрьмы про-изошел случай, впечатливший меня. В самые тяжкие дни жизни иногда происходят незначительные, казалось бы, вещи, которые делают человека счастливым. Такие эпизоды вспыхивают искоркой во мраке черных дней и после уже не забываются никогда.

Однажды, возвращаясь со свидания с отцом, я особенно устала. Было уже холодно, шел снег, ук­рывая улицы и тротуары. Обувь у меня прохудилась, и ноги промокли насквозь. Другой обуви у меня не было – у нас конфисковали даже одежду! Когда я дошла до дому, у меня даже язык во рту при­мерз. Закутавшись в одеяло, я пыталась уснуть и забыть увиденное в тюрьме, свою безрадостную жизнь и несчастья последнего времени, но и в комнате было очень холодно, уснуть было трудно. Тут вдруг на меня накинули еще одно одеяло. Стало теплее, и я забылась глубоким сном. Это милая тетя Рена отдала мне свое одеяло, подарив краткий миг блаженства. Никогда не забуду ее трогательной заботы и чуткости!

 

V

 

Семья Гюльнар вернулась из Туркестана. Кузина очень радовалась возвращению своих близких. Но радовала ее не встреча с родными, а возможность наконец выйти замуж.

– Моя невинность тяготит меня, – как-то раз сказала Гюльнар. – Не пойму, как это некоторым женщинам удается сохранить ее до смерти? Вот, хотя бы фрейлейн Анна… Ведь Бог создал нас для соития, люди должны пользоваться своими возможностями. Будь я господом Богом, наказывала бы тех, кто не пользуется этими возможностями. 148

Родительский дом Гюльнар тоже был конфискован но-выми властями, как и все дома богачей. А их семье из семи человек выделили две тесные комнатушки в другом конце города. Вскоре это жи­лище превратилось в гнездо склок и скандалов, в настоящий дурдом. Дядя Сулейман пытался по-прежнему вести себя по-хозяйски. Но его орлиный взгляд не соответствовал никчемной душе.

– Зачем мне слава и почет? Меня интересуют только деньги, - часто поговаривал Сулейман, поти­рая пальцы в характерном жесте. Его семья и без того была неопрятной и скандальной. Но в боль­шом и богатом доме это не всегда было заметно. Сейчас в крошечной квартире все выглядело гораз­до хуже. Оставшись без имущества и прислуги, семья сразу обнаружила свои дурные стороны. Роди­тели целыми днями бранились. Пятеро детей вели свои склоки. Драки и ругань временно затихали, лишь когда эти скандалисты ложились спать. Однажды мне пришлось заночевать у них, но я так и не смогла до утра уснуть. Хотя не спать всю ночь было для меня не впервой.

Жених Гюльнар, Салим, приходил к ним каждый день. Это был очень стеснительный, ласковый и простоватый паренек. Он садился в уголке комнаты на стул и с удивлением наблюдал за причудами своих новых родственников. Салиму нравилось все, что делалось в этой ужасной семейке – ведь он был по уши влюблен в Гюльнар. Жених не сводил глаз со своей суженой, которую боготворил. Салим внешне был похож на своего отца, моего дядю. Но по характеру был полной его противополож­ностью. Здоровенный, грубоватый на вид, он был мягким и чувствительным, рыдал, как девица, ус­лышав какую-нибудь печальную историю. Салим был очень услужливым. Пытался помочь каждому, даже предлагал свои деньги. Зная об этом, братья Гюльнар, особенно Асад и Али, все время клянчили у него деньги. Но ушлая Гюльнар вскоре взяла финансовые дела жениха в свои руки, оградив его от расточительства. Однако братья-близнецы досаждали своему зятю не только выуживанием денег. Они были хороши собой и склонны к гомосексуализму. В те времена происходил какой-то редкий упадок нравов, стало мно-го бисексуальных мужчин. Братья-близнецы моей кузины тоже грешили этим недостатком: они пользовались своей привлекательностью, чтоб заработать денег. Не премину­ли они обойти «вниманием» и своего зятька. Они кокетничали с ним, делая неприличные намеки. Но Гюльнар была начеку! Она рассказала родителям о проделках братьев. Мне пришлось видеть сцену их наказания. Их лица распухли от пощечин, одежда была растрепана. Сулейман тряс их за плечи, осы­пая бранью и затрещинами. В конце концов близнецы пустились в рев, а вместе с ними разревелись мать и младшие братья. Одна только Гюльнар смотрела на происходящее спокойно и хладнокровно. Она радовалась и подливала масла в огонь.

– Все могут оступиться! В детстве всякое бывает. Но ведь Салим жених вашей сестры! – вопил Сулейман.

– Вот именно, жених сестры, – с горечью вторила ему Гюльнар.

– И все ради денег? – возмущался Сулейман.

– Именно из-за денег! – подтверждала Гюльнар. – Да еще в такое время, когда все в нужде.

Дядя Сулейман вновь начинал трясти и поколачивать сыновей. А Гюльнар не унималась:

– Они оба пытались совратить Салима! Как всегда, пакостят вместе. А если бы им удалось это? Ведь Салим доверчив, как дитя! Его всякий обманет.

Но тут Сулейман и ей влепил оплеуху.

– Заткнись, змея! Хоть ты постыдись! Тебе негоже говорить о таких вещах!

Гюльнар обиженно замолчала. Асад и Али, несколько обрадованные тем, что и сестре влетело, радова­лись недолго. Разъяренный Сулейман все бил и бил их.

– Ну, погоди, дрянь! Получишь ты у нас… – говорили они глазами, с ненавистью смотря на сестру. Но Гюльнар никого и ничего не боялась!

Кузина настаивала на браке, и через месяц после возвращения из Туркестана родители сыграли свадьбу Гюльнар и Салима. «Свадьба» - громко сказано. Нынешнее тяжелое положение исключало пышные торжества. Приготовили немного плова, собрали родню и заключили брачный договор, со­гласно шариату. Вот и все.

Заключение брака и развод по шариату – очень простая процедура. Молла объявляет об этом в присутствии родителей (отцов) жениха и невесты. Свидетелями могут быть и опекуны. В брачном свидетельстве указывается, что некто берет в жены такую-то, а при разводе обязуется о том-то. На этом вопрос и решается. После свадьбы Гюльнар поселилась в крепостной части города, где у Салима была квартира из трех крошечных комнатушек. Гюльнар сразу же взяла бразды правления в свои ру­ки, и никто ей в этом не строил препятствий. Салим во всем с ней соглашался, даже в том, что не сов­сем понимал. Гюльнар была довольна своим домом и мужем – он оказался на должном уровне. Кажет­ся, ее торг на этот раз удался.

– Надо выбирать такого мужа, чтоб и ласков был, и умел, – любила поговаривать Гюльнар, будто выбор мужа также прост, как выбор товара.

– Ах, если б ты знала, как сладко быть любовницей! – с глубокой негой в голосе говорила она пос­ле свадьбы. – Не зря я ждала этого! Но я даже не представляла, что от этого можно уставать. Скоро и ты это познаешь. Как у тебя дела с Джамилем?

Да, кстати, о Джамиле. Мне не хотелось прежде говорить о нем – он был мне неприятен. Джамиль был одним из претендентов на руку моих старших сестер. Он очень активно пытался помочь нам в освобождении отца. Часто бывал у нас в доме и старался понравиться. Теперь уже - мне. Ведь и

мое время подошло. С двумя старшими сестрами ему не удалось, может быть, получится со мной? Возможно, моя неприязнь к Джамилю была несправедлива. Он был среднего роста, крепкого здо­ровья, неплох собой и очень опрятен. Но Джамиль был рыжеволосым – это мне не нравилось. На Кав­казе к таким относятся с подозрением. Если бы я любила Джамиля, его глаза казались бы мне умны­ми. Но поскольку чувств не было, они виделись мне хитрыми. Нос у Джамиля был длинный, а голос с неприятным скрипом. Говорил он жестикулируя. И мог говорить на любую тему, пытаясь предста­вить себя образованным и интеллигентным. Он не завершил своего образования: три года учился во французском городе Льеже на инженера, немного знал французский язык. Но из Льежа он вернулся с любовницей-бельгийкой. Несколько лет они вместе прожили в Баку. За эту связь Джамиль считался развратным. По сравнению с нами, он был небогат, но жил неплохо. Даже мог просаживать деньги в карты, как многие состоятельные люди. Но его желание казаться умнее, чем он есть на самом деле, было невыносимо. Долгими разговорами ума не покажешь! А он все говорил и говорил! Не мог согла­ситься с тем, что другие умнее его. А может быть, он был прав? Ведь его долгие речи утомляли дру­гих, а не его самого.

Со временем я не только не стала снисходительнее к Джамилю, а и вовсе его презирала. Когда его помощь в деле отца стала приносить плоды, он загордился. Интересно, он знал, что противен мне? Я избегала разговоров с ним, почти не реагировала на шутки и очень радовалась, когда он уходил. Он бывал у нас часто, приносил известия об отце. Джамиль был дружен с каким-то комиссаром, кото­рый обещал помочь освободить отца из заключения. Но чем больше становилось шансов на освобож­дение отца, тем тревожнее было мне. Странное дело – я уже опасалась его возвращения домой! Ведь это обязывало меня принять предложение Джамиля. Как я ненавидела его рыжую шевелюру! О таких

людях ходили всякие небылицы, дурные слухи. А когда бабушка рассказала нам сказку о рыжем пройдохе, я так переволновалась! По преданию, рыжий ребенок приносит в дом несчастье. А в одной персидской провинции рождалось множество рыжих ребятишек. Как только в семье появлялось ры­жее дитя», на нее обрушивались несчастья. Поэтому люди ненавидели рыжих, считая их дурными вестниками. Люди думали, что рыжие – пособники дьявола и колдуны. Но однажды им в руки попали какие-то древнеегипетские записи. В них говорилось, что нужно отрезать голову рыжему, несколько дней поколдовать над ней, почитать заклинания и сварить эту голову, заправив травами. Затем выта­щить из казана и установить в специальном углу. Если опыт не удавался, голова портилась. Но если удавался, голова начинала говорить! Она вещала о прошлом и будущем. И все сбывалось! Очень скоро в этой провинции не осталось ни одного рыжего – их головы резко подскочили в цене.

Глядя на Джамиля, я представляла его рыжую голову, сваренную под заклинаниями и вещающую с того света. Меня начинало тошнить от таких фантазий. Но Джамиль не мог читать моих мыслей и все больше старался мне понравиться. Меня мутило от омерзения, когда я представляла себя с ним в постели. Это не то, что «князь Андрей» - с ним я могла мысленно миловаться бесконечно!

 

VI

 

…Проводить в Баку коммунистическую пропаганду было несложно. Несмотря на то, что это один из богатейших городов мира, в сфере транспорта, водоснабжения и канализации здесь имелись серь­езные недостатки. Рабочие жили в жалких домишках. Заработок их был очень низок. Отстаивать свои права они не умели. Говорят, что однажды рабочие изложили свою просьбу моему деду Мусе: выделить им мыла, увеличить зарплату, проявить человеческое отношение.

– Проявите к ним человеческое отношение, – поручил дед своим помощникам, выполнив одну из трех просьб рабочих. Разница между богатыми и бедными в Баку очень заметна. А коммунисты, на­пример, в первую очередь, улучшили сферу транспорта – запустили в городе трамвайную линию. Этот революционный трамвай был даже выкрашен в красный цвет. По вечерам его прожектора прев­ращались в зрелище. Были и другие новшества. Коммунисты открывали ликбезы для женщин. Они знали, что, ощутив преимущества культуры, женщины сами сбросят чадру. Для мусульманок была создана и национальная консерватория. Здесь были курсы пения, музыки и танца. Во время органи­зации музыкальных курсов я получила письмо от заведующего. Он приглашал меня «для очень важ­ного дела». Я была удивлена, но пришла в назначенное время на встречу. Школа искусств располага­лась в конфискованном доме одного из бывших миллионеров. Женщина-заведующая уже ждала меня. Звали ее Зейнаб-ханым. Я много о ней слышала и давно хотела познакомиться. Зейнаб-ханым была хорошо образованной мусульманкой, разбиралась в музыкальном искусстве. Но некоторые ее дела приводили в ужас консервативное мусульманское население города. Зейнаб-ханым обзывали шлюхой, а ее мужа – не имеющим чести. Но она не обращала на это внимания и вела свою независимую от канонов и запретов жизнь. Ее муж был беспечным и общительным человеком. А сама Зейнаб-ханым не очень придерживалась общепринятых нравственных норм. Она не была красавицей, но достаточно мила и обаятельна: красивые губы, крупные глаза и какой-то внутренний магнетизм. Когда мы встретились, она так обрадовалась, будто увидела свою спасительницу. Позже я узнала, что другие игнорировали ее просьбу.

– Видите ли, консерватория – это очень важное дело для мусульманок, – начала разговор Зейнаб-ханым. – Но нам нужны преподаватели, знающие азербайджанский язык. Ведь ученицы здесь будут, главным образом, наши укрытые чадрой соотечественницы. Они не знают других языков. Вы нам очень нужны! Не торопитесь отказываться! Я знаю, вы еще юны, не имеете опыта преподавания, глубокого музыкального образования. Но я знаю, что делать. Подумайте над моим предложением. Уверяю Вас, это очень важное и благое дело!

– Каково будет мое жалование? – смущаясь, спросила я.

– Ах, да! Вы будете получать шестьсот миллионов ежемесячно. И еще кое-какие продукты раз в неделю: сахар, сухофрукты и прочее. Я приняла предложение. И не только из-за денег – 600 миллио­нов не такие уж большие деньги. Но сидеть дома в тоске, одиночестве и тяжких раздумьях? Уж луч­ше работать. Тем более, заняться таким полезным делом. Зейнаб-ханым очень обрадовалась.

– Замечательное решение! Вы будете нашей первой учительницей. Это принесет Вам удачу! – ска­зала она, мы обговорили некоторые детали. С первого числа грядущего месяца я приступаю к работе!

Вскоре музыкальная школа под руководством очаровательной Зейнаб-ханым стала лучшим учеб­ным заведением для мусульманок. Дела школы шли замечательно, жизнь здесь шла активная и ра­достная. Поначалу я долго размышляла, как буду объяснять девушкам основы музыки – ведь я полу­чила образование на русском языке. А мои ученицы этого языка не знали. Переводить свои теорети­ческие знания на родной язык было сложно, и я решила вести практические занятия, не рассказывая, а показывая: играла гамму и, ничего не объясняя, просила девушек ее повторить. К счастью, эти де­вушки из бедных семей очень стремились получить образование. К тому же они были довольно спо­собными. Очень скоро они самостоятельно наигрывали некоторые гаммы. Моя преподавательская деятельность началась ус-пешно. Но, как и чему учить дальше? Ведь дело не кончалось несколькими гаммами и сольфеджио. Иногда у меня не хватало терпения, и я даже ругала своих учениц. Тут ба­бушкина школа брани пришлась к месту! Некоторые ученицы были старше меня, и им не нравилось такое обхождение. Девочки раздумывали: чем бы угодить учительнице? Они стали делать мне по­дарки. Сначала я возражала и не принимала их. А потом уступила: почему бы не взять? Я делала вид, что брать не хочу, и принимала подарки лишь после долгих уговоров. Это было удобно. Девочки при­носили мне продукты: сахар, рыбу, лепешки, яблоки. Если у меня было плохое самочувствие, Зейнаб-ханым переносила урок, уводила к себе (она жила на верхнем этаже училища), поила чаем. Мы бесе­довали, играли в четыре руки на пианино. Часто к нам присоединялся муж Зейнаб-ханым, добродуш­ный и приветливый человек. В их дом приходило много мужчин, которые были не прочь пофлирто­вать с хозяйкой. И тогда дела в школе несколько послаблялись: ученицы становились менее усердны­ми, а учительницы менее серьезными. Но и в этом была своя прелесть.

