Андрей Пучковский. Послала мама килек

ПОСЛАЛА МАМА КИЛЕК

повествование о семейной драме

Для жизни нужны прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что.

К.Маркс. Ф.Энгельс. Т.3, с.26

1.

– Ты, Кондрашкина, дура. Пустая баба!

– А ты, Кондрашкин, набитый дурак! – и раннее солнце блестело в ее влажных серых глазах и трагически оттеняло изнеможенное лицо супруга.

Так, или почти так, начиналось каждое утро в шестой квартире дома номер двадцать два в Столешниковом проезде. И дело даже не в том, что аспирант кафедры прикладного машиностроения Проня Кондрашкин получал неприлично мало денег за свой честный труд, а есть хотел много и в основном – мясо. И дело не в том, что Ася Кондрашкина вышла замуж за “подающего надежды”, а после – несколько лет “рекомендованного к защите” аспиранта-неудачника и тяжело об этом скорбела за кружечкой пива в тесном кругу таких же обманутых судьбой подруг. Семейный быт Кондрашкиных натолкнулся на более мощные рифы, которые основанием своим уходили в диалектику семейного бытия. И Проня, и Ася самостоятельно – как ученые-астрофизики, поделившие фонд Нобеля за одно и то же открытие – пришли к выводу, что семейный быт невозможен как таковой. Заблуждаются, выходит, люди, создающие семьи в поисках покоя и счастья. Все перепутано в этом мире. Любовь, только начавшись, налетает на некупленный телевизор, отскакивает от загородной дачи, похожей на лачугу и уже несется в черную пропасть, варится там и объявляется, в конце-концов, завистью и злобой, да еще презрением к себе и всему белому свету. Это страшное откровение довлело над их умами, отбирая сон и высасывая силы из еще молодых, но уже не цветущих тел.

2.

– В девяностых, – начинала свой вечно новый рассказ златокудрая Элеонора, некогда ослепительная красавица, еще не до конца зачахшая и одряхлевшая от сидячей работы в одной из пригородных автобусных касс, – в девяностых я цвела как чайная роза. Весь мир...

– И плодоносила как черешня, – перебивала ее Тамара, комсомольский работник из Великого Устюга, намекая на иногда случавшиеся с подругой аборты.

– Весь мир лежал у моих ног, – и взгляд Элеоноры угрожающе сверлил Тамарин профиль, – весь мир расстилался и расшаркивался перед моей красотой, я отвергала ухаживания будущего прокурора области. Для чего? Чтобы связать себя узами с этим мерзким сучонком! Господи, если ты был тогда, почему ты не открыл мне глаза на этого фарцовщика, который даже доллары никогда не трогал.

– Ни доллара, ни пенса? – и Тамара заливалась игривым смехом, заставляя улыбаться подруг да недружелюбно поглядывать на них редких посетителей летнего кафе.

Пыльный ветер трепал дряхлый купол, под которым ютились пластмассовые столики, и ближнее шоссе расплескивало привычный шум автомобильной суеты.

Внезапно где-то вдалеке возник рупор, медным голосом призывая покупать акваланги на первом этаже ГУМа, и женщины непроизвольно сбились теснее, продолжая разговор.

– Он испоганил этот миф, оборвал эту чудную историю. Из-за меня могла начаться третья мировая война – меня любил американский дипломат. Немного настойчивости и он бросил бы свою толстую Монику, которая годилась ему в мамы. – Элеонора растопыривала пальцы и напрягала губы, словно душила чье-то жалкое тело.

В бабушки! И, по-моему, он был вовсе не дипломатом, – упрямилась Тамара. – Он стриг лужайку у посольства.

– Но потом он стал дипломатом: служил в Восточной Европе. Мы переписывались с ним, пока Моника не научилась понимать по-русски.

– И что же? Она зарезала его в ванной?

– Нет. Сожгла всю нашу дипломатическую переписку и три недели кормила его постными пельменями, пока бедняжка не отрекся от русской кухни. И вообще от всего русского. Они отослали в приют большую корзину русских сувениров, книг, журналов и значков. Даже советские кеды, купленные для потехи над нашей промышленностью.

Повздыхав, женщины заказали еще по кружечке пива и, дожидаясь заказа, скучно вспоминали каждая свое горе, а может быть чье-то чужое счастье.

– Аська, ты чего молчишь? Защитился твой? – это был любимый вопрос Элеоноры. И хотя лицо ее в этот момент выражало сочувствие, глаза смеялись беззастенчиво и жестоко.

