Губерман.Вдогонку Цветаевской теме.

Игорь Миронович Губерман (1936) — писатель и поэт, прославившийся благодаря своим «гарикам» — афористичным и сатирическим четверостишиям. В СССР печатался в первых самиздатовских журналах и альманахах. В 1979 году по сфабрикованному обвинению был осужден на пять лет лишения свободы. Попал в лагерь, где вел дневники, на основе которых позднее написал книгу. В 1987 году Губерман эмигрировал из СССР. Живет в Иерусалиме. Часто бывает в России и выступает на поэтических вечерах, которые пользуются большой популярностью.   СТАРИК, ДА ТЫ АБРАМ ХАЙЯМ! «Человек, который оценивает жизнь с издевательским прищуром» — так назвала писателя и поэта Игоря Губермана его коллега по ремеслу. Он ездит по разным странам и читает со сцены свои невероятные «гарики», где в четырех строках утрамбована глубинная философия жизни. Мастер слова, порой не вполне цензурного, и при этом глубоко интеллигентный человек, который к любому собеседнику обращается с мягким «дружочек»... Человек, который так заразительно смеется над собой, что хочется жить, дышать и аплодировать.   Игорь Губерман приезжает в Ростов уже в пятый раз, и всегда его принимают с огромным удовольствием, как таблетку от уныния. Он умеет рассмешить до колик, до слез. Он рассказывает свои бес­численные байки и еврейские истории, зачитывает записки зрите­лей и отвечает на них так, что зал то задумчиво замолкает, то впа­дает в веселую истерику... Губерман ответил на все заданные и незаданные ему вопросы. Мы только записали все, что происходи­ло на сцене Ростовской филармонии и после концерта, в закулисье.     О себе Любил я книги, выпивку и женщин. И большего у бога не просил. Теперь азарт мой возрастом уменьшен. Теперь уже на книги нету сил. . Теперь я тихий старый мерин. И только сам себе опасен. Я даже если в чем уверен, То с этим тоже несогласен   Несколько лет назад я неосторожно написал один грустный стишок, который положил начало новой книжке, она вый­дет этим летом.   Нынче грустный вид у Вани. Зря ходил он мыться в баньку. Потому что там по пьяни Оторвали Ваньке встаньку.   И вся книжка вышла грустная. Сейчас я почитаю вам стихи из этой книги, и вы поймете, как опасно начинать с грустного стиха.   При хорошей душевной погоде В мире все гармонично вполне. Я люблю отдыхать на природе, А она отдохнула на мне.   Доволен я сполна своей судьбой. И старюсь я красиво, слава богу. И девушки бросаются гурьбой Меня перевести через дорогу.   О славе Я буду рассказывать всякие байки и обязательно буду хвас­таться. Я уже давно установил, что со сцены очень приятно хвастаться. Свое 70-летие я отмечал в Одессе. Иду я по Дерибасовской, меня обогнал такой невысокий мужчина лысоватый, обернулся несколько раз, потом притормозил и сказал заветные слова: «Я извиняюсь. Вы Губерман или просто гуляете?»   А несколько лет назад я достиг пика своей популярности. Более известным я не стану никогда. В Мадриде в музее Прада в муж­ском туалете меня опознал русский турист. История немножко физиологичная, но рассказывать ее дико приятно. Стоим мы, тесно прижавшись к нашим писсуарам... Почему тесно, вы знаете, да? В старой Одессе над писсуарами часто бывало объ­явление: «Не льсти себе, подойди поближе». Так вот, стоим мы, значит, друг на друга не смотрим, и вдруг он наклоняется к мо­ему уху и говорит: «Вы — Губерман, который пишет гарики?» Говорю: «Я». И он, не прерывая процесса, стал говорить мне на ухо немыслимые комплименты. Я слушаю из чистой вежливос­ти, чуточку скосив на него глаза, и с ужасом вижу, что он в это время пытается из правой руки переложить в левую, чтобы пожать мне руку». Я ушел первым.   «Как у вас рождаются стихи? Вы становитесь в позу или ходите? Они льются потоком или вы напрягаетесь?» Я становлюсь в позу и напрягаюсь.   «Как вы относитесь к своей известности?» Очень серьезно. Но мне проще на этот вопрос ответить стишками:   Хоть лестна слава бедному еврею, Но горек упоения экстаз, Я так неудержимо бронзовею, Что звякаю, садясь на унитаз.   