Однажды, придя утром в консерваторию, я застала Зейнаб-ханым очень взволнованной. Она сует­ливо бегала по коридорам. Оказалось, что к нам должны прийти гости из Народного Комиссариата Просвещения и еще какие-то официальные лица. Их интересовало умение, которое получили мусуль­манские девушки в области искусства и их музыкальное образование.

– Это большая честь! – волновалась Зейнаб-ханым. – Мы должны оправдать доверие! Надо хорошо подготовиться…

Мы поднялись к ней в квартиру, чтобы составить план мероприятий. Было просто необходимо завоевать симпатии комиссара.

Прежде всего было поручено рабочим устроить в зале небольшую сцену: голоса поющих и играю­щих учениц смешались с ударами молотков. Зейнаб-ханым прослушала девочек и выбрала из них на­иболее достойных для выступления. Всю неделю ученицы готовились развлекать гостей. Готовили концертную программу. Ближе к концерту школу украсили, как подобает в праздник. Бюст Карла Маркса возвышался на постаменте. Вокруг него расположились бюсты Ленина, Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Все они были украшены бумажными цветами и гирляндами. На стенах висели флаги, в кадушках красовались пальмы. Пианино стояло на новой сцене, а на полу были расстелены конфискованные ковры. Мне было поручено исполнить «Интернационал», когда войдут гости.

Девушки-ученицы (многие в чадре) сгрудились в одной половине зала, глядя на улицу. А я сидела перед инструментом и ждала. Наконец, к зданию подъехал автомобиль. Взволнованная Зейнаб-ханым побежала их встречать. Вскоре гости вошли в зал, и я изо всех сил начала играть «Интернационал». Закончив, я встала и повернулась лицом к залу. У меня остановилось сердце: там, среди гостей, слева от комиссара, сидел он – «князь Андрей!» Я растерялась и побежала к ученицам. Концерт, посвящен­ный почетным гостям, начался. Дети пели, играли и исполняли танцы на сцене, покрытой коврами. Но я никого не видела – только его, Андрея! Он сидел в кресле и строго смотрел на сцену. Иногда по его лицу пробегала тень недовольства. Я была рада видеть его, но к этому чувству примешивалась горечь: скоро мы вновь расстанемся! У меня был номер для выступления. Голова кружилась от вол­нения: как я его исполню?! Узнает ли меня Андрей? Мог ли он вспомнить девочку, с которой виделся всего два часа в тени виноградника? Посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: нелепая и безнадеж­ная девица! Обратит ли на меня внимание двадцатипятилетний герой революции, член Реввоенсове­та? Надежд почти не было. Но я с грустью смотрела на своего рыцаря в черной военной форме. Он и сейчас, как тогда, был в ней. Потому и выделялся среди цивильно одетых гостей.

Концертная программа продолжалась. Время быстро проходило, приближался мой черед для выс­тупления. У меня уже дрожали коленки, в глазах был туман, а в ушах стоял звон. Кое-как поднялась на сцену и села перед пианино. Я должна исполнять «Риголетто» - очень сложное произведение. Взяла первый аккорд, и музыка потекла. Казалось, она звучала непроизвольно, сама собой, и вовсе не я ее исполняла. Пальцы бежали по клавишам независимо от моей воли, они жили своей жизнью. Во время отрывка, требующего особого мастерства, Наркомпрос наклонился к Зейнаб-ханым:

– Замечательно играет! Как ловко бегают ее пальцы по клавишам! – выразил он восхищение своей комиссарской души.

Зазвучали последние аккорды, и я перевела дыхание. И консерватория, и комиссар остались до­вольны. Зейнаб-ханым взяла меня за руку и подвела к нему. Когда я подошла ближе, увидела, что он одноглазый. Он говорил, что я буду великой пианисткой и в будущем принесу славу родине. Его единственный глаз сверкал при этом от восторга. Но мое внимание было рассеянно: меня волновало присутствие Андрея.

– Здравствуйте, мадемуазель Наташа, - вдруг услышала я его голос.

– Как? Мадемуазель Наташа? – с удивлением переспросила Зейнаб-ханым.

– Мы поняли друг друга, не так ли мадемуазель? – смотрел на меня Андрей.

– Да … – чуть не теряя сознания, произнесла я короткое слово, не в силах что-то вымолвить.

Я чувствовала себя глупой и счастливой. Он, Андрей, стал еще привлекательнее. Его жизнь была жиз­нью настоящего мужчины – умного, деятельного, ответственного и героического. Я вдруг подумала, что должна стать женой Джамиля… Этого убожества… Андрей же будил во мне жизнь.

Зейнаб-ханым успокоилась, ее волнение отошло – мероприятие прошло успешно. Она пригласила комиссара и его товарищей в столовую. Ученицы нашей школы принесли чай. Искушенная в любов­ных вопросах, Зейнаб-ханым усадила меня рядом с Андреем.

– Так значит, вы уже вернулись из деревни? – начал разговор Андрей. – А где та красавица, Гюль­нар? Григорий в письмах часто о ней вспоминает. Кажется, он здорово влюбился.

– Она вышла замуж за очень хорошего человека и счастлива…

– Хотелось бы и с ней увидеться. Смогли бы вы нарушить свой обычай и прийти на встречу со мной? Я был бы счастлив… – Андрей смотрел мне прямо в глаза. Я растерялась и стала путать слова.

- Вы смутились? Конечно, Вы очень молоды. Наверное, еще играете в куклы…

Но тут-то я осмелела и ответила с уверенностью:

– Нет, Вы ошибаетесь! Я и прежде не любила играть в куклы. К тому же в этом году выхожу замуж.

– Вас это радует?..

Я промолчала, и Андрей продолжил.

– В любом случае, я буду рад видеть и Вас, и Гюльнар. Я живу по улице Пушкина, дом 14. Мой телефон 31-34. Вы запомните?..

– Неужели?... Неужели Вы живете в этом доме?..

– А что в этом удивительного?

– Все! Я выросла в этом доме.

Это мой родной дом… Здесь я научилась ходить, говорить, играть на пианино, читать книги.

– Вот оно что! Но я не верю в судьбу. Хотя это совпадение может ускорить Ваше согласие. Так придете? – он улыбнулся. На этот раз ласково. Как будто что-то изменилось в нем, в глазах промель­кнуло некое чувство, интерес.

Но я боялась ошибиться в своих предположениях. Зато куда-то подевалась моя стеснительность, и я, осмелев, разговорилась с Андреем, пообещала обязательно навестить его, но с Гюльнар.

– Значит, вы опасаетесь приходить одна в гости к мужчине, члену Реввоенсовета, потому что…

– Гюльнар обязательно согласится, - перебила я его. – Она будет очень рада. Правда, в ближайшие дни это вряд ли удастся…

– Передайте ей, что я живу не один, а с другом. Он такой бабник! Если я тогда не ошибся, такие мужчины ей по вкусу.

Чаепитие продолжалось, гости становились все разговорчивее и шумнее. Наконец, комиссар встал и поднял чашку с чаем для тоста. Его приветствия и пожелания были долгими и полными надежд. Все глаголы он произносил в будущем времени: «Мы построим, мы создадим, мы увидим…»

 

VII

 

…Когда-то дядя Сулейман прочил меня в жены своему сыну Асаду. Но этому противилась Гюль­нар. Она считала, что Асад мне не пара.

– Я не хочу, чтобы ты стала женой Асада, - сказал мне как-то Гюльнар. – Он дрянной мальчишка. Ты не будешь с ним счастлива. И между прочим, ему больше нравятся мужчины… Зачем тебе такой муж? Раз в месяц ублажит тебя, а в остальное время будешь иметь дело с грубияном, жлобом и не­годяем. Я против вашего брака! А вот кандидатуру Джамиля она одобрила сразу. Правда, он сам ей не особенно нравился. Но уж получше Асада! И еще у Гюльнар возникла идея переселить меня к себе. А если она что-то решит – так тому и быть! В споре с тетей Реной по этому вопросу она одержала верх. Тетка долго сопротивлялась моему переезду, но я все же перебралась к молодой семье. Это и мне было по душе.

Крепостная часть города имела своеобразную планировку. Крепость спускалась с холма к морю.

В самом центре расположен замок средневековых правителей, а вокруг него более поздние плоско­крышие дома. Есть здесь и мечети. Улочки в крепости узкие и извилистые. Даже революция не сразу сориентировалась в лабиринтах «Ичери шехер» и здесь не происходили особые перемены: муэдзины призывно пели с высоких минаретов, люди стекались к намазу, совершали религиозные обряды.

Перебравшись жить в «Ичери шехер», я сразу почувствовала, что живу в мусульманском городе. По его узеньким улочкам могли пройти только верблюды и ослы, машин здесь не было. Все женщи­ны носили чадру. Среди кустов сирени мальчишки играли в «альчики». Словом, была истинно восточ­ная атмосфера. Город за стенами крепости жил иной жизнью: его атрибутами были современные зда­ния, автомобили, кинотеатры. Сейчас многие из бывших собственников, чье имущество конфискова­но новыми властями, перебрались в крепостную старую часть города. Старый город принял нас, как добрый и незлопамятный дедушка, и приютил, хотя мы были надменны с ним совсем недавно. Мне нравился старый «Ичери шехер». Здесь было спокойно и мирно. В самом воздухе старого города вита­ли слова: «На все воля Аллаха! Безгранична милость Его, подчиняйтесь его воле – он превыше всего!». Эти слова умиротворяют и успокаивают. Старый город оберегал своих детей от внешнего мира с его страхами и бедами и придавал уверенности.

И еще меня очень радовало общество Гюльнар. С ней связано много моих детских воспоминаний – и хороших, и не очень. Мне всегда нравились ее эмоциональность, нагловатость, авантюризм. Прав­да, к этому можно добавить и распущенность, но и она мне нравилась.

Я просыпалась рано и шла будить молодоженов: не то проспят до полудня! Садилась на край кро­вати и слушала подробности прошедшей ночи, о которых Гюльнар так живописала, что ее муж от стыда лез с головой под одеяло.

– Чего прячешься, болван? – бесстыдно приставала к нему Гюльнар. – А помнишь, ночью?...

Такие сцены повторялись почти ежедневно.

Всю домашнюю работу выполнял Салим. Он ходил на базар, топил печь, готовил обед. У него даже мысли не было протестовать. Уж так поставила дело Гюльнар! Мы ласково улыбались ему, и он ста­новился безропотным слугой наших улыбок. Разве он позволит нашим нежным ручкам выполнять грубую работу? Через месяц нашего совместного проживания Гюльнар сожалела об отмене много­женства.

– Жаль, что и ты не можешь стать женой Салима! Как мы хорошо жили бы все вместе! Мужчина он сильный, обе-им хватило бы. А еще можно и любовников завести… Скажу тебе по-секрету, очень хочется завести любовную интрижку. Семейная жизнь несколько скучновата: один и тот же мужчина порой надоедает. Ведь и им тоже нравятся другие женщины. Помнишь, как говорил Григорий? «Верность – противоестественное состояние. Она утомляет. Те, кто хранят верность, становятся уны­лыми, скучными и быстро стареют».

– Да, очень жаль, что отменили многоженство! – продолжала сожалеть Гюльнар. – Пора, пора по­дыскать себе любовника… ты говорила, Андрей Масарин живет с другом?...

– Мы можем пойти к нему сегодня после полудня, - ответила я и сразу пожалела. Мне стало нелов­ко за свое нескромное предложение. Но Гюльнар захлопала в ладоши от восторга:

– Конечно, пойдем! И лучше без предупреждения. Не будем к нему звонить. Не застанем дома – пойдем завтра. Ничего страшного.

Гюльнар быстра в своих решениях и не откладывает их. Во время обеда она объявила мужу, что хочет пойти со мной в консерваторию.

– Мне хочется поиграть на пианино. Я так давно не играла! Как жаль, что у нас нет инструмента, – лицемерила она, готовя почву для дальнейших интриг.

Но перед домом на улице Пушкина Гюльнар неожиданно оробела. Она долго сомневалась, прежде чем нажать звонок. Этот двухэтажный дом обреченно смотрел на нас окнами закрытого балкона. Он как будто звал нас – ведь мы с ним знакомы с детства! Я жила здесь до 10-летнего возраста. И после навещала тут свою грозную бабушку. Она жила в том доме до самого прихода большевиков, а потом переехала в старый город. Сейчас мы живем с ней по соседству.

Наконец, мы позвонили в дверь. Андрей спустился по лестнице и уверенными шагами направился к нам.

– Спасибо, что пришли, я давно вас ждал! Не сердитесь, что я принимаю вас, как гостей, в вашем бывшем доме?

Когда мы съехали из этого дома, отец отдал его одному из своих служащих. Я пришла в свою бывшую спальню, и мне показалось, что вижу сон. Мне снилось моя детская спальня с ее красными занавесками, старым ковром, прежними запахами и уютом. Сейчас здесь был кабинет Андрея. Вче­рашний и сегодняшний день этой комнаты, переплетясь, вызвали в моей душе странное волнение: это и моя комната, и его! Я молча села на диван, за которым располагались книжные полки. Из окна виднелся знакомый пейзаж. А Гюльнар в это время завела веселый разговор с Андреем. Она рассказы­вала ему о своем замужестве, а он слушал, улыбаясь.

– Наши девушки рано выходят замуж. Ведь у них нет иного способа познать мужчин. Обычай тре­бует хранить невинность до брака. Вот мы и спешим поскорее замуж!

– Но по вашим законам, девушки не выбирают себе женихов сами. И даже тогда вы торопитесь замуж?

– Конечно! Уж лучше старый, либо увечный муж, чем никакой! К тому же, при желании женщина может найти себе любовника. Ну, а те, кто не могут – пусть мучаются.

– А какой себя считаете Вы?

– Я? Первой, безусловно! – Гюльнар сладострастно посмотрела на Андрея. От ее взгляда у меня за­ныло сердце. В это время в дверь постучали, и в комнату вошел высокий, худой мужчина.

– А вот и Бирюков! Мой друг и сослуживец. Страшный человек! Он инженер и лингвист – знает семь языков. А еще он колдун! Может сломать любую волю. Иногда ломает мебель… когда гневается. Что еще сказать?

– И этого достаточно! Я рад с вами познакомиться, девушки. Можете не представляться. Андрей столько мне о вас говорил, что мы почти знакомы. Вы – Гюльнар-ханым. А вы - Наташа-ханым. Видите, я даже знаю, что необходимо прибавить к вашим ангельским именам слово «ханым». Стоит мне дней десять пробыть в какой-либо стране, и я уже знаю ее обычаи и изучаю язык. – Бирюков произнес несколько новых для него слов с легкими акцентом.

– А теперь, хоть это и противоречит нормам ислама, позвольте поцеловать ваши ручки. Это в от­местку вашим предкам. Когда-то они во время пиров усаживались верхом на наших. Но думаю, что получали при этом не большее удовольствие, чем я сегодня! - Он очень учтиво поцеловал нам руки. – Странно, – подумала я, – эти люди почти такие, как и те, что приходили когда-то в гости к моему от­цу. Так же учтивы и образованны.

А Бирюков уже пристально изучал Гюльнар, не скрывая своего интереса. Она же просто таяла от удовольствия! Андрей тоже смеялся вместе с ними над шутками Бирюкова. Только мне почему-то было грустно. Хотелось плакать. Почему? Наверное, начинала понимать, что правда жизни не так ро­мантична, как в перечитанных мною книгах. Андрей – прекрасный «князь», а я должна быть женой постылого Джамиля. Не отважного, красивого, умного «князя», а мерзкого, ненавистного червяка – Джамиля! Я грезила Андреем, ждала его, но мы не могли быть вместе!

Я не нужна ему. Но если бы и стала нужна, все равно не могла принять его любви. Слишком вели­ка социальная разница. Предрассудки сильнее моих мечтаний! Он русский, революционер, предста­витель враждебного мира. А я…

– Почему Вы так задумчивы? – вдруг спросил Андрей. Но как объяснить ему это? Я отвечала ни­чего не значащей улыбкой, а он и не ожидал ответа, сменил тему. Мы стали говорить о моей семье, обо мне. Когда пришло время уходить, казалось, что наше знакомство – очень давнее.

