Получить забытый пароль
Пируэт Фортуны (полностью)
П И Р У Э Т ФОРУНЫ
(Маленькая повесть)
I
– Если сегодня не придет в себя, то завтра утром забирайте домой. Мы сделали всё, что могли.
– Доктор, доктор. Подождите. Полечите его еще немного здесь, пожалуйста. Что же я буду дома с ним делать? Кормить как буду? Нету у меня денег на био-растворы.
– Вам и не придется – ему жить дня три осталось, а может и того меньше.
– Ну хоть три дня, доктор! Пусть побудет здесь, я умоляю вас…
– Что вы такое говорите? Вы знаете, в какую копеечку мне влетает каждый день больного здесь? Вы себе и представить не можете! Думаете, как раньше – из государственного кармана? Прошли те времена! Даже бинты и вату для своей палаты я сам покупаю.
– Доктор, доктор! Он шевельнулся!
– Вам показалось... Хватит истерик, бабуля!
…«Что это за сука с моей матерью так разговаривает в доме? Размажу сейчас!» - подумал Вовка и рванулся к обшарпанной двери родного дома. Полный воинственного настроя, он схватился за ручку и дернул на себя. Деревянная дверь не поддалась. Вовка уперся второй рукой в стену и дернул яростнее. Тело пронзила острая боль, крыльцо под ногами провалилось, но он увидел... Увидел незнакомый чистый потолок, сверкающий белый кафель метра на два и плачущую над ним мать.
– Матвееей, Матюшенька …– зарыдала мать еще громче и, опустившись на колени, стала целовать его руку. – Я же знала, я же знала – ведь всё цело. И руки, и ноги, только на лбу царапина.
– Уйдите отсюда, бабуля! Выгоните её вообще из больницы! – заорал врач в голубом, реанимационном костюме. – Вон!!!
Старушка выбежала из палаты, передав кисть сына, как эстафету, врачу. Пока врач нащупывал пульс, Вовка силился крикнуть вослед матери: «Мама, я не Матвей! Сколько раз можно повторять?», но губы почему-то отказывались шевелиться.
– Ты меня видишь? Видишь? – спрашивал врач, водя рукой перед глазами Вовки. – Как тебя зовут?
А Вовке в этот момент очень хотелось схватить нахально мельтешащую перед носом руку и зашвыр-нуть её вместе с хозяином в дальний угол палаты. Но он только прошептал:
– Да… пошёл… ты…
– Молодец, молодец! – врач заговорил громче и быстрее. – Молодец! Ну, давай, давай! Куда пошел, говори – куда пошел?
Вовка ответил «куда», да так громко, что врач расхохотался.
– Слава Богу! Раз помнишь, куда надо посылать, значит, все нормально! Значит, будешь жить и, скорее всего, всех нас переживешь, подлец такой!
Через три дня Вовка уже лежал в общей палате и чувствовал себя вполне сносно – хоть сейчас на ноги и домой.
– Ни черта не помню. Ни-чер-та, – в который раз говорил он матери, то и дело кормившей его чем-нибудь. – А он что – правда насмерть? Может жив?
– Да насмерть, насмерть. Похоронили уж. И автомобиль на свалку. И двое детишек без отца остались, – отвечала она, глядя на сына со слезной укоризной. Потом, вытирая платочком глаза, продол-жала: «Слава Богу, слава Богу!».
– Чего слава Богу-то? – улыбался Вовка.
– Слава Богу, что не погиб ты, Матюша!
– Мама! Я не Матюша! Я – Владимир. Вла-ди-мир.
– Ладно-ладно, Вовочка. А ведь говорила, ведь сколько раз говорила: не кончатся добром твои пьянки да драки. Не слушался мать. Вот болей теперь.
– Расскажи еще раз, как все было. Может, вспомню. – Вовке, уже раза три слышавшему историю своего чудесного спасения, хотелось еще.
– Когда ты Валерку избил, разнервничался и пошел куда-то.
– А чё я его избил-то?
– Дык он же тети Нюриному псу башку кирпичом разбил. Подох песик-то.
– А-а-а. Ну правильно! А что, я должен был бу-тылку Валерке за это поставить?
– Когда большую дорогу переходил, качало тебя в разные стороны – люди видели. А тут как назло автомобиль снизу, да на полной скорости. Так никто и не понял, каким макаром ты на его лобовом стекле оказался – запрыгнул что ли? Или сальто сделал? Ты же у меня гимнаст… Целых три года в секцию ходил. Не зря значит...