Об алкоголе Я только что был в Москве и в Питере. И два моих друга — и москвич и питерец — живы, по счастью, всегда я этому радуюсь. Мы ведь достигли такого возраста, который в некрологах называется цветущим. И поэтому я всегда очень ра­дуюсь... А когда-то москвич питерца не знал, а я знал. Он поехал в Питер, и я ему дал телефон, он позвонил питерцу, пришел к нему в гости, и они так напились, что москвич да­же не поехал в гостиницу, где он остановился, а остался в этой семье ночевать. Утром они встают, похмельно пьют ко­фе. А хозяин дома, питерец — интеллигентный, пижон та­кой... И вот он говорит гостю: «Старина, конечно, мы вчера с вами очень здорово набултыхались, но в сущности мы знако­мы весьма поверхностно, имею ли я право на интимный и, возможно, даже некорректный вопрос?» Тот отвечает: «Спра­шивайте, конечно». — «Скажите, что бы вы сейчас предпо­чли? Хорошую девицу или двести грамм водки?» Москвич подумал и ответил: «Хотя бы сто пятьдесят!»   Живу я славно и безбедно, Поскольку мыслю государственно, Народу в целом — пьянство вредно,  А каждой личности —лекарственно.   Высокое, разумное, могучее Для пьянства я имею основание, При каждом подвернувшемся мне случае Я праздную мое существование.   Три года назад я перенес очень тяжелую операцию... Нет, на­чать надо с предоперационной. Лежу я там, уже немножко уколотый, ожидаю своей очереди, И тут ко мне подходит му­жик в зеленом операционном костюме и говорит: «Игорь Миронович, я из бригады анестезиологов. Я пришел сказать, что мы вас очень любим, постараемся — и все у вас будет хорошо. А вы вообще как себя чувствуете?» Я говорю: «Ста­рина, я себя чувствую очень плохо, начинайте без меня». Он засмеялся... Сделали мне операцию, и повалили в мою палату врачи, кто на иврите, кто на русском желают мне здо­ровья и уходят, а один все не уходит. Такой худенький, сов­сем молоденький, лет 35 ему. Он говорит: «А почему вы ни­чего не едите? Надо бы есть, уже второй день. Может, вам выпить надо?» Я говорю: «Конечно! А у тебя есть?» Он гово­рит: «Ну да, у меня есть немного виски». «Сгоняй, — говорю. — Только спроси у моего профессора, мне уже можно выпивать-то?» А он: «Ну, что вы меня обижаете. Я и есть ваш профессор». Принес он полбутылки виски, я сделал несколь­ко глотков, вечером пришел мой приятель, и мы с ним еще добавили, и я стал немедленно поправляться, прямо на гла­зах. И еще лежа в больнице, снова начал писать стишки.   Ручки-ножки похудели, Все обвисло в талии, И болтаются на теле Микрогениталии.   О евреях Вы знаете, мы народ необыкновенно поляризованный. На одном полюсе — ум, интеллект, сообразительность, быстрота реакции, смекалка, ну, словом, все то, что одни ненавидят, а другие, наобо­рот, уважают. Но зато на другом полюсе у нас такое количество дураков и идиотов, что любо-дорого посмотреть. Причем еврей­ский дурак страшнее любого другого, потому что он полон энер­гии, апломба и хочет во все вмешаться и все сделать хорошо. Я вам расскажу истории про оба полюса. История первая. Если есть в зале меломаны или музыканты, они, возможно, помнят имя знаменитого некогда скрипача Бусика Гольдштейна. В 34-м году ему было 12 лет, и этот маль­чик в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, от всесоюзного старосты Калинина получал орден за победу на каком-то меж­дународном конкурсе. Перед началом церемонии его мама го­ворит: «Буся, когда тебе дедушка Калинин вручит орден, ты громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости». Тот пытается возразить: «Мама, неудобно». Мама уверенно: «Бу­ся, ты скажешь». И вот начинается церемония, Калинин ему пришпиливает орден, и послушный еврейский мальчик громко говорит: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!» И тут же из зала раздается хорошо отрепетированный дикий крик Бусиной мамы: «Буся, что ты такое говоришь! Мы ведь живем в коммунальной квартире!» И что вы думаете? На следующий же день им дали ордер на квартиру. Теперь история с противоположного полюса. Год, наверное, 96-97-й. В Америку на постоянное жительство въезжает пожилой еврей, в прошлом полковник авиации. Он проходит собеседование через переводчика, который мне это и расска­зал. И на собеседовании чиновник из чистого любопытства спрашивает: «А чего вы уехали из России, вы ведь сделали такую карьеру?!» Полковник отвечает: «Из-за антисемитиз­ма». Чиновник допытывается: «А как это вас лично задело? Все-таки вы доросли до полковника». Еврей говорит: «Смот­рите, в 73-м году, когда в Израиле шла война, наша подмос­ковная эскадрилья готовилась лететь бомбить Тель-Авив. Так вот, представьте, меня не взяли!»   