В грезах я навсегда осталась с Андреем. Но зачем обманывать себя?

 

VIII

 

Родители Гюльнар с четырьмя своими сыновьями ршили уехать за границу. Сделать это закон­ным путем было невозможно – заграничные паспорта не выдавались. Чтобы получить паспорт, не-обходимо было преодолеть невообразимые преграды. Поэтому дядя Сулейман принял решение «бе­жать». Ему нравилось это слово, и он часто с гордостью его повторял. И весь день говорил о предсто­ящем «побеге». Хотел произвести впечатление на окружающих. А члены семьи давали ему возмож­ность похвастать. Не каждый мог похвалиться пониманием близких и их искренней симпатией. Чаще всего в семьях старались подавить волю других. Но семья Сулеймана - это исключение. Дядю Сулей­мана здесь уважали, любили, его считали мудрым, им восхищались. С любыми его решением или пос­тупком соглашались беспрекословно. Это был эдакий семейный идол, божок.

Свой грядущий побег Сулейман считал делом простым и сам был в восторге от собственной отва­ги. Предполагалось провести «побег» поэтапно. Он должен был состоять из трех стадий: сначала пред­стоял путь поездом, затем на повозке, и в конце – пароходом до Ирана. Все уже все знали наперед, хотя мудрее было держать это в секрете.

– Я хочу избавиться от ужасов революции! Хочу спокойно жить и свободно дышать! – бил себе кулаком в грудь Сулейман, не поясняя, что мешает его свободному дыханию. Ему не перечил никто, кроме моей тети. Только она не соглашалась с мыслью о побеге за границу и сердито говорила:

– А я хочу умереть на родине!

– Вот уйдут большевики, вернемся, вернемся - и помирай на своей родине!

– Думаешь, они так скоро уйдут?

– Когда-нибудь должны… это я тебе говорю! – делал он ударение на слове «я». Сулейман был горд своей уверенностью.

– А ты не можешь ошибиться? – приставала к нему тетя.

– Я ошибся однажды, когда женился на тебе по своей дурости.

Спор мог длиться довольно долго и заканчивался возвращением к теме «побега».

– Почему он не может дождаться ухода большевиков здесь, дома? Деньги у нас пока есть. Чего тебе не хватает?

– Воздуха!

– И там не будет тебе воздуха! Терпеть их не могу! – фыркала тетка, имея в виду иранское насе­ление.

– Воздух! Воздух! Мне нужен воздух! - не унимался Сулейман, колотя себя кулаками в грудь.

– Ну, и черт с тобой! Бери своих детей и проваливай куда хочешь. А я останусь здесь, на земле своих дедов. Здесь и помру!

– Вот и помри сейчас же! – орал на нее неугомонный Сулейман – Обрел бы, наконец, свободу. Пус­тоголовая!

Желание жены не могло изменить его решения. Оно крепко засело в его мозгу. Время побега не оглашалось – но все его знали! И члены семьи , и друзья, и друзья друзей… полгорода знали о планах Сулеймана. Люди рассуждали о трудностях, которые ждут Сулеймана в пути и на чужбине. А Гюльнар плакала, когда вспоминала о предстоящей разлуке. Но не от любви к близким, скорее, от зависти. Она завидовала всем, кто покидал родину. Хотя сама, если честно, не очень к этому стремилась.

На вокзал семью Сулеймана должны были провожать только я, Салим и Гюльнар. Багажа у них было мало – чтоб облегчить путь. С собой они взяли все ценности и украшения, спрятав их в самых неимоверных местах: проверка могла быть очень серьезной! И подготовились к ней, как казалось, тоже серьезно. Но, как говорится: человек предполагает – Бог располагает.

Около восьми вечера мы прибыли на вокзал. Было очень холодно, фонари слабо мерцали в сумер­ках. Сердце сжималось от тоски. Я всегда грустила, провожая кого-нибудь в дорогу. Отъезд семьи Сулеймана огорчал меня. Все сидели на чемоданах, поджидая поезд. А поезд несколько задерживался. Братья Гюльнар, ее мать и она сама потихоньку утирали слезы. Только Сулейман не плакал. Он счи-тал это слабостью. Но нам не суждено было дождаться поезда. Неожиданно в зал вошли около десят­ка грозных милиционеров. Они отняли у нас чемоданы и стали их ворошить. Один милиционер что-то спросил у Асада и, услышав невразумительное мычание, огрызнулся:

– Ты что, толком говорить не умеешь?

Милиционер был похож на сказочного людоеда; глаза блестели, черная борода покрывала почти все лицо – он был просто ужасен! Но Асад и на этот раз не мог дать четкого ответа.

– А-а, понял! – закричал милиционер. – Открой рот! Что ты там спрятал? Вот почему не можешь говорить!

Асад открыл рот. Милиционер раздвинул пошире его челюсти и вытащил большущий перстень с бриллиантами.

Милиционеры торжествовали, а семейство Сулеймана застыло, как ледяные столбы. Затем всех нас повели в какую-то комнату. Женщины, одетые в милицейскую форму стали обыскивать женщин, лазая в самые «заветные» места. Их руки, привычные к своему делу, так и шныряли по нашему телу. Даже в волосах моей тети были припрятаны камушки. Украшения были и в складах одежды, и во рту, и много еще где. Мне было от души жаль своих родственников – они выглядели, как покойни­ки. Но дурацкий, неуместный смех душил меня, когда камни доставали из интимных мест.

– Вот это сюрприз! – радовались сотрудники милиции. – Ай да багаж! На несколько миллионов по­тянет.

– Ну что, старый ишак в львиной шкуре, ты по-прежнему прав, да?

– Безмозглый олух! – сквозь рыдания бранила мужа моя тетка.

А Сулейман молчал и гневно наблюдал происходящее, удивляя спокойствием и выдержкой. Даже когда милиционеры сказали, что повезут нас в тюрьму, он не дрогнул. Сулейман вел себя, как камен­ная твердь.

– Да отпустите их! – произнес один из милиционеров – Ценности мы забрали, а сами они нам ни к чему. Зачем еще кормить их в тюрьме?

Так и сделали. Нас отпустили, и замерзшая, обобранная семья Сулеймана вернулась домой. Это было тягостное зрелище…

– Ха-ха, вот и поправились наши дела! Уменьшился наш груз, можем спокойно дышать! – горько смеялась жена Сулеймана, мешая горечь и злорадство.

– Заткнись! – глухо пресек ее муж. – В деревне осталось зарытое золото. Еще надолго хватит.

У многих бывших богачей были заначки. Так все они и жили, потихоньку продавая свои украше­ния и червонцы. Считалось, что до ухода большевиков должно было хватить… этой мыслью успока­ивали себя многие. Бывшие миллионеры даже не представляли, что можно и бедствовать, и голодать. Они не хотели верить, что их капитал будет служить кому-то другому. Но покой – удел только без­грешных…

Мы с Гюльнар обедали у Андрея. Салиму сказали, что приглашены в гости к Зейнаб. А Зейнаб зна­ла о наших похождениях и с радостью покрывала их. Какая-то взъерошенная стряпуха приносила нам еду, совершенно постную и безвкусную. Но ели, что было…

К тому же для меня это было не есть невозможно: здесь, у Андрея, мне нравилось все! Даже пло­хая еда. В последние две недели мы почти каждый день виделись с Андреем. Моей радости не было предела: я была влюблена в него! Я боготворила Андрея! Трудно сказать, кто мне был люб больше: сам Андрей Масарин или Андрей Болконский, оживший в его лице. Андрей Масарин и относился ко мне, как к Наташе Ростовой. Это были некая опека и нежность. Никаких плотских желаний! По край­ней мере, я так думала. Возможно, я ошибалась. Но мне хотелось думать именно так! Андрей своими словами или действиями вовсе не стеснял меня. Чувствовалось, что он при любых обстоятельствах умеет держать себя в руках.

– Если человеку удается победить страх смерти, остается очень мало жизненных целей. Я так часто сталкивался со смертью лицом к лицу, что принимаю жизнь как счастливую случайность, а не цель, нуждающуюся в защите. Поэтому к желаниям некоторых отношусь с презрением. Вы меня понимаете? – сказал мне однажды Андрей. Последний вопрос он задавал довольно часто. А я, дейст­вительно, не всегда понимала его рассуждения, и это удивляло Андрея. Последний вопрос он задавал довольно часто.

– Вы еще ребенок. А я говорю с Вами, как со взрослой женщиной.

– Нет, ошибаетесь! Мне уже 15 лет. Наши женщины в этом возрасте становятся матерями. Не путайте меня с русскими девушками.

– Да, кажется, я еще должен к этому привыкнуть…

А Гюльнар была, как рыба в воде! Она купалась в веселье! Бирюков рассказывал всякие небыли­цы о себе. Но, может быть, и не так уж привирал. Андрей утверждал, что большая часть рассказан­ных Бирюковым историй – правда. И даже часть их делала его не таким, как все. Он ежеминутно целовал руки Гюльнар, прикасаясь губами все выше и выше. Он уже был разогрет страстью.

– Когда дойдет до шеи – пропадет, – шепнул мне Андрей. – Да и она готова…

Меня пугало поведение Гюльнар. Она выпила столько водки! Как же мы будем добираться домой?

– Еще лучше! – заорал Бирюков. – Останьтесь тут! Скажите мужу, что попали в комендантский час и заночевали у Зейнаб. А мы ей позвоним и предупредим.

Его предложение всем понравилось. Гюльнар стала еще увереннее и пила без конца. А Бирюков принялся рассказывать новую занимательную историю. Закончив ее, он вытащил из кармана пиджа­ка колоду карт и стал показывать удивительные фокусы. Мы смотрели с разинутыми ртами и ахали. Наконец, он убрал карты и сказал:

– А сейчас я покажу вам самый чудесный из своих номеров: через секунду Гюльнар окажется у меня в постели!..

Андрей! Хотелось слиться с этим человеком, который появился однажды в нашем винограднике, облаченный в черный мундир. Улетучилась куда-то наука добропорядочности, забылись традиции. Мое счастье пахло черной гимнастеркой, табаком и кожей – я прижалась к нему, а он ласкал мои во­лосы.

Было далеко за полночь. На улице ни звука, ни души. В доме благодатная тишина. А что делают, интересно, Гюльнар и Бирюков? Но не хотелось думать о других – только о своем счастье. Сколько же прошло времени? Как долго тянется это сладостное безумие? Мы оба жили счастливым мгнове­нием между прошлым и будущим.

– Вы хотели бы уехать со мной? Я должен быть в Москве, еду на двухнедельный съезд партии. Потом вернусь сюда на несколько дней, и мы вместе уедем в Киев. Согласны?

– Конечно… - ответила я и заплакала от радости.

– Не плачьте, мы будем жить счастливо.

Но я плакала не от беспокойства, а от счастья.

– Мы поженимся, - продолжал Андрей. – Правда, опасно жениться на такой юной девушке. Но ради вас я готов на это. Не плачьте!

Я не могла остановить слез. А Андрей молча гладил и гладил мои волосы. И так прошла вся ночь. Наступило утро… Иногда я уходила в неглубокий короткий сон. Просыпаясь, вновь и вновь окуналась в свое счастье, отвечая на ласки Андрея. Как я его любила! Но произносить это вслух не хватало смелости.

Гюльнар и Салим очень сильно разругались. Несчастный Салим был бледен от бессонной ночи и беспокойства. Удивляясь собственной смелости, он гневно вопрошал:

– Где вы пропадали всю ночь?!

– У Зейнаб-ханым. Где же еще, - абсолютно спокойно ответила Гюльнар, снимая пальто. – Поужи­нали у нее, немного выпили. Потом наступил комендантский час.

– Нет. Не выйдет! Я не муж Зейнаб-ханым! Я запрещаю вам с ней общаться. Весь город знает, что она шлюха. Клянусь Пророком, я не так бесчестен, как ее муж. Запомни!

Гюльнар сначала побледнела, потом покраснела, а уж затем налетела на Салима, как коршун. Схватила его за волосы так, что он закричал от боли.

– Ты так смел? Как ты со мной разговариваешь? Как ты смеешь? Тоже мне, мужчина! – Гюльнар задыхалась от злости. – Ты, пустоголовый медведь, жирная свинья! Хочешь, чтобы я ушла от тебя? Хочешь? Дождешься? Уйду от тебя – и сразу к другому! Мы давным-давно живем в другом мире. Или ты забыл? В новом, свободном мире. Прошлое ушло в историю и не вернется! – Это были слова Григория. Я улыбнулась, услышав их от Гюльнар.

Но Салим не успокаивался. Мне было непривычно видеть его таким разгневанным и бранящимся.

– Я одно хорошо понял: моя жена шлюха! Я женат на блуднице! Весь Баку знает, что Зейнаб свод­ница и потаскуха. Говори! Говори, кто там еще был! Что вы делали вдвоем в этом притоне?

– Хорошо, скажу! Мы пили водку. Потом сношались с мужиками! Это хотел услышать? Повто­рить?

Салим ринулся на Гюльнар, но она увернулась, как кошка, и ловко запрыгнула за стол.

– Ну, лови, мешок сала!

Салим растерялся на мгновение, уставившись на жену. Потом сел на стул и заплакал, как дитя. Он что-то говорил сквозь рыдания, но ничего не было понятно. Его подурневшее от горя ласковое лицо было залито слезами.

Наконец он более-менее внятно произнес:

– Скажи, что это ложь! Не рви моего сердца! Ведь ты солгала, да?..

– Ох, эти мужчины! – закатив глаза к небу, вздохнула Гюльнар. – Конечно, солгала.

Салим успокоился, вытер глаза. Даже попытался улыбнуться.

– Но знай, когда-нибудь я изменю тебе! – взволнованно произнесла Гюльнар. – Я не смогу всю жизнь спать с одним мужчиной! Это все равно, что каждый день есть одно и то же. Ну, вот! А теперь, если хочешь, разведемся…

– Нет-нет! Только не это! Только не это…

– Тема исчерпана! – властно сказала Гюльнар. – И никаких вопросов!

Гюльнар вышла из комнаты шагом победителя.

 

IX

 

…Наконец-то комиссару, другу Джамиля, удалось вызволить отца из тюрьмы, и в конце декабря он вернулся домой. День его возвращения не был известен, поэтому отца никто не встречал. Через девять месяцев заключения отец пришел в дом к своей матери. Мы жили неподалеку. Одна из стару­шек, родственниц бабушки принесла нам это известие.

Отец сидел на бабушкиной кровати. У него был усталый, утомленный вид: под глазами круги, ли­цо покрыто морщинами, руки тряслись. Жалкое зрелище… Но уже через час он ожил. Глаза заблесте­ли, дрожь в руках прекратилась. Когда-то Андрей сказал такую фразу: «Человека можно уничтожить и оживить пустяком». Свобода оживила отца всего за час… Андрей, как всегда, оказался прав. Глядя на отца, я думала об Андрее, которого считала своим женихом. Сейчас его не было в Баку. Но через неделю он должен вернуться. На три дня. Мне предстояло объясниться с отцом. Мысль о предстоя­щем разговоре пугала. Нет, она ужасала. Мне было неловко перед отцом. Он хотя никогда и не сер-дился на меня, но был человеком строгим. И несколько холодным. Это превращало мою застенчи­вость в страх. Я не знала, как начать разговор о женихе – члене Реввоенсовета. Помоги мне, Господи!

– Как твои дела? – спросил отец ласково. Таких ноток в его голосе я прежде не слышала. – Доволь­на работой в консерватории? Ты выросла, дочка.

– Нужно поскорее выдать ее замуж, – перебила его бабушка. – Гуляет среди мужчин с открытым лицом! Это ваше европейское житье-бытье ни к чему хорошему не привело. Один срам! Видишь, что самому пришлось пережить? За что, за что, скажи мне!