– Бог защитит, а Кондрашкин – вряд ли, – махала рукой и горько улыбалась Тамара, давно уже понявшая, что бедный аспирант со своей телячьей скромностью никогда не сделает головокружительной карьеры и не обрушит на бедную Аську золотые россыпи, в которых каждая современная женщина представляет свое будущее. Ася под пристальным вниманием подруг засмеялась тревожным смехом и постаралась перевести разговор на другую тему. История того, как она “вляпалась” со своим инженером совсем не радовала ее. Это были тяжкие воспоминания, которые отнюдь не грели душу. Увы, но Ася забыла, напрочь забыла, как молодой. Проня, подрабатывая в мастерской службы быта, наглым образом, конфузясь и обжигая пальцы паяльником, тщательно выверив последствия, вскрывал потроха импортных телевизоров и приемников и менял одну новую, дорогую радиодеталь на целый пучок дешевых советских. Удивительно, но техника после таких “доработок” продолжала говорить и показывать, а Проня, уже совсем пунцовый от стыда, продавал за приличные деньги разноцветных, с золочеными ножками “паучков” (“Нет, нет! Это оптрон, Асенька”) и покупал своей любимой золотой колокольчик, называя ее “козочкой”, и целовал в шею, откидывая прядь волос и вдыхая аромат крапивного шампуня.

Перевести разговор не получалось и тут на выручку Асе, сам того не зная, спешил усатый официант в золотистой жилетке, выставляя на стол плачущие бокалы светлого пива. Подмигивая Элеоноре, он скрывался за пивной бочкой, затем показывался у прилавка и ловил удивленно-презрительные взгляды жмыринской красавицы. Потихоньку пиво усваивалось и исчезал из природы сначала медный голос, затем – бегавшая мимо золотистая жилетка и, наконец, имена мужей-неудачников тонули в хмельном забвении. Разговор снова тек на разные, интересные только женщинам темы, и мелькала в их глазах обида, возмущение и отчего-то – покорность.

3.

– Ты, Кондрашкина, дура! Пустая баба! – репетировал Проня, возившись с утренней яичницей. – Прачка! Пэтэушница! – тосковал он уже вечером, прилаживая ножки к стиральной машине.

На следующее утро стало понятно, что супруга либо ему изменила, либо подверглась бандитскому нападению. В пользу первого говорило то, что она была женщиной. О втором варианте мрачно напоминала криминальная сводка по телевизору, шептал патологический страх перед насилием и звенел тот самый золотой колокольчик, который вкупе с кольцом и сережками украшал жену. Медленно тоскуя, Проня тяжело дышал возле окна, покрывая стекло мутными пятнами. Во дворе шелестел дождем август и все вокруг: и скамеечка из-под бабушек, и воробьи в луже, и гниющий под кленами “запорожец” офицерской вдовы – все внушало отвращение, потому что все это символизировало жизнь. Другую жизнь, в которой не надо было смотреть в грустные глаза жены, и выслушивать упреки, и ощущать где-то под коленками собственную ничтожность и беспомощность. Расплакаться Кондрашкину не позволил звонок в дверь. Уверенный, даже немного нахальный. “Так не может звонить 

загулявшая жена”, – пронеслось в голове у аспиранта и он, вытирая ладонями глаза, щелкнул хромированным замком.

– Кондратий, ты спишь что ли? – сосед Жора стоял на лестничной клетке в майке поверх трусов и улыбался. Глаза его светились вечным оптимизмом, хотя на днях угнали старенький “Москвич”, пока этот семьянин сидел в цирке с женой и дочкой и смотрел на тощих тигров.

– Проходи, – Проня даже с каким-то облегчением, испугавшись одиночества, выказывал признаки гостеприимства: заваривал чай, резал батон и вылавливал худой рукой большую соленую тюльку из трехлитровой банки. Жора, вытаскивая продукты из тесной кухни, где неприятно пахло сыростью, рассказывал, как блестяще играл “Спартак” “в эту субботу”, каких чудовищных размеров кроссворд он составил для публикации и все интересовался, “сколько денег потребовать за гонорар”. Услышав, что “должно быть рублей четыреста”, Жора потирал руки, хрустел огурцом и с гордостью обещался купить наконец-то дочери голубые туфли с перламутровыми пряжками. Когда все свежие Жорины новости иссякли, Проня, как-то тихо и неуверенно, словно, стесняясь расстроить гостя, сказал:

– Жена пропала.

– Как пропала? – сосед ткнул огурцом Кондрашкина в грудь, – я вчера ее видел на остановке. Села в полста пятый маршрут и уехала в свою поликлинику, клизмы ставить.

– И с тех пор домой не возвращалась.

– Да ну, ты брось, слышишь! Мало ли куда. Моя свинка в прошлом месяце уехала загорать, а вернулась через три дня. Уснула в автобусе, а проснулась в Черемушках. У нее там сестра, брат, вся ихняя свора, сечешь?

– Позвонила бы, – тяжело выдохнул Проня.

– Позвонишь тут. Баян, Кобзон и “менделеевка”. Тут не то, чтобы позвонить, тут штаны в сортире забудешь снять, – и Жора снова хрустел огурцом, и успокаивал Кондрашкина, живописуя женскую пьянку, пеструю, как калейдоскоп и самозабвенную, как все русское.