Придя из разных дальних дальностей В ничью пустынную страну, Евреи всех национальностей Создать пытаются одну.   И ведь знаете, евреи из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, — совершенно иные, чем из Семипалатинска, Бухары. Есть еще эфиопы, есть марокканские и так далее. Вот стишок за дружбу народов между евреями.   Здвсь мое искомое пространство, Здесь я гармоничен, как нигде, Здесь еврей, оставив чужестранство, Мутит воду в собственной среде.   Что касается отношений нашего крохотного Израиля с ги­гантским арабским государством, то я на эту тему не пишу. Лет десять назад я написал один стишок, и мне больше нече­го сказать. А стишок был такой:   Здесь вечности запах томительный И цены на овощи клевые, И климат у нас изумительный, И только соседи х…вые.   Записок на эту тему приходит много. В Челябинске, по-моему, од­на девушка мне прислала грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть ведь и другие не менее несча­стные». А в Красноярске я получил замечательную хозяйственную записку: «Игорь Миронович, а правда ли это, что евреям после концерта вернут деньги за билеты?» Очень хорошую записку я как-то получил в Самаре, очень ею горжусь. Молодая женщина написала: «Игорь Миронович, я пять лет жила с евреем, потом рас­стались, и я с тех пор была уверена, что я с евреем на одном поле срать не сяду. А на вас посмотрела и подумала — сяду!»   О записках Очень люблю записки из зала. Те, кто читал книжки с моими вос­поминаниями, знают, что в каждой есть глава с записками. ... Вот я в городе Харькове получил такую записку от молодой девушки: «Игорь Миронович, можно ли с вами хотя бы выпить, а то я заму­жем». Или как-то в Казани выступал и получил записку: «Игорь Миронович, заберите нас с собой в Израиль, готовы жить на опас­ных территориях, уже обрезаны. Группа татар». Часто в записках спрашивают о переводах. Вы знаете, было много попыток переводить «Гарики» на идиш, английский, не­мецкий, польский, голландский, литовский... Ничего не получа­ется. Я думаю, что нашу жизнь просто нельзя перевести. Но у меня есть чем утешаться. Омар Хайям ждал, что его пере­ведут, шестьсот лет. Я готов подождать. И я хочу объяснить эту мою манию величия. Был такой старый драматург Алексей Файко, может быть, кто-то помнит его пьесу «Человек с портфе­лем», мы очень с ним дружили, несмотря на разницу в возрасте. Я как-то ему прочитал пять-шесть своих стишков, и он мне ска­зал: «Старик, да ты Абрам Хайям!»   Наше ухо, привыкшее к классичности русского языка, с удовольствием ловит любую возможность неприличного искажении слова, понятия, фамилии.   О неприличной лексике В моих стишках, как вы знаете, есть ненормативная лексика. На концертах я все время напоминаю слова великого знатока рус­ской литературы Юрия Михайловича Олеши, который однажды сказал, что он видел много всякого смешного, но никогда не видел ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово «жо­па». Вы знаете, светлеют лица даже у пожилых преподавателей марксизма-ленинизма. Одна женщина подарила мне замечатель­ный словарь великого лингвиста Бодуэна де Куртенэ, который сказал так: «Жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал». Все зависит от употребления». Я думаю, он был прав. И потом, вы зна­ете, ведь наше ухо, привыкшее к классичности русского языка, само с удовольствием ловит любую возможность неприличного ис­кажения слова, понятия, фамилии. Один мой товарищ, с которым мы одновременно сидели, но в разных рекреациях лагеря, старый еврей, хозяйственник, что-то украл у себя на заводе, носил фами­лию Райзахер. Так вот у него была кличка Меняла. Я вас честно предупредил, поэтому желающие могут покинуть зал. А остальным я хочу прочесть стишок, который мы совсем недавно написали «вместе с Пушкиным», когда у нас в Израиле началась:   Зима. Крестьянин, торжествуя, Наладил санок легкий бег. Ему кричат: Какого х...