Отец пожал плечами, а бабушка заплакала. Это были слезы ярости. Они обрушивались на нечести­вые головы иноверцев. Бабушка делила людей не по политическим взглядам, а по религиозным. Большевики тоже были для нее иноверцами. Отсталые взгляды бабушки удручали меня. Но как ей все объяснить? И стоит ли? Не разгневается ли она еще больше? Что будет, когда она узнает, что я собираюсь замуж за русского? Несомненно, она придет в бешенство. А когда узнает, что этот самый русский из тех, кто отнял их дом, богатство, сына!.. надвигалась буря. Нет, катастрофа! Уж лучше пока молчать и подумать, что можно предпринять. Надо подождать, пока вернется Андрей. Меня бросало в холодный пот от мысли о предстоящем разговоре. Умереть и то легче! Но если молчать, Андрей может уехать без меня. Похоже, что мои переживания отражались на лице. Отец внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Что-то произошло? Ты не больна? Почему ты дрожишь?

– Да, мне нездоровится. И холодновато, - ухватилась я за мысль. Потом я набралась храбрости и решила открыться, но … голос пропал! Страх победил. Я была бессильна перед ним. Но тут в дверь постучали. Пришли друзья отца, и моя внутренняя борьба несколько стихла. Голос вернулся и отвага тоже – ведь в них уже не было нужды.

Джамиль тем временем решил не затягивать вопрос о браке. Наутро после возвращения отца он заговорил об этом. Он вел себя, как жених, и считал, что имеет на это право. Окружающие тоже так считали – это было, с их точки зрения, вполне справедливо. После встречи с Джамилем отец вызвал меня к себе и завел разговор о сватовстве.

– Джамиль помог мне выйти из тюрьмы. Если бы не он, неизвестно, когда б это случилось. И это не все. Ты знаешь, как трудно получить загранпаспорт, а я хочу уехать за границу. Его друг, комис­сар, может мне помочь. Я не могу тебя заставить, но прошу подумать над его предложением. И еще скажу тебе – он надежный человек, образованный, деловой. Да и любит тебя. Почему ты должна ему отказывать? Повторяю, я не неволю тебя. Подумай хорошенько и ответь завтра.

Боже, как я могла возразить? Как я могла сказать, что люблю другого? Я опустила голову, делая вид, что размышляю. Покинув отца, я ощутила в душе ненависть к нему. Говоря о помощи Джамиля, он хотел разбудить во мне чувство долга и любви к родителю. А я его уже почти не любила! Почему меня должны принести в жертву прихоти отца, который уедет, оставив меня мыкаться с нелюби­мым мужем? Я долго и горько плакала, сжав кулаки. Это были слезы гнева и бессилия.

Гюльнар не узнала о планах Андрея. Почему-то я скрыла это от нее. Наверное, побоялась преда­тельства или непонимания. Гюльнар, хотя и верила в любовь, вовсе не верила в верность и клятвы. Она тоже хотела, чтобы я стала женой Джамиля. А дальше – видно будет!

– Выходи за Джамиля. Пусть отец получит паспорт. После делай что хочешь, - уговорила меня Гюльнар.

В то утро, когда мы вернулись от Андрея, она спросила меня о целомудрии.

– Ты сохранила невинность?

– До этого и не дошло, – ответила я.

– Как так? – удивилась Гюльнар. – Ты хочешь сказать, что вы и не миловались? Неужели он не ов­ладел тобой?

– Нет… - отрицательно покачала я головой.

– Ну дела! Этот парень совсем олух!

Какие же мы с ней разные! Я не стала объяснять ей свои чувства. Она все равно не поймет.

– А и хорошо, что так обошлось! Вот и ладно, что товар не попорчен, - бесстыдно болтала Гюль­нар. – Андрей мне нравится больше, чем Бирюков. У этого умения в языке больше, чем в постели. Если бы не моя инициатива, ничего толком и не произошло бы. Вот тогда я и разочаровалась бы!

– По-моему, Андрей более духовен. Он меньше думает о постели, – немного смущаясь сказала я.

– И ты дура! Любит – не любит, а не переспать с хорошенькой девушкой?! Олух, одно слово, – фыркнула Гюльнар и стала разглядывать себя в зеркале.

Разговор с отцом совсем выбил меня из колеи. Я лежала на диване и думала. В комнате было тихо и холодно. Мои мысли тоже были слабыми и холодными, сил не было вовсе, даже думать.

Бабушка приготовила плов в честь освобождения отца и созвала родственников. Отец помылся, побрился, надел чистую одежду. Он как будто помолодел. Прежде он был очень сдержанным, а те­перь говорил без умолку и веселился с окружающими. Он ждал моего ответа.

– Как ты скажешь, так я и поступлю, - безвольно соглашалась я, зная наперед, что он скажет. Итак, вопрос был решен… Джамиль был счастлив и вел себя, как подобает жениху: просто замучил своим вниманием! Так и осыпал чуткостью и комплиментами!

Но несмотря на разлуку с Андреем и постоянное беспокойство, я все еще надеялась на какие-то перемены. Надеялась на чудо…

В просторной комнате, которая и считалась бабушкиной квартирой, около двадцати близких род­ственников расправлялись с пловом. Многие сидели на полу – места за столом не всем хватило. Но настроение было праздничное, недостаток мебели никого не коробил, бабушкина родня не очень тяготела к европейским веяниям. Простые люди до сих пор предпочитали сидеть и спать на коврах, а не на кроватях. Вечером постель расстилалась прямо на полу, а утром сворачивалась и убиралась.

Тетя Рена тоже пришла в гости к бабушке. Она, как всегда, курила и выглядела нервозной, по при­вычке все время придиралась к своему глухому мужу. А он не обращал на нее внимания и с удоволь­ствием наворачивал горячий, жирный плов. Моя старшая сестра тоже была здесь. Последнее время мы редко с ней виделись. Она сидела со скучающим видом, не скрывая своего недовольства. Повод на то был: муж все еще в тюрьме. Но она лицемерила. На деле повод не был причиной – судьба мужа ей безразлична. Лейла часто зевала и смотрела на часы, торопя время, чтоб покинуть скучное об­щество. Фрейлейн Анна, двадцать лет жившая в нашей семье, тоже была здесь. Даже моя религиозная и верная обычаям и нравам бабушка считала ее членом семьи, не придавая значение христианской вере. Ослабевшие ласковые глаза фрейлейн Анны часто останавливались на мне. Не стоило рас­сказывать ей о своих переживаниях, она и так все поняла. Когда я молчала, она не докучала мне воп­росами. Иногда фрейлейн Анна бросала сердитый взгляд на Джамиля. Тетя Рена рассказывала, что наша верная гувернантка пыталась отговорить отца выдавать меня за Джамиля, убеждая его в моей молодости. Она не считала Джамиля подходящей парой для меня. Но кто станет ее слушать! Я совсем забыла сказать: Джамиль был старше меня на двадцать лет…

Сулейман тоже присутствовал здесь со всеми своими домочадцами. Некоторое время спустя он даже устроил скандал. Сулейман верен себе! Когда-то он хотел обручить меня с Асадом, преследуя свои корыстные цели. Он и сейчас был уверен, что «большевики скоро уйдут», и мы заживем как прежде, расчудесно и беспечно. Как только он вошел, стало ясно, что душа его переполнена и назре­вает ссора. Дядя Сулейман грубо ответил на приветствие Джамиля и демонстративно отвернулся. Его сыновья сердито смотрели на Джамиля и перешептывались о чем-то. Все присутствующие это заме­тили, однако Джамиль не придал такой непочтительности никакого значения и продолжал обхажи­вать меня на глазах у родственников, опьяненный любовью.

Мы угощались пловом с цыпленком и жареной осетриной. Потом пришел черед самоварного чае­пития. Тут отец и завел разговор о предстоящем бракосочетании.

– Вы, наверное, слышали радостную весть – моя дочь выходит замуж за Джамиля.

Отец еще не закончил своих слов, как дядя Сулейман вонзил в него гневный взгляд и ударил кула­ком по столу. Пиалы с чаем аж подпрыгнули на столе.

– И ты еще называешь эту весть радостной! Такое сокровище (это обо мне!) отдать какому-то ничтожеству! И как ты до сих пор не сгорел со стыда!

При этих словах Джамиль тоже подпрыгнул на месте, как чайные пиалы.

– А ну, заткнись! – заорал Сулейман на Джамиля, который еще и рта не раскрыл. – Не смей встре­вать! Я не с тобой говорю, а с твоим будущим тестем. – Сулейман снова ударил по столу. Чашки снова подпрыгнули, выражая солидарность с ним звонким дребезжанием.

– Ты всегда был лжецом, – кричал Сулейман на моего отца. – Отцовскую фирму к рукам прибрал? Денежки наши присвоил? Наследства лишил? Если бы эти несчастные женщины (он указал на моих теток) не вышли замуж за состоятельных людей, они умерли бы с голоду! Ты обобрал своих сестер!

Тут поднялся такой шум, началась такая свара, что даже громоподобный голос Сулеймана стал не слышен. Кричали все: одни протестовали, другие соглашались, третьи угрожали, четвертые о чем-то просили. Отец и Сулейман осыпали друг друга отборной бранью. Но и их голоса тонули в общем гвал­те. Асад и Али наблюдали скандал, не скрывая удовольствия. Им вообще нравились семейные дрязги. Братья явно наслаждались «представлением», их глаза блестели. Поддерживая то моего, то своего от­ца, они подливали масла в огонь, умело разжигая страсти. В упоении они блеяли, как барашки, прыга­ли, как черти. 178

– Да! – перекрикивал всех Сулейман. – А теперь ты и дочь свою делаешь несчастной. Бросаешь ее в объятия этого ничтожества только из-за того, чтобы получить загранпаспорт! А ведь она до сих пор считалась помолвленной с Асадом! Посмотрите, люди, какой это красавец (это, разумеется, об Асаде!), какая умница! Он очень хороший сын и был бы замечательным мужем. Но нет! Этому мерзавцу нужен паспорт! До остальных ему дела нет – гори все в аду! Пусть Аллах покарает тебя своей страшной карой!

– Закрой рот, а не то я убью тебя! – наконец сквозь зубы процедил Джамиль, приблизившись к Сулейману.

– Чем ты собираешься убить меня? Своими усами? – Сулейман ухватился за усики Джамиля и дернул.

– Не будь вы дядей моей невесты, я задал бы вам трепку! Убил бы?

Отец рвался к Сулейману, тетки с трудом удерживали его. Бабушка кричала, обращаясь к Аллаху, чтоб он успокоил всех. Сестра Лейла больше не смотрела со скучающим видом на часы. Наконец-то она развеселилась. И ей скандал доставлял удовольствие. Она тоже наслаждалась зрелищем. Бедняж­ка фрейлейн Анна держалась за голову обеими руками и причитала растерянно: «Боже мой! Боже мой!» Внезапно дядя Сулейман вырвался из рук Салима и Гюльнар, ухватился за скатерть и потянул ее. Все с громом и грохотом посыпалось на пол: и огромный кипящий самовар, и посуда, и угощение. Это был финал битвы. Сулейман с воинственным видом Чингисхана покинул поле боя, то есть вышел из комнаты. Вслед за ним разошлись и родственники. Эта была последняя встреча Сулеймана с моим отцом.

Через четыре дня после скандала я получила короткое письмо от Бирюкова. Андрей сообщал ему, что завтра будет в Баку и хочет встретиться со мной после полудня.

На следующий день у меня выпрыгивало сердце из груди, когда я нажимала на дверной звонок. Помощник Андрея сказал, что у него посетитель и просил подождать. Я села на диван и стала разгля­дывать панораму в окне. Мне не раз прежде приходилось делать это – салон раньше был нашей учеб­ной комнатой. Здесь нас учили немецкому языку, русской грамматике, арабскому правописанию, музыке. Все это когда-то было. Было, было…

Наконец вышел Андрей и направился ко мне. Я бросилась в его объятия, ища защиты от терзаю­щих меня мыслей.

– Пойдем на наш диван. Там наш личный мирок, - с нежностью сказал он.

Вообще-то, диван был не очень удобным. Кожаные диваны российского производства были тогда в моде, узкие, жесткие, холодные. Но для нас с Андреем он был по-своему мил. Этот диван стал сви­детелем нашей любви, нашей первой нежности и близости. Андрей усадил меня и взял за руку.

– Говорите, как Ваши дела? Вы побеседовали с отцом? Вижу по Вашему лицу, что нет. Не осмели­лись?

Я опустила голову.

– Может быть, Вы передумали? – Андрей отпустил мою руку. – Вы не хотите ехать со мной?

- Нет! Хочу! Очень хочу, - с таким жаром воскликнула я, что смутилась и покраснела.

– В таком случае, я ничего не понимаю. Ехать хотите, а объясниться с родителями опасаетесь. Послезавтра я уезжаю. Необходимо поставить родню в известность.

– Я боюсь…

– Могу встретиться с вашим отцом сам.

– Нет-нет! Не нужно. – У меня пересохло в горле от одной мысли об этой встрече.

– Что же делать? Вы хотите уехать, не предупредив их? Мне-то все равно. Но, по-моему, сбежать – это трусость. Вам так не кажется?

– Верно. Но я трушу.

– Пусть так! Придется уезжать тайно. Возможно, это выход. – Андрей, поняв мое состояние, по­пытался поддержать. Он говорил, что надо быть смелее, самостоятельнее.

Моя семья, мол, живет прошлым и зря не соглашается с новым временем, новым миром и новой жизнью. А мне необходимо жить по-своему. Мы должны быть вместе.

– Знаете, что такое жизнь? Это отношение к предметам, людям, событиям, служение великой цели, чувство долга, способность быть сильным и деятельным. Человек должен быть увлечен! Мы будем вместе делать общее дело!

– С Вами я стал склонен к лирике, - улыбнулся Андрей. – Вы юны и милы. Я хотел бы сделать из Вас отважного, полезного, необходимого обществу человека. Согласны?

– Согласна, да… - мне так хотелось верить в свою перемену, и я повторила тверже: – Согласна!

Андрей посмотрел на меня с нежностью. Прежде его лицо было холодным. Но сейчас … Да, я дорога ему!

Андрей проводит меня к выходу.

– Завтра я пришлю Вам записку и сообщу о времени отъезда. Пока я и сам этого точно не знаю... вы придете сюда, и мы вместе поедем на вокзал.

У дверей он обнял меня и впервые произнес самые важные, самые замечательные, самые желан­ные слова:

– Я люблю Вас!...

Андрей прижал меня к груди.

– Верьте мне. Я буду ждать Вас послезавтра. – С этими словами он открыл дверь, и я вышла на улицу. Я стала более спокойной и уверенной. Оглянувшись, увидела Андрея. Он жмурился от солнца и улыбался.

Меня смешила забота Джамиля. После разговора с Андреем он даже стал мне нравиться. У него ведь свои планы. Джамиль собирался ехать в Тифлис сразу после свадьбы, а оттуда – за границу. В Тифлисе мы должны были дождаться получения пресловутых паспортов. Затем проводить отца че­рез Батуми.

– Вам по душе такой план? – спрашивал Джамиль.

Мне было смешно. Сейчас мне все нравилось!

В комнату вошла Гюльнар и протянула мне письмо.

– Зейнаб-ханым передала для тебя.

Но я знала, что это от Андрея. – Прошла в другую комнату и дрожащими руками раскрыла конверт.

Андрей назначил мне встречу на утро следующего дня, в десять часов. Он будет ждать меня у себя дома. Я прочла послание и вернулась к Джамилю.

– Ваш отец будет счастлив вновь увидеть свою семью. Бедняга так настрадался. Он заслужил счастье. По старым верованиям, счастье имеет определенные пределы. Они не меняются. Просто переходят от одних к другим. Становясь несчастным, вы создаете почву для счастья других. И это успокаивает. Но когда вы сами обретаете счастье, кто-то теряет его. Возможно, очень близкий и дорогой Вам человек. Удивительное представление, не так ли? И совершенно справедливое.

Зачем он это сказал! Меня снова стали терзать сомнения. Если я уеду с Андреем, отец лишится последней надежды получить паспорт и встретиться со своими родными. Он жил надеждой на встре­чу с семьей! Нет, я не могу уехать!...

– Простите, я плохо себя чувствую, хочу побыть одна… – я не могла видеть этого человека. Джа­миль снова стал мне омерзителен. Его резкий голос резал мне слух. Я не могла его слышать!