– Да уж, сальто! Скажи еще – с пируэтом, – с улыбкой отмахнулся Вовка. – А потом что?
– …Ну и загородил видимость шоферу. Сам-то ты на повороте слетел, а он дальше вслепую, как закрутился, закрутился, на встречную полосу выскочил, а там КамАЗ… Сразу говорят умер, не мучился. И то - слава Богу.
– А кто он такой, не знаешь?
– Вера сказала – фирмач какой-то. Два магазина и фирму свою имел в центре. Молодой совсем был, как ты вроде.
– Царствие небесное... – Сердобольному Вовке горестно было осознавать, что по его вине погиб чело-век. Но, тяжело вздохнув, он сразу же погрузился в сон, ибо и сердобольным людям своя шкура ближе к телу и дороже чужой…
Этот случай чудесного спасения от неминуемой смерти был не первым в его жизни. В пятилетнем возрасте, будучи запертым в квартире матерью, пошед-шей в магазин за продуктами в полной уверенности, что ребенок спит, он прыгнул за ней из окна пятого этажа. Скажете – больной ребенок? Да нет, совершен-но нормальный, шумный, правда, чересчур. Сладу с ним никакого не было, впрочем, как и с большинством детей.
Старушка-соседка, видевшая издалека, как маль-чик сигает с пятого этажа, с колотящимся от ужаса сердцем подбежала к месту приземления и, увидев живого ребенка, стоящего на босых ногах и отряхива-ющего трусы, начала часто креститься трясущейся рукой и причитать:
– Слава те господи, слава те господи… Чудо, чудо…
– Мама будет ругать, – пробубнил Вовка, продол-жая отряхивать трусы от пыли.
– Ты зачем прыгнул?.. – сказала, наконец, старуш-ка, переставшая креститься и охать.
– За мамой… А че?.. Я по дереву…
Под их окном и в самом деле рос большой кипа-рис, двойной верхушкой доходивший до уровня третьего этажа. Старушка посмотрела наверх и опять заохала. Она представила себя на месте босоногого пацана, решившегося прыгнуть на дерево с торчащими вверх наполовину сухими и колючими ветвями. Потом перевела сочувствующий взгляд на Вовку, перестав-шего отряхиваться и двинувшегося в направлении своего подъезда, сняла с себя пальто, накинула на него, подняла на руки и бегом в ближнюю поликлинику.
В поликлинике на орущего Вовку наложили шины, перебинтовали и в таком мумийном состоянии отправили в детский стационар вместе с матерью, по-доспевшей к тому времени. Неделю держали в бинтах – все искали переломы или на худой конец вывихи, и ничего не найдя, отправили восвояси, записав в эпик-ризе: «Падение с пятого этажа. Здоров».
Но изменения после прыжка все-таки были – Вовка внезапно сделался тихим, послушным мальчи-ком. Поначалу это очень беспокоило родителей, но со временем привыкли, доверившись пресловутой посло-вице: не бывает худа без добра. А вот действительно отличительной чертой маленького Вовки, которую ничем не удавалось из него вышибить, было то, что первое произнесенное слово – не «мама», не «дай», а «на!» - стало для него самым любимым и часто произносимым. Причем действенно произносимым. Что ни возьмет в руки – будь то игрушка или яблоко – тут же ищет глазенками, кому бы отдать. Процесс дарения доставлял ему гораздо большее удовольствие, чем процесс получения подарков.
– «На!» - говорил Вовка, отдавая соседскому мальчишке только что купленную матерью машинку, и лицо его расплывалось в светлой, счастливой улыбке.
Совестливые соседи потом втихаря возвращали ни к чему не приуроченные подарки. Совестливые гости на выходе опустошали карманы, наполненные Вовкой всякой всячиной, вплоть до статуэток из сер-ванта. Иные же были очень довольны характером мальчика и уходили с прибылью. И так всю жизнь: в детсаду и в школе, в армии и на работе, до тех пор, пока…
II
– Мат-вей!.. Мат-вей!.. Иди сюда!.. – Вовка пол-зет на четвереньках по микрорайонскому двору, в котором прошло его раннее детство, и затравленно озирается.
