Стихотворения А.Городницкого

                                РАХИЛЬ  

Подпирая щеку рукой,
От житейских устав невзгод,
Я на снимок смотрю с тоской,
А на снимке двадцатый год.

Над местечком клубится пыль,
Облетает вишнёвый цвет.
Мою маму зовут Рахиль,
Моей маме двенадцать лет.

Под зелёным ковром травы
Нынче мама моя лежит:
Ей защитой не стал, увы,
Ненадёжный Давидов щит.

Никого из моих родных
Ненароком не назову:
Кто стареет в краях иных,
Кто убитый лежит во рву.
 
Совершая урочный бег,
Солнце плавится за горой.
Двадцать первый тревожный век
Начинает свой год второй.
 
Выгорает степной ковыль.
Старый город во мглу одет.
Мою внучку зовут Рахиль,
Моей внучке двенадцать лет.

Пусть поёт ей весенний хор,
Пусть минует её слеза,
И глядят на меня в упор
Юной мамы моей глаза.
 
Отпусти нам, Господь, грехи
И детей упаси от бед.
Мою внучку зовут Рахиль,
Моей внучке двенадцать лет.
 
Автор:Александр Городницкий.     

По ссылке можно послушать эту песню в исполнении Ларисы Герштейн 

              КАМНИ

Много раз объясняли мне это, и все же неясно пока мне, – 
Почему не цветы на могилы евреи приносят, а камни?
Потому ли, что в жарких песках Аравийской пустыни,
Где в пути они гибли, цветов этих нет и в помине?
Потому ли, что там, где дороги души бесконечны,
Увядают цветы, а вот камни практически 

вечны?
Или в том здесь причина, что люди стремятся нередко,
Снявши камень с души, передать его умершим предкам?
Потому ли, что Бог, о идущих к нему вспоминая,
Эти камни горячие сыпал со склона Синая,
Где над желтой рудой, в голубой белизне пегматита
Прорастали слюдой непонятные буквы иврита?
Может быть, эти камни – осколки погибшего храма,
Что немало веков сберегают потомки

упрямо?
К ним приходят потом, как к стене неизбывного плача,
Вспоминая о том, кто уже невозвратно утрачен.
А скорее, и в этом, возможно, основа идеи,
Эти камушки – часть каменистой земли Иудеи,
Чтобы всюду усопшие, где бы они ни лежали,
Вспоминали Отчизну, откуда их предки бежали.
Много раз объясняли мне это, и все же понять я не в силах,
Почему только камни лежат на еврейских могилах?

Я не знаю причины, но, верный традициям этим,
И холодной зимой, и неласковым питерским летом
На Казанское кладбище, к старой раскидистой ели,
На могилу родителей камни несу я в портфеле.
Никаких не скажу над могилой родительской слов я, – 
Принесенные камни у их положу изголовья,
Постою над плитой, над водою невидимой Стикса,
Подчиняясь крутой позабывшейся воле инстинкта.

И когда под плиту эту лягу я с предками рядом,
Под осенним дождем, под весенним прерывистым градом,
Принесите мне камушки тоже – неважно какие,
Но желательно все же, чтобы был среди них рапакиви.
Потому что порвать не могу я связующей нити
С этим городом вечным, стоящим на финском граните,
Где родился когда-то и вновь, вероятно, усну я,
Чужеродную землю наивно приняв за родную.  

     ЕДВАБНЕ. (польское местечко)

В воду речную войти попытаемся дважды:

Всё изменилось вокруг со времен Гераклита.

В польской земле существует местечко Едвабне,

Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.

После войны на полвека умолкло местечко,

Взгляд отводили поляки, которые старше,

Но неожиданно вдруг объявилась утечка -

Жид уцелевший, в Нью-Йорке профессором ставший.

Год сорок первый, дыхание горькой полыни,

Непогребенные юных жолнеров останки.