Улегшись на кровать, обессиленная и уничтоженная, я пожелала себе одного – смерти. Потом поз­вала Гюльнар и рассказала ей все. Она не могла поверить.

– Как ты могла скрыть это от меня? Ведь прежде ты все мне рассказывала!

Но у Гюльнар не хватило духу сильно ругать меня. Мои слезы растрогали ее.

– Прошу тебя, пойди завтра к Андрею и все ему объясни. И о паспорте, и Джамиле. Я не могу пре­дать отца, семью. Ты объясни ему сама. Хорошо?... – просила я кузину, давясь слезами. Гюльнар обе­щала выполнить мою просьбу. А я, проглотив четыре пилюли снотворного, уснула. Проснулась в 10 утра со страшной головной болью и горечью во рту. В доме стояла глубокая тишина. Гюльнар ушла к Андрею, а Салим – по своим делам. Я с трудом поднялась с постели. Шел дождь, в комнате было хо­лодно. На душе скребли кошки. Вспомнила слова Джамиля: «Своим несчастьем ты, возможно, дала кому-то шанс на счастье». Сейчас они казались мне бессмысленными. Но почему же я не должна быть счастлива! Почему я, думая о других, должна обрекать себя на муки, терять любимого челове­ка, возможность начать другую жизнь? Я потеряла его! Моего черного рыцаря! Он навсегда уедет из Баку, и мы никогда больше не увидимся. У меня не было сил даже плакать.

– А где Гюльнар? – войдя в комнату, спросил Салим.

– Не знаю. Я только что проснулась. Кажется, я заболела.

Салим после того неприятного разговора с женой несколько изменился. Он осунулся, стал угрю­мым. Салим ходил по комнате. А мне так хотелось побыть одной!

– Я еще немного посплю. Разбуди, когда придет Гюльнар, – попросила я его, предполагая, что че­рез полчаса она вернется. Салим вышел из комнаты.

Но Гюльнар не вернулась. Ни днем, ни вечером, ни наутро. Вообще исчезла! Салим вдруг обнару­жил, что из дома пропали некоторые ее вещи, платья и чемодан. Меня осенила догадка. Как же ска­зать Салиму?

– Неужели она и тебе ничего не сказала?

Этого не может быть! Умоляю, заклинаю, скажи правду! – обезумел Салим. И я готова была по­клясться! Бедняга Салим то плакал, то замолкал, горестно глядя в пол.

– Почему она так поступила? – недоумевал он. – Я же не вынесу этих страданий!

На него тяжко было смотреть, сердце обливалось кровью. Я даже подзабыла о своем горе. А ведь меня грызло подозрение, что Гюльнар заняла мое место и сбежала с Андреем. Он и ей очень нравился. Кроме того, последнее время она часто повторяла, что живет с мужем из последних сил. Неужели Гюльнар уехала с Андреем? Нет, это подло, возмутительно! Да, Гюльнар способна ради своих прихо­тей переступить через чувства других. Даже через меня? Но понять такое – выше моих сил!

…Я сидела в маленькой комнате с крошечным окошком и ждала своей «доли». В соседней комнате молла в присутствии свидетелей и жениха совершал обряд бракосочетания. Когда эти люди подпи­шут свидетельство, я стану женой ненавистного Джамиля. Строчки плыли перед глазами. Тягостное волнение отнимало последние силы. Собственно, зачем нужно это бестолковое чтиво? Жизнь похле­ще любого романа! Перед ее правдой их надуманные сюжеты – детский лепет! Нет, читать сейчас невозможно. В голове одна омерзительная мысль: «Я принадлежу Джамилю!» Знать, что отныне ты будешь спать с ним в одной постели, соприкасаться с ним телом… Это ужасно! Я закрывала глаза и представляла, как его руки, покрытые рыжими волосами, будут обвивать мое тело, ненавистные гу­бы станут лобзать меня, слышала его противный дребезжащий голос… До сих пор и получасовое при­сутствие Джамиля угнетало меня. Отныне придется терпеть его ежедневно, ежемесячно, ежеминут­но. Всегда! Горе обуяло меня. Но слез не было. Горе смешалось с ненавистью к родным, к отцу, Джа­милю. Потому и не было слез…

Дверь открылась. Я спрятала книгу. Пришло время думать не о книгах, а о семье… Я встала. Мои тетки со слезами радости на глазах (что свадьба, что поминки – всегда плачут!) стали поздравлять меня:

– Слава Богу. Ты стала мужней женой. Пусть жизнь твоя наполнится счастьем!

– Счастливее не бывает! – огрызнулась я. Выставлять свое недовольство напоказ уже не имело смысла.

Мне только что исполнилось 15 лет. Джамилю было тридцать пять.

 

X

 

Вечером того же дня мы выехали в Тифлис. Отец должен был отправиться во Францию через Ба­туми. Нам предстояли его проводы. А пока он дожидался своего паспорта. В самый разгар революци-онных преобразований получить загранпаспорт – это было почти невозможно. Никто не верил, что дело выгорит.

Но тот комиссар, друг Джамиля, дал слово. А я стала разменной монетой в их сделке, жертвенным барашком…

На вокзале были все признаки военного времени: лишения, страдания, нищета, грязь… Маленький локомотив тянул непомерную для себя ношу – слишком длинный состав. Их размеры не соотноси­лись. Поэтому локомотив быстро «уставал». Остановки были частыми. В поезде было полно чужезем­цев. Считая Кавказ относительно мирным и сытым, сюда отовсюду тянулись гонимые войнами люди.

Отец тоже пришел на вокзал. Были тут тетя Рена с фрейлейн Анной. Они плакали вместо меня. Лейла делала какие-то поручения Джамилю. А он так и кружил вокруг меня, словно мотылек. Хотя… он, все-таки, больше похож на мерзкого червя. Ненавистный голос Джамиля заполнил все простран­ство вокруг меня и оседал на моем теле, как липкая влага.

У нас были билеты в восьмиместное купе. Но сюда уже набилось пятнадцать человек. Как оказа­лось, у всех были вполне настоящие билеты на эти же места. Начались споры.

Наше путешествие длилось два дня, вместо предусмотренных восьми часов. Мы прибыли в Тиф­лис и на фаэтоне добрались до дома друга Джамиля. Хозяева уже поджидали нас. Как и все кавказцы, это были гостеприимные люди и очень говорливые. Сколько они задавали вопросов! А мы, усталые с дороги, должны были уважительно отвечать на них. Наконец нас провели в заранее приготовленную

спальню, где стояла большая двуспальная кровать. Я села в кресло и заплакала. От усталости, тоски и безысходности. Предстояла ночь в объятиях постылого мужа… мысль о том, что меня ждет этой ночью, вызывала обильные мурашки по всему телу. А Джамиль обхаживал меня и недоуменно спра­шивал:

– Что с тобой? Почему ты не раздеваешься? Будь умницей, сними платье.

Он уже обращался ко мне на «ты». Что я могла ему ответить? Произнеси я хоть слово, слезы вновь хлынули бы рекой. На его предложение раздеться я отрицательно покачала головой. Ни за что! Мыс­ленно я толкала, била, убивала Джамиля! О какой близости могла идти речь?

– Ну хорошо. Что же мне делать? – вопросил Джамиль. Он вышел из комнаты и принес стакан во­ды. Я оттолкнула его, выплеснув воду из стакана. Джамиль сел на край кровати. Я продолжала пла­кать, но слезы текли уже не так обильно. Но тут вдруг я услышала…храп. Оторвав руки от лица, уви­дела, что Джамиль уснул. С меня будто сняли тяжелую поклажу. Я тихонечко разделась, погасила свет и улеглась в постель. Уснула мгновенно. Глубокой ночью проснулась оттого, что почувствовала на себе его руки. Я отмахнулась и в темноте угодила кулаком в лицо Джамилю. Он вскрикнул, а я спрыгнула с кровати.

– Если Вы прикоснетесь ко мне еще раз, я оденусь и проведу ночь в кресле.

– Но ведь я твой муж! – произнес Джамиль обиженным голосом.

– Ну и черт с Вами! Ненавижу Вас!

– За что? Что плохого я тебе сделал?

Я не ответила. Через несколько минут, успокоившись, он сказал:

– Ладно, ложись спать. Я тебя не трону.

Я легла на самом краю кровати, оставив между нами широкое пространство. Но Джамиль не делал попыток овладеть мною.

…Мы пробыли в Тифлисе три месяца, хотя рассчитывали на три дня. Друг – комиссар прилагал все усилия ускорить получение паспорта, но не получалось. Мне начинало казаться, что жертва была напрасной. Но Тифлис мне нравился. Здесь я чувствовала себя лучше, чем в Баку. Жизнь в городе била ключом, всюду ощущалось веселье. Те, у кого еще оставались деньги, тратили их в ресторанах, театрах, на скачках. Джамиль продал бриллиантовое кольцо, и недостатка в деньгах у нас не было. Мы посещали театры, выходили на прогулки с друзьями Джамиля. Словом, не скучали, интересно проводили время. Я по-прежнему думала об Андрее, все еще любила его. И презирала Джамиля. В течение двух месяцев, ложась в постель, я брала в руки книгу и изображала на лице гнев. А Джамиль плакал, ласкал мне спину и уговаривал смягчиться. Если он был слегка пьян и делал более смелые поступки, то мне приходилось грубо отталкивать его. На этом его «поползновения» и завершались. Мне вовсе не было жаль своего мужа. Наоборот, доставляло удовольствие мучить его. В моих глазах он был глупым уродом. Хотя, на самом деле, я искажала действительность. Другие считали его достаточно привлекательным и умным. Был, правда, у Джамиля и настоящий недостаток – скупость. Он был щедр, только проигрывая в карты. А уж какой это был хвастун! Хвалился всем и каждому: и умен он, и образован, и благороден, и утончен! Джамиль радовался, что женат на наследнице самого богатого человека. Его не волновало то, что имущество «наследницы» осталось лишь в воспоминаниях. Но и эти воспоминания были ему сладостны. Джамиль считал большевизм случайностью, а наше банкротство временным и исправимым. Он с такой гордостью говорил о нашем канувшем в Лету богатстве! Джамиль очень огорчался, когда собеседник не проявлял интереса к разговору о наших несметных богатствах, о бесчисленных капиталах и прочем имуществе. Но если кто-то слушал его с завистью и уважением, Джамиль был просто счастлив. Тогда и я «обладательница наследного права», соответственно, еще больше росла в его глазах. Может быть, поэтому он был снисходителен к моим капризам. Он уважал во мне не личность, а представителя знатного и богатого рода. Будь я полней­шей кретинкой, он все равно уважал бы меня как «дочь миллионера». Конечно, это было мне на руку. Но я все равно презирала его, и презрение росло. То, что в других людях могло нравиться мне, в Джа­миле вызывало отвращение. Меня раздражала его манера есть, говорить, одеваться – все, все, все! Порой я наслаждалась этой ненавистью: специально разглядывала его, чтоб найти еще что-нибудь отталкивающее. К счастью, он не мог читать моих мыслей, а молчание принимал за скромность. А может быть, просто притворялся?

Я начинала любить Тифлис. Мне все больше нравился этот город. Мы снимали небольшую квар­тирку в центре. Но обедать ходили в ресторан: я не умела готовить даже яичницу. Оно и хорошо! Это избавляло меня от обязанности заботиться о Джамиле.

У меня был свой, воображаемый мир. Я жила в ином, фантастическом измерении, где рядом был Андрей. Не знаю, Гюльнар ли сейчас с ним или кто-то другой, но это не мешало мне рисовать в вооб­ражении волшебные картины нашей любви. Думая об Андрее, мне легче было переносить присутст­вие Джамиля.

В нашем окружении появлялись новые люди. Их становилось все больше. Это были, главным об­разом, любители покера. А Джамиль считался одним из самых известных игроков на Кавказе. Кар­тежники так и тянулись к нему! Вскоре наша квартира превратилась в некий клуб игроков в покер. Они играли с вечера до рассвета, в промежутках между играми ходили в рестораны, ели, пили, наби­рались сил и вновь садились за зеленое сукно игрального стола. Эти люди играли с таким азартом, что даже конец мира не взволновал бы их. Огромные кучи денег переходили из рук в руки, выигрывались и проигрывались. В начале кавказской революции у игроков еще оставалось немало золота и бриллиантов.

Иногда и я присоединялась к ним. Мне не впервой была карточная игра. У нас в доме все играли в покер, и я знала карты с младых ногтей, а сейчас у меня был такой мастер – наставник, как Джамиль. Тут уж, как говорится, сам Бог велел! И очень скоро я превратилась в игрока, подающего большие надежды. Теперь и я частенько заигрывалась за зеленым столом до раннего утра в компании профес-сионалов, курила, переживала волнение истинного игрока. Насколько такой образ жизни был нор­мальным для 15-летней девушки, мне трудно было разобраться.

Одна из жен игроков стала моей подругой. Она предлагала мне чаще выходить на прогулки, а не проводить все время за картами.

– Так Вы очень скоро состаритесь, - увещевала она. – Нельзя так много времени отдавать картам.

Я согласилась с ней, и мы, оставив Джамиля и его дружков дома, выходили на прогулку. Эта жен­щина была милой и легкомысленной. Она была настоящей охотницей за мужчинами. Надо сказать, удачливой охотницей. Обворожить мужчину не представляло для нее труда: она была ласковой, как кошка, с очень изящными манерами. Мужчины сами тянулись к ней. Выбрав меня своей подругой, невысокая, ладная, миловидная женщина часто говорила:

– Мы совсем непохожи, поэтому не будем мешать друг другу. Наоборот, можем привлечь еще больше мужчин. Ведь у них есть выбор!

Мне не очень-то хотелось отлавливать любовников, но и спорить с ней не стоило. Предпочитала молчать. Но Саломе, как звали эту женщину, сумела обворожить и меня – я рассказала ей об Андрее.

– Как?! Разве можно любить большевика! – возмутилась она. Но, выслушав мою повесть до конца, согласилась. – Действительно, надо привыкать и к такой мысли. Если честно, и в нашем доме живет один комиссар, очень достойный и красивый мужчина. Но, к сожалению, он на меня вовсе не обра­щает внимания (она глубоко вздохнула). … И все же я боюсь этих большевиков.

– По правде сказать, ни в Баку, ни в Тифлисе обстановка не такая уж ужасная.

– Просто им пока не до нас… Подождите немного и сами убедитесь. Кошмары еще впереди.

Но пока все было хорошо. Люди в Тифлисе были хорошо одеты, не голодали. Дома многих богачей были конфискованы, и они жили на съемных квартирах, достаточно уютных. Среди наших гостей не ощущалось тревоги в связи с революционной ситуацией. Они были веселы, нарядны, их жены носили дорогие украшения. Положение в России не бросило пока сюда своей кошмарной тени и трудно было представить, что может произойти позже. А пока жизнь в городах Кавказа больше походила на евро­пейскую.

Проницательной Саломе нетрудно было заметить мое отношение к Джамилю. Очень скоро она на­чала задавать множество вопросов о нас с ним.

– Как так? Вы не спите вместе?! – вытаращила глаза Саломе, узнав о нашем «супружестве» столь деликатные подробности. – Что же он делает? А как вы себя ведете?

– Я поворачиваюсь к нему спиной и читаю книги.

– А он?..

– Ничего.

– Что значит «ничего»? Он не делает попыток приблизиться к Вам?

– Делает.

– Но ответьте, ради Бога! Он ничего от Вас не требует? Не пытается овладеть Вами? Ничего не говорит?

– Говорит. Жалуется все время. Ноет и раздражает меня. Если бы Вы знали, как порой мне хочет­ся убить его! Сдавить, как вошь, уничтожить! Каждую ночь он допекает меня уговорами, пытается смягчить, пробует ласкать. Мне это противно! Саломе, я испытываю к нему физическое ужасное чувство!

– Послушайте, милый ребенок, а может быть, Вы не заметили, когда он овладел Вами?..

– Нет-нет! Я знаю, что говорю.