я? Еще нигде не выпал снег!   Друзья мои, я вас вижу отсюда не всех, не слышу всех абсолют­но. И многие смеются нервно. Я вас очень хорошо понимаю, это такой подсознательный страх за детей, внуков: они будут знать «ненормальную» лексику. Не думайте об этом. Наши дети и вну­ки обречены на полное познание великого и могучего, потому что русский язык проникает в них не только через посредни­ков, каких-нибудь хулиганов в детском саду, но иногда просто прямо из воздуха. У меня в Америке есть знакомая семья. Там матриархат: глава семьи — бабушка, закончившая филфак Петербургского уни­верситета. Дети работают, бабушка-филологиня целиком по­святила себя внуку. Он приехал в Америку в возрасте одного года, сейчас ему лет восемь-девять, у него прекрасный русский язык с большим словарным запасом, я знаю много семей, кото­рые завидуют русскому языку этого мальчика. И вот как-то они были в гостях. Внук читал наизусть первую главу «Евгения Онегина», все хвалили его бабушку. Выходят из гостей, идут к машине, вторая половина декабря, гололед, и внук вдруг гово­рит: «Однако скользко на дворе, дай, пожалуйста руку, по край­ней мере наебнемея вместе». Меня часто спрашивают, как я отношусь к неформальной лек­сике из уст женщины. Это зависит от контекста. Так же, как в книге это зависит от вкуса автора, так и здесь — от вкуса про-износительницы. Я знаю замечательных женщин, которые вир­туозно ругаются матом, и очень вовремя. И, кстати, именно женщины, а особенно старушки, более всего благосклонны к моим «проказам» на сцене.   Старушки мне легко прощают все неприличное и пошлое,  Во мне старушки ощущают их не случившееся прошлое.   Про лагерь Сразу три российских издательства переиздали мою любимую книжку, которую я написал в лагере. Я очень дружил с блатными, и они так устроили, что, когда из санчасти уходило начальство, это было в десять вечера, они меня туда запускали, и я в таком до­вольно грязном полуподвальчике или в кабинете врача, где тоже нет особой гигиены, на клочках бумаги, а часто на обрывках га­зеты, на полях, записывал все, что услышал в лагере, все, что хотел записать. Рукопись каждый день пополнялась и очень на­дежно пряталась. И я ходил по зоне веселый и бодрый. Наверное, слишком бодрый, потому что как-то замначальника по режиму, молодой лейтенант, с омерзением мне сказал: «Губерман, ну что ты все время лыбишься! Ты отсиди свой срок серьезно, когда вер­нешься — в партию возьмут». Вы знаете, я был уверен, что о тайне этой книжки знают всего че­ловек пять. Но однажды меня тормознул пахан нашей зоны, а зона большая, тысячи две с половиной, и пахан был очень солидный, ма­терый уголовник. Я его и раньше знал, но не общался в обычной ла­герной жизни, потому что по иерархии мы были слишком далеко друг от друга. Остановил он меня, припер: ты, говорит, книжку пи­шешь? Ну, говорю, пишу. Он: и все про нас напишешь? — Да. — И напечатаешь? —Для этого и пишу. Он говорит: «Мироныч, я ви­жу, ты нервничаешь, не нервничай, если ты все про нас напишешь и эту книжку напечатаешь, сразу просись обратно на эту же зону! Потому что второй раз в том же лагере жить гораздо легче».   Когда страна — одна семья, Все по любви живут и ладят; Скажи мне, кто твой друг, И я скажу, за что тебя посадят.   «Откуда у вас такой стойкий оптимизм?» Вы знаете, здесь нет никакой моей заслуги, я думаю, что это у меня гормональное. Может быть, в отца... Он был советский ин­женер, чудовищно запуганный 37-м годом, 49-м, 52-м. И впал в такой отчаянный оптимизм... Он шутил так. Например, когда он видел в 70-е годы, с кем я дружу и с кем я пью водку, он очень любил подойти к столу и сказать: «Гаринька, тебя поса­дят раньше, чем ты этого захочешь». Несколько лет тому назад в Москве в Бутырской тюрьме с раз­решения начальства была организована выставка московских художников и фотографов. Эта выставка была для зеков, была им доступна. А я был в Москве и хотел прийти на открытие. Ус­троитель выставки, мой товарищ, попросил начальника тюрь­мы: «У нас здесь сейчас проездом Игорь Губерман, хочет прий­ти, но у него израильский паспорт. Как тут быть?» Начальник Бутырской тюрьмы сказал: «Губермана я пущу по любому пас­порту и на любой срок».   