Когда за окном стало совсем черно, а потом вдруг рассвело – разошлись тучи – за Жориком зашла жена, опухшая от слез (или от водки – теперь уже Проня не был уверен), и от какой-то женской болезни. Она не устроила скандала, не брюзжала слюной, не бросалась на ученого с целью поколотить. Ее грузная фигура незаметно примостилась в коридорной нише и покорно ждала, пока Жора заканчивал рассказ о том, как где-то далеко в Сибири коммунальщики потравили миллионный город, сливая зловонную жижу в реку, из которой потом же поили горожан. После этого супруги, словно два юных создания, взявшись за руки, сделали шаг за порог и уже за дверью, когда щелкнул хромированный замок, крепко поцеловались.

4.

Горе-ученый сидел в кресле, поджав ноги, и пытался читать “Белую гвардию”. Его замерзшие пальцы перелистывали сухие страницы, и взгляд отрешенно блуждал по строчкам. Инженер не мог уже нервно ходить по комнате, не мог дышать в темноту, выискивая в сумраке знакомую фигуру. К стыду своему, Проня так расстроился, что даже чуть было не заснул. Отдаваясь во власть дремоты, он склонил голову набок, и тут же огонек разума потух в его глазах. Книга выпала из рук и тихо брякнувшись на пол, зашуршала веером страниц.

– Ты, Проня, не горюй. Найдешь себе другую. Мужик ты видный, – раздался вдруг трескучий лирический тенор.

Инженер открыл глаза, но в комнате никого не оказалось. Озноб пробежал по спине, а голос, не замечая все это, продолжал:

– В конечном итоге что важно? Важно быть счастливым. А счастье не в том, сколько мяса ты можешь съесть на ужин, а в том, сколько времени ты сможешь вытерпеть без женской ласки, без нежного слова. Вытерпишь день – ты счастлив, потому что ты человек.

Вытерпишь год – пиши пропало. На кой ты нужен этой земле, которая сама – Женщина, носит тебя, должно быть, из жалости или из уверенности, что получится из тебя прекрасный компост для ландышей.

Кондрашкин уже с неподдельным ужасом вжался в кресло и тут увидел, что с ним разговаривает соленая тюлька, свесившая голову со стола.

– Семейное счастье, – поучала рыба, – это сумма двух несчастий, соединившихся, слава Богу, вместе. Ты думаешь, люди нужны друг другу для удовольствия? Ерунда. Удовольствие, милый, мы получаем и от картошки с чесноком, но не берем же в жены картофельный куст, верно? Человек от природы увечен судьбой, потому что отморозь ты однажды на улице уши – и будешь всю жизнь вспоминать этот день. Именно этот злополучный день, а не все остальные дни, когда с тобой ничего не случилось, когда, отогревшись, ты преспокойно заснул. Как единственная тварь, обладающая памятью, человек несчастен и ему нужно, чтобы его жалели, поучали, хвалили, чтобы кто-то зализывал вместе с ним раны, радовался, сопереживал, даже упрекал, спорил и ругал. Разве у тебя этого не было? Было. Было? Значит, ты был счастлив. Был счастлив и не заметил свое счастье. В следующей жизни, Прошка, я сделаю тебя гнусным академиком и всю свою жизнь ты проползаешь на брюхе, пачкая талантливых коллег и выбивая себе квартиру, дачу, льготы. Но счастлив ты уже не будешь, потому что тебя никто не пожалеет.

Сказав свою тираду, тюлька вздрогнула и замерла.

5.

После загадочного монолога у Прони не было уже ни сил, ни смелости убрать со стола хлебные крошки с остатками ужина. В голове носились обрывки теплых воспоминаний, и скорбные мысли, а Ася, Асенька – “козочка” – она потерялась где-то в злобной глубине этого темного, тревожно нависшего над ним мира.

Кондрашкин, сын атеиста и заклятого борца за социализм, уже начинал беспорядочно молиться, мучительно вспоминая слова, которые однажды подслушал в глупом асином сериале. Всевышний, видимо понимая, что одержал еще одну победу над очередным рудиментом научного атеизма, явил Проне то, о чем он просил – Асю. Живую, невредимую, в серьгах и при кольце, но только мокрую. Она, перебирая ключи, стояла в коридоре и смотрела на мужа светлыми, серыми глазами.

– У мамы была вчера. А сегодня – дождь. В поликлинике переждать хотела, – Ася бессильно опустила тяжелую сумку с продуктами и уже несколько виновато добавила, – Мама килек послала.

Проня вне себя от нежной радости схватил жену в объятья и долго целовал ее, как десять лет назад, и звенел колокольчик у нее на груди, и слезы катились из глаз. А из сумки на это дело умиленно смотрела килька, приговаривая: "Ну-ну. Любите друг друга, дети, и ныне, и присно, и во веки веков". Аминь.