– Интересно, очень интересно. А позвольте спросить, какие книги Вы читает по ночам? Какие-то особенные?

– Разные. Сейчас, например, перечитываю Достоевского.

– Понимаю. Вам следует завести любовника, прежде чем сблизится с ненавистным мужем. Не то Вы никогда не вкусите сладости любовных утех.

Саломе настаивала на своем выводе. Ее не волновало мое упорство и нежелание иметь друга. Мои доводы казались ей глупым ребячеством.

– Я старше Вас на десять лет и лучше знаю, что Вам нужно!

Лето было в самом разгаре и одаривало теплом, небесной голубизной, пением птиц, фруктово-ягодным изобилием. Лето я люблю больше всего – это для меня пора обновления. Один наш знако­мый, состоятельный человек, устроил чайную в личном саду, под открытым небом. Мы часто при-ходили сюда, почти ежедневно. В жаркие летние дни трудно представить место лучше этого. Здесь росли старые тенистые каштаны, чудесные розовые кусты, зеленые лужайки радовали шелковистой травой. Прохлада, пение птиц, шоколадное мороженое, которое я могла есть без счета – просто сказ­ка! И мы повторяли эту сказку почти каждый день, спеша в свой маленький райский уголок.

Однажды я все-таки позволила Джамилю овладеть моим телом… Не знаю, что меня подвигло на это – естественное женское желание или желание стать свободнее. В ту ночь я не читала. Как обычно, я просто молча лежала и ждала: он обязательно начал бы уговоры и просьбы. А когда Джамиль по-пытался обнять меня, я не стала сопротивляться…

 

XI

 

В конце октября мы получили телеграмму от отца. Он сообщал, что в ближайшие дни отправится в путь. Мы сели в поезд и поехали встречать его в Батуми.

Отец показался мне помолодевшим и веселым. Его взгляд, походка, жесты стали гораздо уверен­нее. Он жил на квартире у своего друга. В те времена снять квартиру в Батуми было сложно. А мы арендовали какую-то развалюху на берегу моря. Эту лачугу с прогнившими рамами трудно назвать жильем. В комнате гулял ветер, дуло во все щели, крыша была худая. В случае дождя укрыться не представлялось возможным. Прелести дырявой крыши мы ощутили позже, а пока в Батуми стояла ясная солнечная погода. Дожидаясь судна, на котором уплывет отец, мы прогуливались по набереж­ной, любовались Черным морем. Почему – Черное? Его воды гораздо лазурнее каспийских, а берег украшен тропическими пальмами с веерообразными ветвями. Кругом в песке возились дети. Жизнь казалась обычной и мирной. На самом же деле призрак революции тревожил людей и гнал их из стра­ны. Меня это очень огорчало.

Отец и Джамиль без конца говорили. Джамиль был очень уважительным и почтительным зятем. Он боготворил моего отца. Отец тоже был доволен им.

– Я не смог получить паспорт для всех. После моего отъезда постарайся сделать это и для себя, – советовал отец Джамилю.

Джамиль же обещал ему сделать все возможное, чтобы выехать в Европу. Эта мысль меня радо­вала, хотя и был страх перед неизвестностью. Как сложится жизнь там, в далекой, чужой стране?...

Волны бились о береговые укрепления и забрызгивали нас черноморской водой. А судно, раскачи­ваясь, уносило отца от берега. От того берега, где осталась я… Прежде я думала, что оборвать цепь, приковывающую меня к этому берегу, будет невозможно.

– Все было бы иначе, если бы и я тогда уехала с сестрами в Европу, - думала я с тоской. – Не поз­нала бы несчастной любви к Андрею. Не стала бы женой ненавистного Джамиля.

А отец удалялся все дальше и дальше. Вскоре его лицо, мокрое от накрапывающего дождя и оза­ренное счастливой улыбкой, исчезло вдали. Судно становилось меньше, меньше, меньше… Преврати­лось в серую точку на горизонте и пропало… Мне захотелось вернуться домой. Очень знобило, нужно было согреться, залезть в постель, зарыться под одеяло и забыть эту щемящую тоску. Ветер усили­вался, трепля ветки пальм. Но и дома он гулял по комнате, проникая через щели. Через дырявую кры­шу дождь наполнял тазы и плошки, выстроенные на полу.

Я без сил улеглась в кровать. Кажется, у меня поднялась температура. Она росла вместе с моей грустью.

Мне было так плохо!... Джамиль вызвал врача, и тот сказал, что мне необходим постельный ре­жим. Болеть мне понравилось, а выздоравливать вовсе не хотелось. Разве не замечательно быть без­различным ко всем, ненавидящим все больным человеком?

В комнатушке становилось все холоднее. Начались осенние дожди. Я прислушивалась к каплям, стекающим с потолка в посуду, что стояла на полу. Ветер кружил хоровод вокруг моей кровати. Пей­заж за окном был серым и унылым: серое небо, серое море, серая улица. Дождь смыл все краски. Ка­залось, он никогда не кончится. Мои мысли были такими же серыми, как все вокруг. Я с тоской ду­мала об отце, который увидит Стамбул, Париж… Представляла его встречу с сестрами. Интересно, они когда-нибудь вспоминают обо мне? Как сложилась бы моя жизнь, будь я там, рядом с ними? А если бы там рядом со мной был Андрей?.. От этих дум становилось еще горше. Когда поднималась высокая температура и я уходила в полузабытье, мне снилась чудесная сказка: мы живем с Андреем в хрустальном замке, нам прислуживают невидимые джинны, поэтому кажется, что мы совершенно одни. В нашем волшебном мире было только два существа – я и он. И эти два существа были беско­нечно счастливы среди зелени садов и благоухающих цветников. Никто не мешал нам любить друг друга. Это мое воображение преобразилось в сон... И не хотелось просыпаться.

Врач сказал, что меня надо переправить в Баку и по-обещал устроить меня в санитарном вагоне, который скоро пойдет туда. Через пару дней я сидела в сером вагоне с огромным красным крестом и дрожала, укутавшись в одеяло. Напротив сидела санитарка, а за перегородкой кто-то стонал. Сани­тарка сказала, что это тифозный больной. Я знала о множестве вшей, которые стали знаком нашего революционного времени и укус которых может быть заразным. Заболеть тифом ничего не стоило. Но мне не было страшно. Наоборот, стоило заболеть и умереть, сразу закончились бы все муки и кошмары, думала я.

Через два дня поезд прибыл в Баку и меня отправили к свекрови. Скоро я стала идти на поправку. Молодой организм умеет противостоять болезни. А еще оставалась надежда на перемены к лучшему.

Каждый день меня навещала фрейлейн Анна. Она по-прежнему жила у Лейлы, ухаживала за ее сыниш­кой. Но у нее уже была мысль уехать к сестре, в Англию. Та давно звала Анну к себе. Моей милой ня­нечке не представляло особого труда получить загранпаспорт – ведь она считалась иностранкой. Не то что нам, гражданам России. Что дали фрейлейн Анне годы долгой и верной службы нашему семей­ству? Ничего! Мы и сами стали банкротами. Чем же могли помочь ей? Да и вообще, мы вели себя не очень хорошо по отношению к ней и прежде. Не умели оценить ее по достоинству, любить и уважать, как она того заслуживала.

Я разглядывала седые пряди склонившейся надо мной фрейлейн Анны. У нее очень ослабло зрение и свободное время она посвящала вязанию. Мне становилось теплее от ее ласковых голубых глаз. Я не всегда подавала виду, отвечала на вопросы сухо и коротко, не говорила ей нежных слов благо­дарности. А фрейлейн Анна не держала обиды, она говорила и говорила, – обо всем, и более всего, о предстоящем путешествии. Будь ее воля, она бы не уезжала. Но видя наши трудности, не хотела быть нам обузой. Однако, стоило заговорить о разлуке, как фрейлейн Анна начинала горько плакать. Я поражалась ее любви к нам, такой беззаветной и бескорыстной. Разве можно любить просто так, ни за что? Мы не стоили ее любви, а она все равно нас любила. До сих пор мне трудно понять, за что эта женщина одаривала нас своей истинно материнской любовью.

Спустя некоторое время фрейлейн Анна покинула нас. Сперва ей предстояло поехать в свой род­ной город Ригу. Дорога лежала через Россию, объятую революцией и потрясениями. Эта дорога была длинной и тяжелой. Но когда, наконец, фрейлейн Анна встретилась со своей сестрой, она обрела так необходимые ей внимание и покой.

Дом родителей Джамиля тоже был конфискован, и теперь все жили вместе. Три молодых челове­ка, братья Джамиля, тоже жили с нами. Это были очень вспыльчивые, разговорчивые и прожорливые юноши. Они часто ссорились, чем огорчали свою мать, которая в равной степени заступалась за каж­дого. После смерти отца Джамиль считался в семье старшим, но и ему осточертели ссоры братьев. Мать с утра до вечера готовила еду ненасытным сынкам и проливала слезы из-за их бесконечных стычек. Она почему-то надеялась, что мне удастся примирить ее драчливых сыновей.

– Доченька, ты свет моей старости, бальзам моих ран, - говорила она языком сказок «Тысячи и одной ночи». – По-старайся примирить братьев. Они ссорятся по сущим пустякам! Я порой думаю, что Бог наказал меня за глупость, одарив сыновьями-дурнями. Храни тебя Бог, дочка! И тебя, и твоих будущих детей.

Она исподтишка поглядывала на мой тощий живот в надежде, что скоро усилиями ее сына он ок­руглится. Но ее надежды не сбывались, и свекровь очень огорчалась. У мусульман бездетные семьи были не в чести. Свекровь весь день вздыхала и призывала Аллаха, даже когда готовила обед.

Мне вовсе не хотелось толстеть и превращаться в жирную гусыню. Но свекровь, заставляя меня съесть полкурицы, две тарелки супа, рис и сладости, ворчала:

– Ты совсем ничего не поела! Весь Баку будет корить меня, что плохо кормлю сноху. Смотри, ка­кая тощая!

Дни шли своим чередом. Наш друг комиссар обещал рано или поздно достать нам загранпаспорта. Но мне уже не верилось, я стала совсем пессимисткой.

Я занималась тем, что играла на пианино, читала английские и французские книги, изучала пер­сидский язык.

Иногда выходила гулять или играла в покер. Я играла со своими тетками, обыгрывала их и огор­чала этим. Но любимым моим прибежищем по-прежнему оставался мир грез. Только здесь мне было уютно и привычно.

Однажды дверь распахнулась и вошла… Гюльнар! Я вскрикнула от удивления. А Гюльнар подбе­жала и обняла меня. Я любила ее, но между нами пролегла обида. Она предала меня, поэтому я не мог­ла ответить на ее поцелуи.

– Не будь дурой! – как всегда, уверенная в своей правоте, начала Гюльнар. – Андрея ты отвергла. Вот я и сбли-зилась с ним. Зря сердишься. Я у тебя ничего не отнимала. Но если хочешь знать, он все равно любил тебя, а не меня. Пойми, переспать – это одно, а любить – совсем другое. Ты-то как? Нравится тебе быть женщиной?

Гюльнар пыталась остудить мою сердечную рану. Но я не была готова к примирению.

– Ты меня предала!

– Ох, какая ты! О каком предательстве идет речь? Сама не захотела уехать с ним! Вот я и поехала. Зря ревнуешь.

– А кто простит тебе позор родителей, слезы Салима? Никто! Нет, твоему поступку оправдания найти нельзя.

– Какие вы все отсталые! Пустоголовые, пропащие буржуи. Бестолочи! – Гюльнар села на кровать. Потом разлеглась на подушках и заговорила, сладостно расстягивая слова. – Если бы ты знала, как хо­рошо жить без всяких обычаев, запретов, правил! Твоя жизнь может меняться с каж-дой встречей!

Я поняла, что у нее произошло новое любовное приключение. Гюльнар не могла жить без приклю­чений! Смысл ее жизни составляли всевозможные любовные похождения и интриги.

– Мы недолго прожили с Андреем, - продолжала Гюльнар. – Сначала поехали в Киев. Через месяц его послали в Москву на какой-то съезд. Терпеть не могу политику! Мне необходимо было пораз­влечься, а это Андрею не понравилось. По-моему, я и сама ему не нравилась. Он думал о тебе. Не поз­волял мне говорить о тебе, перебивал, менял тему разговора, иногда сердился. Эх! Я относилась бы к нему иначе, если б он меня так же любил! Но наши отношения не протянули и месяца. К нам пришел как-то один из его друзей и…

– Ты совсем спятила, – возмутилась я ее легкомысли-ем. – Как ты себя ведешь!

– Разве плохо? Почему я не должна спать с мужчинами, если они мне нравятся! Глупо! А ты самая глупая из всех людей! Ах, да, вспомнила: как этот бедняга Салим? Он успокоился? Как он перенес мой побег?

– Так ты еще не виделась с ним?! Когда же ты вернулась? Где твои вещи?

– Час назад. Вещи дома оставила. Салима не было. Хотелось тебя повидать прежде, чем родителей.

– Спасибо.

– Пойдешь со мной к нашим? Что-то мне одной не по себе, вдвоем проще..

– Какая ты беспечная! – рассердилась я на кузину. – Сначала отняла Андрея…

– Никто его у тебя не отнимал. Ты сама его упустила. А я – раз! – и сцапала, чтоб не пропал. Тебе не все равно?

– Ты отняла у меня Андрея…

– Не отнимала…

– Отняла…

– Нет.

– Да!

– Ладно! Допустим. И что дальше?

– Ничего…

– Вот и хорошо. Хоть и я «отняла» Андрея у тебя, но ты все равно пойдешь со мной к родителям. Я прошу тебя! Ведь мы были сестрами!

Я молча сидела на краю кровати.

– Действительно, – думала я, – если Андрей не любил ее, значит, она его и не отнимала. Узнав Гюльнар поближе, он, возможно, еще больше полюбил меня…

– Ну что, идем? – снова спросила Гюльнар.

– И не знаю…

– Моя милая кузина! – Гюльнар заключила меня в свои объятия. – Не покидай меня! Не мучай!

Удивительно, но в глазах Гюльнар блеснули слезы, а голос был печален. Это так на нее не похоже!

– Я никого в этом мире не люблю, кроме тебя и матери. Прости, если я виновата! Давай останемся друзьями. Как прежде…!

– А где же Андрей?.. – мой вопрос успокоил Гюльнар. Она поняла, что прощена.

– Он уже два месяца в Анкаре. То есть должен быть там. Друзья говорили, что у него хорошее бу­дущее, в смысле карьерного роста. Ему прочили стезю дипломата, - Гюльнар помолчала и продолжи­ла. – Он красив, но не ласков и холоден.

– Неправда! Он очень хороший, очень ласковый! – за-кричала я и расплакалась. Гюльнар обняла меня, погладила и спросила:

– Неужели он был ласков?

– Андрей был со мной нежен…

– Возможно. Не спорю. А со мной – нет.

Однажды он чистил свой револьвер и вдруг направил его на меня. Я спросила: «Ты можешь убить меня?» Он ответил: «Конечно! Если так будет нужно, и рука не дрогнет!» Он так серьезно сказал это, что мне стало холодно. После этого разговора нетрудно было с ним расстаться. Что было, то прош­ло… Пойдешь со мной?

– Ладно, пошли, – утерла я слезы. И вправду, не стоило ревновать. – А что ты скажешь дома?

– Пока не знаю. Может быть, сказать, что меня похитили?

– Но ты же забрала из дома вещи…

– Да, уж… надо подумать. А и нечего думать! Мой муж мне осточертел и все!

Когда мы подошли к двери дома, Гюльнар замялась. Она подтолкнула меня, и я вошла первой.

– Смотрите, кого я привела! – притворно храбрилась я. – Все воскликнули от удивления. Моя тетя побледнела и задрожала. Она бросилась к дочери и стала целовать ее.

– Чем целовать эту бесстыдницу, лучше спроси, где и с кем она была? Да – с кем! – угрюмо, злоб­но прорычал Сулейман.