Про власть и про свободу   Я не люблю любую власть, Мы с каждой не в ладу, Но я, покуда есть что класть, На каждую кладу.   Я Россию часто вспоминаю, Думая о давнем дорогом, Я другой такой страны не знаю, Где так Вольно, Смирно и Кругом.   Свобода очень тяжкая штука. Это твоя собственная ответствен­ность, твой собственный выбор, непонятность куда идти, как поворачиваться... Свобода ужасно тяжкий груз. Насколько он тяжкий, видно по сегодняшней России.   Народа российского горе С уже незапамятных пор, Что пишет он "Х**" на заборе, Еще не построив забор.   Вы помните, как все это начиналось в марте 85-го года. И вы знаете, я целый год, наверное, не верил, что в России будет такое счастье, как свобода. И так я целый год писал стишки не­доверчивые. Многие стишки того времени оказались живы.   Вожди России свой народ Во имя чести и морали Опять зовут идти вперед, А где перед, опять соврали.   Я писал стишки, забыв всякую бдительность и осторожность, дру­зья звонили утром и вечером, стишки уходили в Самиздат. Совет­ская власть, всевидящее око, наглости не выдержала. И в самый разгар прав человека нас с женой вызвали в ОВИР, и дивной кра­соты чиновница сказала замечательные слова для эпохи законнос­ти: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем вы­езде». И вот это уже стишки израильские:   Нас много лет употребляли, А мы по слабости и мелкости Послушно гнулись, но страдали От комплекса неполноценности.   Густы в России перемены, Но чуда нет еще покуда, Растут у многих партий члены, А с головами очень худо.   О жизни там Я весь пропитан российским духом, и я на самом деле россий­ский человек, и здесь уже не важно, что я еврей. Я помню, ре­дактор журнала «Знание — сила» сказал мне: «Ты — самый русский автор, старик, куда ты едешь?» А там нас как бы и нет... Я имею в виду гуманитариев, писателей. Израильтяне нас просто не знают, разве что нескольких человек, которых пе­реводили, или музыкантов, которые там выступают. А так мы живем в русской среде, чуть-чуть геттообразной.   «Отчего же вы не вернулись, когда стало можно?» Я не хотел жить в России. Во-первых, это очень унизительно се­годня. И потом, при своем характере я бы тут же оказался где-нибудь на обочине, в марше несогласных. А так я и в Израиле с ними не согласен. И прекрасно себя чувствую.   Про любовь Я отдельно прочитаю про любовь и отдельно про семью — это разные вещи.   Ключ к женщине — восторг и фимиам, Ей больше ничего от нас не надо, И стоит нам упасть к ее ногам, Как женщина, вздохнув, ложится рядом.   В душе моей не тускло и не пусто, И даму, если вижу неглиже , Я чувствую в себе живое чувство, Но это чувство юмора уже.   Мы все танцуем идеально, Поскольку нет особой сложности Напомнить даме вертикально Горизонтальные возможности.   Природа тянет нас на ложе, Судьба об этом же хлопочет. Мужик без бабы жить не может, А баба может, но не хочет.   Про семью Я в семейной жизни счастлив очень, уже 45 лет. Не знаю как жена, она у меня молчаливый человек. Во всяком случае, за­полняя анкеты, я в графе «семейное положение» всегда пишу «безвыходное». Жена на меня часто обижается, но она и сама надо мной издевается. Вот в мае прошлого года такая была ис­тория у нас дома. В окно влетел голубь и затрепыхался по ком­нате, и жена мне кричит: «Гони! Гони его скорей! А то он на тебя насрет как на литературный памятник!»   Мужику в одиночестве кисло, Тяжело мужику одному, А как баба на шее повисла, Так немедленно легче ему.   Мужчина должен жить не суетясь, А мудрому предавшись разгильдяйству, Чтоб женщина, с работы возвратясь, Спокойно отдыхала по хозяйству.   Неправда, что женщины дуры, Мужчины умней их едва ли, Домашние тихие куры Немало орлов заклевали.   