Он ищет – откуда зовет его громоподобный мужс-кой голос, от которого закладывает уши, как в самолете? Который всюду и нигде. Вовка натыкается на скрипучую калитку палисадника, отодвигает ее го-ловой, вползает внутрь и, поднявшись с коленей, плот-но закрывает за собой калитку. Среди чужого домаш-него хлама – ржавой железной кровати, дырявых ведер, прогнивших и почерневших тумбочек – он успокаивается, достает из кармана сигареты, прикури-вает, блаженно затягивается и вдруг видит в углу знакомое, родное, почти не тронутое временем зеркало. Их зеркало.
Вовка поднимает его с земли, ставит на кровать, нежно поглаживает рамку из орехового дерева с лиственной инкрустацией, потом заглядывает в него и в ужасе отшатывается. Там чужое лицо!
– Мат-вей!.. – шепчет лицо, и волосы на голове у Вовки шевелятся.
– Я не Матвей… – еле слышно бормочет он.
– Смотри назад! Смотри! – кричат из зеркала.
Вовка оглядывается и видит свою пятиэтажку, а под ней, где раньше росли сосны, вишни и кипарисы – ничего. Голая, выжженная земля.
– Где мой кипарис? Какая сука?.. – Вовку трясет – от жалости, от страха, от бессильной злобы. – Где мой ки… – слезный ком не дает договорить.
– Вон твой кипарис! Смотри! – какая-то неведомая, адская сила поднимает его за шкирку над забором палисадника, душит воротом рубашки. – Смотри!
Задыхаясь, Вовка видит вокруг себя натыканные впритык друг к другу серые, кособокие небоскребы с выбитыми стеклами.
– Они косые… Они страшные… – хрипит Вовка.
– Смотри внимательней! Они ровные, они краси-вые, они прекрасные! – кричат сзади, сильнее сжимая ворот его рубашки. – Видишь? Да?
– Нет…
Человек из зеркала резко разворачивает Вовку лицом к себе, легко, как котенка, вешает за шкирку на гвоздь, торчащий из забора и, криво ухмыляясь, движе-нием фокусника вытаскивает из него глаза. Вовке не больно; он уже не хрипит и даже не дрыгает будто загипсованными конечностями. Фокусник поднимает с земли два камня, запихивает их в Вовкины пустые глазницы и снова разворачивает его лицом к небоскребам.
– Теперь видишь, Матвей?! – кричит фокусник, истерически хохоча.
– Вижу… - отвечает Вовка. И не врет. Он видит ровные, добротные дома с пентхаузами, зеркальными стеклами и садами на крышах. Мир вокруг залит разноцветьем счастливой жизни. – Хорошо как… только я не Матвей…
– Ты - Матвей! Я сказал – Матвей! И я – Матвей!
– Не-е-ет!!!– орет Вовка, падая на панцирную сетку, … и просыпается.
Еще не проснувшись окончательно, Вовка откинул одеяло, вскочил с кровати и обеими ладонями схватился за лицо. Ощупав мокрые глаза, он облегчен-но вздохнул и, нырнув назад, под одеяло, попытался ухватить за хвост ускользающий черной миногой жуткий сон. Но тщетно – в памяти остался лишь страх и мерзкий, холодящий сердце голос: «И я – Матвей…».
За тонкой фанерной перегородкой между комна-той и кухней слышались голоса. Мать с кем-то тихо разговаривала. Он открыл глаза, оглядел допотопный буфет с дешевой, разномастной посудой, потом беле-ные еще при бабушке стены с серебристым накатом, потолок с завитушками растрескавшейся краски, недовольно поморщился и, совершенно неожиданно для себя, подумал: какое убожество... какая порнуха… и эта Вера, это вездесущее чувырло, прихлебывающее наш чай… какого черта она сюда таскается?..
Вовка прислушался:
– Ох, как его рвало, как рвало, Верочка! – еле слышно говорила мать. – Желчью рвало… Я уж хотела «скорую» вызывать…
– Наверно, лекарства еще действуют. Ничего, пройдет, теть Маш, пройдет – сочувственно отвечала та самая вездесущая Вера, которую Вовка знал с детст-ва и ежедневным визитам которой раньше бывал рад.
Он вспомнил, как вчера они с матерью выписа-лись из больницы, как добрались до дому на автобусе, как под вечер пришли друзья-собутыльники – обмыть его выздоровление, как он начал задыхаться при виде разлитой по стаканам водки, как потом его безостано-вочно рвало…, и к горлу подступил густой, горький комок отвращения.