– Ни с кем, отец. Салим допек меня своей ревностью. Вот я и ушла. Захотелось переменить обста­новку.

– Ха, ха, ха! – заорал Сулейман. – Салим ее мучил! Да он блоху не обидел за всю жизнь. Шлюха!

– Шлюхой тоже быть непросто! – нагло отпарировала Гюльнар. – Надо было это видеть!

– Прекрати, бесстыжая! – снова заорал Сулейман. – Чем ты занималась? Где шлялась?

– Ну, ладно. Помните Марию Николаевну, учительницу? Так вот, с ней я и уехала. Она увезла меня с собой в Москву. Там я работала в детском саду.

Я всегда знала об изворотливости и лживости Гюльнар. Но сейчас была восхищена ее находчи­востью. Она так хитро и умело плела ложь, что даже ушлый дядя Сулейман поверил ей! Но уж братья-близнецы, пройдохи и лгуны, сомневались. Этих прохиндеев не так-то просто было провести! Они стали хихикать. Сулейман несколько растерялся. Он не знал, кому верить.

– Но почему нас не предупредила? Почему не писала?

– Я писала, отец. И сама удивлялась, почему вы мне не отвечаете. Ты же знаешь, как сейчас рабо­тает почта. Наверное, мои письма где-то затерялись.

– Да что ты! – съязвил Асад.

– Ну и дела! – подхватил Али.

– Заткнитесь оба! – огрызнулась на них Гюльнар. – Уж кому за вами поспеть в срамных делишках! Рассказать, что вы делали с маленьким Асланом, другими мальчиками и девочками? Воры, вруны, жулики!

Вот теперь я узнавала это семейство! Все старались перекричать друг друга: отец, сыновья – все орали. Вдруг распахнулась дверь и в комнату ввалился бледный Салим.

– Я увидел чемоданы… понял… Гюльнар… вернулась, – бедняга не мог говорить от волнения. Он с жаром обнял Гюльнар и стал осыпать ее поцелуями. – Я знал, что ты вернешься! Я ждал тебя! Все время ждал!

Салим плакал от счастья. Все, даже Асад и Али, смотрели на эту сцену с изумлением.

Салим и Гюльнар снова зажили вместе. Но Салим стал более грустным. Гюльнар многократно пе­ресказывала удачно придуманную ложь о Марии Николаевне, о детском садике, ласковых ребятиш­ках, которые в ней души не чаяли. Она говорила с таким упоением, так искренне, что я немела от удивления. Она даже передразнивала детское лопотание, когда рассказывала о своих «воспитанни­ках».

– Тебе надо писать романы, - сказала я ей однажды, восхищаясь ее способностью к сочинитель­ству.

– Может быть. Но не сейчас. Позже, когда у меня пропадет интерес к мужчинам.

Писать произведения не лучше, чем быть их героями!.. – она смачно прищелкнула языком.

Уже через месяц Гюльнар заскучала и снова собралась в дорогу. Пока еще не знала, с кем и куда. Порой я завидовала ее решительности. В отличие от Гюльнар, я была склонна к сомнениям и трусли­ва. Наверное, и счастье свое упустила по этой причине. В то время мне и на ум не пришло бы, что смогу впоследствии так измениться и осуждать свою прежнюю слабость и уступчивость. Время мо­жет разрушать одно и строить другое, иногда из материала разрушенного.

 

XII

 

Весна в этом году была какая-то особенно чудесная. Она будто несла на своих крыльях недося­гаемую мечту. 201

Природа меняла наряд, и весной он одинаково прекрасен – будь то на Кавказе или во Франции. Она ликовала, празднуя свою победу над унылой зимой, и ей вторили треск лопающихся почек, оглу­шающее чириканье воробьев, теплый ветерок, доносивший отдаленные раскаты весенней грозы. Только я была в стороне от этого праздника, он еще больше усугублял мои страдания. Где, в каких небесах укрыто мое счастье? Ожидание превратилось в образ жизни. Мы должны были получить за­гранпаспорта. Обещания нашего друга комиссара стали несколько увереннее. Один из чемоданов давно уже стоял наготове, на самом виду. Он стал для меня символом свободы и счастья. Когда мне было совсем худо, я смотрела на него и обретала надежду. Гюльнар разглядывала его с завистью.

– Счастливая! Вот уедешь во Францию, будешь спать с французами… Говорят, они очень умелые любовники. Хочу иметь кучу любовников! Не смогу спокойно смотреть на привлекательных мужчин. А с тобой так бывает?

Я отрицательно замотала головой.

– Ты все еще ненавидишь Джамиля? Сбеги ты с Андреем, я бы тебя еще поняла. Но зачем хранить верность своему мужу?

В вопросе отвращения к Джамилю я была с ней согласна.

– Нельзя сказать, что будет дальше, – продолжала Гюльнар. – Возможно, в будущем ты станешь давать мне кое-какие уроки.

– Боюсь не оправдать твоих надежд.

Так и текли дни. Я играла на пианино, Гюльнар искала любовников, птички пели и чирикали. Но однажды взволнованный Джамиль принес известие: он своими глазами видел загранпаспорт, этот знак новой жизни. Мечта становилась явью. Оставались незначительные детали, несколько формаль­ных пометок. Я от волнения рухнула на стул и заревела.

– Что ты ревешь, дура? – останавливал меня внутренний голос. – Радоваться надо, а не плакать!

Из кухни вышла свекровь и, узнав причину моих слез, тоже заплакала. В одной руке она держала шампуры для мяса, а другой утирала слезы на впалых щеках.

– О, Аллах! Значит вы оба уедете! А ты так и не подарила мне внука! Кому будет нужна моя ста­рость? Этим трем дебоширам? – указала она на сыновей.

Служанка свекрови тоже присоединилась к нам и пустилась в рев. Так мы и плакали в три голоса, а Джамиль ходил из угла в угол и сам едва сдерживал слезы.

Мы с Джамилем перебирали имена людей, с которыми предстояло попрощаться. Список был бес­конечным: его родственники, мои родственники, друзья, знакомые, соседи. Со всеми нужно было по­видаться, повздыхать, поплакать. А сколько времени уйдет на выслушивание ненужных советов! И я решила сократить список: убирала из него целые семьи. В итоге осталось несколько самых необходи­мых людей. Но у меня было и желание: очень хотелось увидеть напоследок наш деревенский дом, по­прощаться с теми, кто был невидим другим и бесконечно дорог мне. Ведь я никогда уже не вернусь на Кавказ!

На последней станции железной дороги я пересела в фаэтон. Здесь были и другие пассажиры. Из­возчик был незнакомый, поэтому не приветствовал меня как прежний. Лошади тоже были без преж­них кисточек и бубенчиков, которые так нравились мне в детстве: мне хотелось сорвать их и при­крепить к своей шляпке. Старая дорога через степь была частично отремонтирована новой властью. Выровняв колдобины, революционные чиновники хотели показать свою заботу о трудящихся в пику их бывшим хозяевам-собственникам.

Фаэтон, как и раньше, остановился перед входом, не въезжая во двор. Я сошла на землю и оста­лась одна. В это время года в деревенском домике бывало мало народу, всего несколько садовников. Кругом было очень тихо. Позвонив в дверной звонок, я нарушила эту тишину. Ждать пришлось дол­го. Наконец, железные ворота распахнулись, и я увидела растерянное лицо нашего садовника Фир­довси.

– Здравствуйте, госпожа! Храни Вас Аллах! – радостно заговорил он. – Как я рад Вас видеть! А то здесь уже и нет человеческих лиц, кроме этих иностранцев-свиней. Просто замечательно, что Вы приехали.

Я рассказала ему о предстоящей поездке к отцу, во Францию.

– Да, жаль Вашего батюшку, – посочувствовал садовник. – Он был добр к нам. Храни его Аллах! Вот так все, один за другим, и уезжаете? А что дальше?...

– Ты позволишь мне погостить здесь денек?

– Что за вопрос! Это честь для меня!

И Хадиджа, и Софья, и Севяр будут рады Вас видеть, - перечислил Фирдовси имена своих жен. Старшей из них было тридцать, младшей – пятнадцать лет. Все трое закричали от радости, увидев меня рядом со своим мужем. Они бросились навстречу и принялись целовать меня. Шестеро их де-тей, три кошки и облезлый пес тоже вертелись вокруг нас. Как они обрадовались, узнав, что я зано­чую здесь! И тут же искренне огорчились, когда услышали о моем предстоящем отъезде из Баку. На их лицах было неподдельное сожаление. Женщины принялись хлопотать у печки, готовя для меня ужин, а я вышла в сад насладиться красотой деревенского вечера. У садовника был большой дом. Здесь жила не только его многочисленная семья, но и два других садовника. Дом стоял недалеко от входа, отсюда не виден был наш, укрытый зеленью. Я попросила Фирдовси не провожать меня и на-правилась сквозь виноградные стойки в сторону нашего дома. Старые лозы, окружив меня, привет­ствовали тихим шелестом. Здесь я чувствовала себя по-настоящему среди родных! Сотни розовых кустов начинали цветение, мягкий песок слегка похрустывал под ногами. Мне показалось, что ниче­го здесь не изменилось, но вскоре я поняла, что ошиблась. Изменилось все! Как, собственно, и я сама. Раньше и я ничем не отличалась от окружающих меня деревьев, песчинок, была такой же частью деревенской природы. Все и сейчас стояло на своих местах, но было каким-то… безжизненным. Может быть, мои прежние друзья обиделись, что я покидаю их? И поэтому старые деревья стояли над­менно, отступив от меня, как будто отвернулись?

Я села на краю огромного бассейна, наполненного чистой голубоватой водой.

– Мы видимся с тобой в последний раз, – думала я, опустив руку в прохладную воду. В ней и сей­час, как прежде, отражались зеленые ветви деревьев, синее небо с клочьями белых облаков. А как, интересно, поживают чудища, живущие в глубине бассейна? Они знают, что я уезжаю?.. Вспомни­лось, как мы бегали с Асадом и Али вокруг этого бассейна, шумели и безобразничали. Как фрейлейн Анна бранила меня за мокрое платье, а тетя Рена звала на помощь – она никак не могла застегнуть свой корсет. Все это было. И никогда больше не повторится.

Посидев у бассейна, я направилась к дому. Фирдовси дал мне ключ. Сначала я прошла в бабушки­ну кухню. Закрыла глаза, воскресив картину прежней бурной жизни. Здесь, на этой кухне, всегда бы­ло шумно: сидя на полу и вытирая обильно стекающий с лица пот, бабушка грозилась каталкой вну­кам, крича и бранясь. Иногда кто-то удостаивался ее похвалы, иногда оскорблений. Сейчас тут было тихо, холодно и тоскливо. Мне стало не по себе. Будто я очу-тилась в склепе. Прошла в комнату и се­ла за пианино. Хотелось наиграть что-нибудь веселое, но звуки были фальшивыми и траурными. Я встала, закрыла крышку и направилась в другие комнаты. Везде была атмосфера траура: угрюмая, тоскливая тишина. Прошла на балкон и села в плетеное кресло. Солнце спешило к горизонту, в пред­закатном небе лениво хлопали крыльями какие-то птицы. Последние лучи окрасили в золотисто-крас­ный цвет желтоватые стены дома.

– И ты покидаешь меня? – обреченно и обиженно спрашивал меня дом моего детства.

Я поспешила туда, где когда-то встретилась с Андреем, в глубь сада, в густой виноградник. Вот она, моя скала! Лег-ла, как и раньше, ощутив ее прохладу. Тут, на этом камне, я впервые встретилась с Андреем, когда он пришел с Григо-рием. А мы с Гюльнар ждали их…

– Ты сама упустила свое счастье, не кори судьбу, - шептал мне прохладный валун. И я соглаша­лась с ним. Никогда больше не буду гладить его замшелые трещинки, не увижу голубой морской гла­ди вдалеке – все что было мне так дорого здесь, уходило, уплывало, таяло, исчезало. Только теперь я поняла, что жизнь состоит не из приобретений, а из потерь: мы каждую минуту что-то теряем – и так до самой смерти. Прощаясь с морем, садом и домом, я получила от них этот напутственный урок.

Паспорт лежал на столе, и все, кто приходил в дом, разглядывали его с уважительностью и за­вистью. Это был талисман от невзгод, знак грядущей свободы. Паспорт – кусок свежей бумаги в картонном переплете – напоминал волшебный предмет. Гюльнар то и дело досаждала мне своим шипением.

– Дуракам всегда везет! Могла ведь уйти с Андреем – не ушла! Не воспользовалась даром судьбы. Ей бы следовало тебя наказать! А она, наоборот, дала тебе шанс уехать за границу! Нет, это неспра­ведливо! Я ненавижу тебя!

Но потом она подходила ко мне, обнимала и начинала плакать. Но у меня даже успокаивать ее не было времени.

– Пойдем вместе повидать родню, – предложила я ей.

– Пошли, конечно, хоть какая-то радость, – утирала Гюльнар ручьем текущие слезы.

Мы навестили ее семью, где, как обычно, состоялась очередная склока: Сулейман, уходя из дома, забыл кошелек. Асад стянул из него триста миллионов. На эти деньги можно было купить несколько пачек табака (инфляция достигла чудовищных масштабов!). Но Асад ошибся, полагая, что находится дома один – его младший брат сидел под столом. Он возился там со своими оловянными солдатика­ми. Став свидетелем кражи, он тотчас доложил отцу об этом.

– Я растил тебя для того, чтобы ты меня грабил?! – орал дядя Сулейман.

– Верно, надо было грабить других, - огрызался Асад и получил оплеуху от отца. Асад признавал только силу и только ей подчинялся. Он сразу умолк. А тетя немного поплакала и тоже успокоилась.

– Значит, уезжаешь? – брезгливо поморщился дядя Сулейман. – Да еще с таким ничтожеством! Нет, чтобы выйти за этого!..

Тут Сулейман указала жестом на стоявшего за его спиной Асада. Асад же скривил мне такую мер­зкую гримасу!

– Ты еще пожалеешь, что не вышла за него замуж!

– Сулейман, прекрати бранить девочку! Она не виновата. – Это все ее отец, – вмешалась его жена.

– Не произноси при мне имени этого вора, преступника, мерзавца! – воскликнул Сулейман. Его ли­цо перекосило от ярости.

– Замолкни! Не забывай, что он мой брат, а ее отец.

– Не замолкну! Лучше бы он не был нам никем. Присвоил твою долю отцовского наследства…

– А тебе какое до него дело? Мое было наследство…

– Твое?! А зачем же я на тебе не женился? Весь расчет и был на твое наследство. Неужто ты, ста­рая образина, думаешь, что иначе я взял бы тебя в жёны? Это – он не успел договорить. Тетя схвати­ла подушку и бросила ему в лицо. Младшие сыновья радостно захлопали в ладоши. Старшие радова­лись молча. Гюльнар посмеивалась в кулачок. Но реакция Сулеймана была такой же необычной, как и он сам: дядя взял эту подушку, положил ее на стул и сел сверху.

– Ладно, поговорим о чем-нибудь другом, – совершенно спокойно произнес Сулейман.

Тетя принесла чай, и разговор стал теплее. Мы с удо-вольствием вспоминали прошлые времена, когда наша семья вызывала уважение, восхищение и зависть других.

– Помню благотворительный вечер в резиденции губернатора, – бахвалился дядя Сулейман. – Этот трепач Таги Русланов записал 50 000 рублей. А я подошел после него и внес 70 000! Вы бы видели его багровую рожу! Он готов был меня загрызть. А я наслаждался его злобой.

Много чего еще вспомнил дядя Сулейман. Но все его воспоминания сводилось к громким именам, родословным и деньгам.

– Эх, деньги – это прекрасно! – вздохнув, завершил беседу Сулейман.

Все остальные тоже вздохнули. А Гюльнар помолчала и добавила:

– Хорошо, что закончилась власть богачей и эксплуататоров.

– Идиотка! – снова вскипел Сулейман. – Где тебя этому научили? В твоей дурацкой школе?

– Нет, она научилась этому, когда спала с господами из Третьего Интернационала, - съязвил Асад.