Зря жены квохчут оголтело, Что мы у девок спим в истоме. У нас блаженствует лишь тело, А разум думает о доме.   О старости В одной знакомой семье умирал старый еврей, он очень долго бо­лел и однажды сказал своим близким, что сегодня ночью он умрет и хочет спокойно и достойно со всеми проститься. И на закате при­шел к нему проститься его пожизненный друг, который на полго­да его старше. Пришел сам, обнялись, поцеловались — «прости, если что не так». А потом пришедший так помялся и говорит: «А ты точно сегодня умрешь?» Тот отвечает: «Точно». Друг гово­рит: «Тогда у меня к тебе просьба, если ты сегодня умрешь, то поч­ти наверняка ты завтра-послезавтра увидишь Его. И Он тебя может спросить обо мне. Так вот ты меня не видел и не знаешь».   Молодое забыв мельтешение, Очень тихо живу и умеренно, Но у дряхлости есть утешение: Я уже не умру преждевременно.   Бывает, проснешься как птица, Крылатой пружиной на взводе, И хочется жить и трудиться, Но к завтраку это проходит.   К очкам прилипла переносица, Во рту протезы как родные, А после пьянки печень просится, Уйти в поля на выходные.   Я не улучшусь, и поздно пытаться, Сыграна пьеса, течет эпилог, Раньше я портил себе репутацию, Нынче я порчу себе некролог.   Несколько лет назад была замечательная история в Лос-Анджеле­се. Я выступал в зале человек на пятьсот, таком круглом, покатом, с хорошей акустикой. И я сказал: «Старость не радость, маразм не оргазм», и вот это очень редко, но бывает в небольших аудитори­ях, когда смех не только вспыхнул одновременно, но и погас одно­временно, и в резко наступившей тишине какая-то женщина гру­бо и резко сказала своему мужу: «Вот это запомни!»   Время остужает плоть и пыл И скрипит в суставах воровато; Я уже о бабах позабыл Больше, чем я знал о них когда-то.   Мне с девками уже неинтересно, От секса плоть моя освободилась. И, устремясь в незанятое место, В паху теперь духовность разместилась.   Уже много лет, освежая программу новыми стишками, я читаю стихи о старости и наших старческих слабостях. И как-то в Пите­ре на сцену падает запоздалая записка, в которой оказались див­ные стихи: «О Гарик, я в своих объятьях тебя истерла бы в муку. Как жаль — публично ты признался, что у тебя уже ку-ку».   Приходит возраст замечательный И постепенно усыпляющий, Мужчина я еще старательный, Но очень мало впечатляющий.   Я храню еще облик достойный. Но душевно я выцвел уже. Испарился мой дух беспокойный.  И увяли мои фаберже   Нас маразм не превращает в идиотов, А в склерозе — много радости для духа, Каждый вечер куча новых анекдотов, Каждой ночью незнакомая старуха.   О самоиронии «Игорь Миронович, вы выходите на сцену и смеетесь в первую очередь над собой. Человек, который смеется над собой, выглядит неуязвимым. Это кажущееся ощу­щение? Вы вообще обижаетесь на что-либо?» Не обижаюсь я, точно. Да и трудно меня обидеть. Есть замечатель­ная лагерная пословица, очень жестокая, но верная: «Обиженных еб.. .т». Очень хорошая штука! «На обиженных воду возят» — более приличный вариант, но менее точный. Вы знаете, дружочек, это у меня чисто национальное. Здесь все очень просто. Еврейскому на­роду веками было свойственно над собой смеяться, в совершенно чудовищных, безвыходных обстоятельствах, и я думаю, что это спа­сало народ в целом за все тысячелетия длинной истории. Есть со­вершенно гениальная еврейская притча, как во время погрома еврея распяли на воротах его дома, как Христа, и, когда ушли по­громщики, его сосед, который не смел помочь, потому что боялся, вышел и говорит: «Больно?», а тот отвечает: «Только когда смеюсь». Это, пожалуй, основополагающая наша черта. Миллионы наблюдательны в отношении соседа, но не в отношении себя. А евреи смеются даже над собой, и я очень многих таких знаю и думаю, это очень целебно.  .   Но у меня есть и бодрые стишки, вы не думайте!   Зря вы мнетесь, девушки, Грех меня беречь, Есть еще у дедушки Чем кого развлечь.   Я дряхлостью нисколько не смущен, И часто в алкогольном кураже Я бегаю за девками еще, Но только очень медленно уже.