Польские земли идут из огня да в полымя, -

То под советские, то под немецкие танки.

И возникает, над Польшею вороном рея,

Эта позорная, черная эта страница,

Как убивали в Едвабне поляки евреев,

Чтобы деньгами и скарбом чужим поживиться.

Били и мучили их, убивали не сразу,

Тех, с кем годами до этого жили в соседстве,

Не по приказу немецкому, не по приказу,

А по велению пылкого польского сердца.

Красное знамя нести заставляли раввина,

Гнали по улицам через побои и ругань.

После загнали под черные срубы овина

И запалили бензином политые срубы.

В тот же сарай запихнули совместно с жидами

Статую Ленина, сброшенную с постамента,

Так и смешались, в одной захоронены яме,

Пепел людской и обугленный гипс монумента.

Что еще вспомнится в этом пронзительном вое,

Дыме и копоти? - В общем не так уж и много:

Школьник веселый играет в футбол головою

Только вчера еще чтимого им педагога.

Дети и женщины, и старики, и калеки, -

Было их много, - не меньше полутора тысяч.

Кто их припомнить сумеет в сегодняшнем веке?

Кто имена потрудится на мраморе высечь?

Всех извели, чтобы было другим не повадно,

Чтобы от скверны очистилась Речь Посполита.

В польской земле существует местечко Едвабне,

Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.

Я побывал там недавно со съемочной группой,

В том городке, что по-прежнему выглядит бедно.

Площадь, базар, переулки, мощеные грубо,

Старый костел прихожан призывает к обедне.

Спросишь о прошлом, - в ответ пожимают плечами

Или слова подбирают с трудом и не быстро.

Как им живется, им сладко ли спится ночами,

Внукам людей, совершавших когда-то убийства?

Мэр городка черноусый по имени Кшиштоф

Дал интервью, озираясь на окна в испуге:

Да, убивали поляки, конечно, но тише, -

Этого нынче никто не признает в округе>.

Что до прелатов - ответ их всегда одинаков:

Те и виновны, что в общей укрылись могиле, -

Сами себя и сожгли, чтобы после поляков

В том обвинять, что они никогда не творили>.

Стебли травы пробиваются из-под суглинка,

В нынешнем веке минувшее так ли уж важно?

В польской истории нету названья <Треблинка>,

В польской истории нету названья <Едвабне>.

Мир убиенным, землей безымянною ставшим,

Красным бурьяном, встающим над склоном покатым.

В русской истории нету названья <Осташков>,

В русской истории нету названия <Катынь>.

Ветер в два пальца свистит, как раскосый кочевник.

Дождик танцует по сумрачному бездорожью.

Новые школьники новый листают учебник, -

Новая кровь открывается старою ложью.

2001  

                                  В автобусе

Спит солдат по-соседству -- ни выправки нету, ни стати,

Замусолена куртка, прикрыла затылок кипа.

Не увидишь такого, пожалуй, у нас и в стройбате.

Спит усталый солдат, и судьба его дремлет, слепа.

Кто сегодня предскажет, что может назавтра случиться

С этим мальчиком спящим, что так на бойца непохож?

Может, будущей ночью воткнётся ему под ключицу

Мусульманский кривой, для убийства наточенный нож?

Тонкошеий, небритый, с загаром спалённою кожей,

Автоматный ремень в полудетском его кулаке.

Я не знаю иврита, он русского тоже, и всё же

Как нетрудно мне с ним говорить на одном языке!

Почему так легко понимать мне его? Потому ли,

Что в тылу он не станет искать безопасных путей?

Что меня не сразит центробежною смертною пулей?

Что саперной лопаткой моих не порубит детей?

Мчит автобус ночной по дороге меж горных селений,

И во сне улыбаясь звезды заоконной лучу,

Спит солдат на сиденьи, усталые сдвинув колени,

Автомат, словно скрипку, прижав подбородком к плечу. 

2013 г. 

ссылка на источник