– Прекрати, слуга шайтана! – крикнула на него мать. – Будь твоя воля, ты загрыз бы сестру!..

– Я должна уходить. Нужно еще попрощаться с ба-бушкой и тетей Реной, – поднялась я с места, видя, что снова начинается скандал.

Все замолкли. Мы начали прощаться. Дядя Сулейман вытер слезу (такая редкость для него!), в горле у него застрял ком. Он, действительно, расстроился. А тетя уже ревела во все горло. Асад и Али ущипнули меня легонько – это знак уважения и любви.

А младшие дети тянули меня за подол. Наконец, мы вышли за порог и направились к бабушке.

Бабушка была угрюма. Для нее все за пределами пятидесяти километров считалось чужбиной. Что Батуми, что Франция, что Америка – один черт!

– Ты скажи отцу, чтоб скорее возвращался, – ворчала бабушка. – А тебе и самой лучше бы дома сидеть и детишек рожать, чем вертеться в бесовских краях среди бесстыжих людей. Ничего не поде­лаешь, такова воля Аллаха… – смирялась она. Затем бабушка прочитала напутственную молитву и еще раз наказывала вести себя хорошо и не предаваться разврату. Она призывала к этому всех своих внучек. Бедная бабушка очень постарела. Она была уже не той властной и грозной хозяйкой дома. Перемены сильно на нее подействовали, состарили и сломали. Бабушка не понимала смысла этих пе­ремен, но очень хорошо видела их результаты. Ее сильная воля была сломлена. Она уже не бранилась и не командовала, не отдавала распоряжений и не была столь требовательна. Бабушка привыкла жить по законам ислама и, умирая вскоре после моего отъезда, обратила свои последние слова к Богу. Она спешила к Нему, потому что новый мир был ей чужд и непонятен.

…Тетя Рена, прощаясь, тоже долго плакала. Она любила меня больше всех своих племянниц. Рена чувствовала, что мы уже никогда не увидимся.

– Теперь я чувствую себя по-настоящему нищей, одинокой и старой, - сказала она, мрачно посмо­трев на глухого мужа. Сейчас он стал совсем туг на ухо. Часто приходилось писать на бумаге, обра­щаясь к нему.

– Лучше бы он умер! – с жестокостью сказала тетя Рена. – Зачем нужна такая жизнь? И сам муча­ется, и нас допек.

– Не говори так! – возразила я. – Если все больные и немощные умрут, на земле и половины людей не останется.

– Вот и ты уедешь. Увидишь другие страны, других людей, другие народы, – горько заплакала тетя Рена. – А я из-за него никогда никуда не ездила! Он всегда обещал повезти меня в Ниццу. Обма­нул! И жизнь прошла… Но у тебя, слава Богу, все впереди.

Мне было жаль несчастную тетку. Я была согласна с ней в том, что передо мной открываются но­вые перспективы, я стою на пороге новой жизни. Пока эта жизнь представляла собой голое, чистое поле, где мне предстояло насадить сад и взрастить плоды. Не хотелось думать, что это чистое поле может остаться заросшим бурьяном и колючками. В начале пути думается только о хорошем…

– У тебя впереди много перемен. Жизнь еще одарит тебя добром, – утирая слезы, говорила тетя, и ее слова придавали мне уверенности.

На вокзале нас провожали братья Джамиля, Лейла и Гюльнар. Сейчас здесь было уже чище, чем некоторое время назад. Беженцев из России стало меньше, в вагонах было уже попросторнее. Наше купе, пока пустое, радовало чистотой. Возможно, нам так казалось от счастья: все виделось лучше, чем есть на самом деле.

Последние объятия, поцелуи – и я поднимаюсь на ступеньки вагона. Трижды прозвенел звонок, поезд тронулся, а Лейла и Гюльнар вновь заплакали. Состав набирал скорость. Вскоре вокзал остался позади. Слезы радости застилали мне глаза. Правда, к этой радости подмешивалась и горечь разлуки с близкими.

Огни Баку остались вдали, и поезд нырнул в темноту. Стук колес рождал в душе странную мело­дию. И тут я снова вспомнила об Андрее. Последние дни я почти не думала о нем – слишком много было забот. А сейчас, отдаляясь от России, отдалялась и от него. И надежды на встречу почти не ос­талось. Где бы я сейчас была, если бы уехала с ним? В какой стране, в каком городе? Не стоило тер­зать себя бессмысленными вопросами. Всё в жизни предопределено… Зачем думать о том, что могло бы случиться, если?... Что это - фатализм? Безусловно.

 

XIII

 

Шесть дней пути на паршивом суденышке по Черному морю измотали меня. Морская болезнь от­нимала последние силы. В Турцию я прибыла в ужасном состоянии. Но очень скоро пришла в себя и с интересом стала изучать эту страну. Прогресс тут был налицо. В новой Турецкой Республике женщи­ны не носили чадру и не закрывали лица. Головы многих из них покрывали белые или цветные плат­ки из разнообразных тканей. Я тоже повязала голову таким подобием чалмы. Перепробовала несколь­ко ее разновидностей. Интерес к Турции постепенно угасал, и я стала с нетерпением дожидаться французского паспорта. Отец писал Джамилю, что хочет приехать в Стамбул по своим делам и про­сил дождаться его. Примерный зять, Джамиль, выполнил просьбу отца и оформлял паспорт только для меня. Необходимо было получить визу всех стран, через которые пройдет Ориент-Экспресс. Это была очень трудоемкая работа. Она затянулась на два долгих месяца. За это время я исходила весь Стамбул вдоль и поперек.

В Стамбуле было много «русских кабаре». Позже эти кабаре распространились на Запад и, нако­нец, сконцентрировались в Париже, где было изобилие русских эмигрантов. Мужчины занимались торговлей и любой низкооплачиваемой работой. Женщины шли в служанки или… на панель. Тут они имели успех… Ядреные русские бабы имели массу поклонников в этой экзотической стране.

Иногда Джамиль приводил меня в известное кабаре «Черный цветок». По-моему, здесь его привле­кала одна дама. Но мне было все равно. Я развлекалась, пользуясь случаем – раньше никогда в таких злачных местах не бывала. Думала, что это неприлично.

В кабаре пели русские песни, пили шампанское и «страдали в тоске по родине». Удивительно, что в таком месте, где следовало развлекаться, люди собирались, чтоб предаваться ностальгии. И вряд ли они согласились бы сменить такой вид «развлечения» на более веселый.

– Мы приходим сюда поплакать, а не посмеяться, - рассказывал мне один из постоянных посети­телей. – Ведь мы всё потеряли: родину, состояние, царя…

Похоже, тот мужчина, князь, обо мне думал так: «Она нас не поймет – ведь она не русская. Да к тому же простолюдинка. Какое ей дело до гибели России!».

– За нашу матушку, святую Русь! – орал он, держа в руках бокал.

Я тоже из приличия поднимала бокал, хотя святая Русь меня вовсе не интересовала.

Приходилось даже пригубить из бокала, выражая свою солидарность и уважение к проблемам этих несчастных людей, потерявших все. Но разве мы потеряли меньше?..

Днем я бывала в мечетях, вечером в кабаре. Вот так и текли дни. Мне не терпелось поскорее уехать из Стамбула. Я уеду одна, без Джамиля! Даже сестры не спрашивали о нем в своих письмах, только передавали приветы из приличия. Джамиля тревожило такое отношение. Его вполне справед­ливо беспокоила такая холодность. Выходит, полноправным членом семьи он пока не считается. На деле так и было. Никто, кроме отца, не одобрял этот вынужденный брак. В свое время старшие сест­ры отказали Джамилю. Его положение было щекотливым. Будучи намного старше меня, в других вопросах он уступал. В нашей семье его не любили. Джамиль был обеспокоен тем, что я уеду в Париж одна.

– Ну вот, – сквозь слезы сказал он однажды, – скоро уедешь к своим, больше я вам не нужен. Ник­то не станет меня искать. Ведь ни твои сестры, ни мачеха не любят меня. Они постараются нас раз­лучить.

Глупец! Можно подумать, я люблю его! Он даже не предполагал, как противен мне. Правда, моя прежняя ненависть к нему несколько попритихла, но в привязанность не переросла. Я лицемерно успокаивала его. Говорила, что мы думали совсем не так: мне хотелось поскорее избавиться от него!

Я ждала отъезда. Джамиль проигрывал в карты последние деньги. И в один «прекрасный» день он объявил, что у нас не осталось ни копейки. Но человеку, привыкшему к деньгам, трудно без них. Джамиль взял в долг, но и эти деньги через неделю закончились. Мы трижды на протяжении недели посетили «Черный цветок», остальное время он провел за картами. Джамиль написал моему отцу и попросил у него помощи. Удачливость в карточной игре отвернулась от него в Стамбуле, и он не мог поверить в это, продолжал играть. Но фортуна отвернулась от Джамиля. Возвращаясь утром с пусты­ми карманами, он жаловался мне:

– Идет в руки сильная карта, а сопернику еще сильнее! Беру другую – снова у него крупнее! И так весь вечер. Отчего такое невезение?! – Он чуть не рвал свои рыжие волосы.

– Лучше не играй, – советовала ему я, зная заранее, что это бесполезно.

– Ты права. Пора прекратить, – отвечал он, тоже понимая, что не сможет.

В карты не везло, расходы увеличивались, долги росли. Ростовщики тоже не давали больше денег, зная положение Джамиля. Дело дошло до того, что живя в роскошном доме, мы ложились спать го­лодными. На жалкие гроши, которые находили в карманах своей одежды, мы покупали хлеб и рыб­ные консервы. Джамиль не находил себе места от мучающей его тревоги, а я была невозмутима. Меня забавляло наше положение – ведь скоро я уеду, и все это не будет меня касаться.

Когда-то в детстве я мечтала наесться рыбных консервов. Мне так нравились жирные сардины! Но дома не позволяли есть «плебейскую» пищу, и я делала это в тайне. Сейчас рыбные консервы были единственной доступной пищей, но не надоедали мне. А Джамиль стыдился их. Он все задавал вопро­сы, на которые некому было ответить.

– Ты уедешь, а я останусь. Как же я без тебя, а? Когда приедет твой отец? Пришлет он мне, нако­нец, денег? Ведь и тебе на дорогу нужны деньги, и для других дел.

Мне так надоело его нытье! В конце концов, я грубо обрывала его:

– Как ты мне надоел! Уймись!

И тогда он начинал плакать, отказываясь есть консервы. А я, пользуясь случаем, ела и свою, и его порцию.

За неделю до моего отъезда отец прислал немного денег. Мы вернули долги и купили мне билет до Франции. Кое-что осталось и на покер. Две ночи ему «шла карта», и он выиграл немало. Мы снова проводили время в «Черном цветке». Я даже посетила классические места паломничества. Здесь было очень жарко. Казалось, и воздух плавится от зноя. Священное кладбище спало глубоким вечным сном без печали и забот. Чинары охраняли покой каменных надгробий. А там, через Босфор, виднеется азиатская часть Турции. Чуть восточнее – Анкара. Андрей, наверное, сейчас там… Я всегда знала, что счастье дается человеку горсточками, обрывками. Но и эти крохи не всегда попадают в наши протянутые руки.

Слава Богу, я наконец, получила паспорт! Все визы были на месте, все штампы проставлены. Че­рез два дня мы с Джамилем пришли на вокзал. Поезд Ориент-Экспресс был не чета тому, на котором мы ехали из Баку. Все вагоны были спальными, освещение такое, что рябило в глазах.

Я вошла в купе и села. Бледный и печальный Джамиль сел рядом.

– Ты будешь мне писать? – то и дело с тоской спрашивал он.

– Конечно, буду, – однообразно отвечала я одно и то же. – Обязательно буду.

– Не забудешь меня?

– Нет, не забуду, – лицемерила я.

Но Джамиль чувствовал, что мы расстаемся навсегда. Он поцеловал меня. И в этом поцелуе были мольба, страх и почтение.

– Я знаю, что теряю тебя, – заплакал он.

Что я должна была ответить? Что делать? Я пыталась успокоить его, уверяла, что это не так, что мы будем жить вместе. Кажется, он немного отошел. За минуту до отправления Джамиль покинул вагон. Я смотрела на него в окно и желала, чтоб эта минута скорее закончилась. Хотелось плакать. На этот раз от радости. Наконец-то я расстаюсь с ним! Мы оба были жертвами обстоятельств. Поезд тронулся. Джамиль шел рядом с окном. Потом побежал, но остановился, застряв в толпе.

– Не забывай меня! Пиши мне! Прошу тебя! – услышала я его последние слова. Он затерялся в тол­пе. Все!..

Поезд уже шел полным ходом. Я вдруг поняла, что большой кусок счастья оказался у меня в ру­ках и не могла сдержать слез. Сжав руки на груди, я благодарила Бога за эту долгожданную радость. Всю ночь я провела, сидя у открытого окна. И не думала спать. В воздухе витал аромат ночи.

Поезд шел по местечкам, не обозначенным на карте: здесь обитали драконы и рыцари, гномы и великаны. Их голоса смешивались со стуком колес. Лишь на рассвете я легла, не раздеваясь, и сразу уснула. Всю дорогу я не выходила из купе. Я покидала его лишь чтоб поесть в ресторане.

На четвертый день пути мы приближались к Парижу. Я испытывала необъяснимое волнение. Та­кое случилось со мной лишь однажды – когда ОН был рядом, Андрей. За окном расстилались зеленые поля. Их аромат чувствовался в теплом воздухе. Озера и холмы, речки и луга бежали мимо окон. Я смотрела на небо и вспоминала слова Андрея: «Ваша жизнь как будто проходит в небесах». То были мои самые светлые дни. А сейчас, приближаясь к Парижу, я готовилась сбросить тесное платье ми­нувшего и начать новую жизнь. Из прошлого я возьму в нее с собой лишь ту часть, которая протека­ла в небесах.

 

Послесловие

 

Хотелось бы добавить несколько слов к тому, что изложил господин Г.Годжаев в предисловии к азербайджанскому переводу «Кавказских дней».

Перевод романа на русский язык приурочен к столетию со дня рождения Банин в 2005 году. Я приступала к этой работе с большим интересом, ведь Ум-эль Бану – кузина моей матери, Солмаз-ха­нум (Нагиевой), их деды были родными братьями. Поэтому интерес был не только творческого пла­на. Признаюсь, с некоторыми моментами, указанными господином Годжаевым, и я не могу согла­ситься; более того, многое меня возмущало. Но, чем дальше шла работа, тем яснее становилась при­чина этих неточностей и противоречий: тоска, обида, недопонимание, естественная по-ребность человека в любви, стремление найти свое счастье.

Работая над переводом, я с удивлением ловила себя на том, что иногда не заглядываю в книгу. Но когда, спохватившись, возвращаюсь к тексту, вдруг поражаюсь: именно об этом шла речь! Что это – «память предков» или «зов крови»? Не знаю, но многие вещи так знакомы! Даже предметы, описан­ные Банин. Мне приходилось видеть такие в доме своего деда, а его рассказы, услышанные мной еще в юности, оживали в описании улиц Баку, характеров родни, деревенского дома и дачного сада. И мне приходилось бродить по огромному саду, принадлежавшему когда-то нашим общим предкам, и я испытывала в такие минуты непонятное чувство тоски и тревоги, странного внутреннего волнения. Сейчас понимаю, что рождало эти чувства: призраки прошлого сопровождали меня в этих прогулках, ими пропитан воздух того сада, они живут в листве последних погибающих деревьев, до которых никому сегодня нет дела! В одной из глав романа автор говорит о том, что все в жизни предо-пределено. Вероятно, не случайно перевод книги Банин был поручен именно мне: призраки прошлого объединяют нас. Слову «призраки» я придаю условно-символическое значение. Они связали нас с Банин не только кровным родством, но и генетической памятью. Я с радостью принимаю эстафету из рук «французской» азербайджанки Ум-эль Бану и надеюсь, что мое творчество тоже будет востребовано и интересно читателю.

 

Автор художественного перевода

с азербайджанского на русский язык

Гюльшан Тофик гызы