В этот бабушкин дом (хотя какой там дом – двух-комнатная развалюха с кухней-прихожей и палисад-ником) в рабочем поселке на окраине города они с матерью переехали из микрорайона, когда развелись родители. Вовке к тому времени стукнуло семь лет, и в первый класс он пошел уже здесь - в местную «третье-сортную» школу, где учились преимущественно дети из неблагополучных семей. Так что из тихого, пригла-женного и умненького мальчика Вовы, которому даже заниматься не нужно было для того, чтобы быть круг-лым отличником, «дурь» эту очень скоро вышибли.
Матери с бабушкой некогда было следить за его учебой – обе вкалывали на двух работах, зато те «доброжелатели», у которых времени было в избытке, с удовольствием делали свое дело, приобщая ребенка к куреву, вину и безделью. Отчего же не уделить внима-ние пацану, да еще такому пацану, который ничего для друзей не пожалеет? Который вывернет и карманы, и портфель, отдавая завтраки и киношные деньги. Жела-ющих попастись на халяву все школьные годы было вокруг него пропасть. А настоящих друзей не было никогда. Только Вика…
Вовка открыл рот, собираясь позвать мать, но потом передумал и громко, надрывно закашлял. Первой в комнату быстрыми мелкими шажками вошла мать со стаканом кефира в руке. За ней Вера – со скорбным выражением лица и любопытными, готовыми сию минуту выскочить и расхохотаться, чертями в глазах.
– Ну что, летун, долетался? Допрыгался? – зата-рахтела она, пока мать устраивала Вовке завтрак на табурете. – Ну и где были твои любимые дружбаны, пока ты в больнице валялся? Пришел хоть один? Конечно, а чего им приходить было, если взять с тебя нечего? А? Чего им приходить-то?
– Хватит, Вера… хватит. Ему и так не сладко, ты еще…– попыталась угомонить ее мать.
– Чего хватит, чего хватит, теть Маш? Как выпить или денег попросить, так все туточки. А как… Может хоть теперь поймет, каких паразитов на груди пригре-вал, – с нарастающим азартом продолжала Вера, пока Вовка, не глядя на нее, шумно отхлебывал кефир. – Мать замучил совсем, а ведь это она тебя в рубашке-то родила. Другой бы давно на том свете был, а тебя бог бережет за что-то. А ты не ценишь. А того, кто ценит, не бережет. Почему так, а, теть Маш?.. Вот человек погиб, хоро…
– Ты че мелешь-то, Вера? – оборвала ее мать на полуслове.
Вовка поднял на Веру тяжелый, ненавидящий взгляд. Он понял, что она хотела сказать – хорошие люди умирают, а вот такие, никому не нужные выродки – живут, и ни одна зараза их не берет. Он поставил стакан на табурет, скрестил руки, набычился и прошипел сквозь зубы:
– Пошла вон, стерва. Пошла, пошла, и чтобы я тебя, шалашовку, здесь больше не видел.
Мать отскочила от него, как от прокаженного, подбежала к Вере, так и оставшейся с открытым ртом, и начала подталкивать ее к выходу, приговаривая:
– Иди, Вера, иди… Иди же, видишь, не в себе он…
Уже из палисадника Матвей услышал обрывки Вериного судорожного голоса: «Допился выродок до белой горячки, допился… Туда ему и дорога!», в ответ на который он только надменно ухмыльнулся и стук-нул кулаком по стене, от чего та испуганно ухнула и насыпала на постель тонкий слой серых, смешанных с пылью, белил.
– Матюш, что с тобой?.. Зачем ты Веру выгнал? – мать вернулась заплаканная и, присев на краешек кровати, скорбно посмотрела на него. – А она от Вики письмо получила. И фотокарточки. Развелась твоя Вика с миллионером-то, развелась. К родителям в Ставрополье из Москвы переехала, с сыночком…
Живой и теплый интерес, как всегда вспыхнув-ший в глазах Матвея при упоминание о Вике, вопреки ожиданиям матери мгновенно потух.
– Ну и черт с ней... – тихо ответил он. – Ну и черт…
III
– Матхей, Матхей, дай хупчик! дай хупчик, Матхей… – местный юродивый преградив Матвею путь, ощерился редкими гнилыми зубами, торчащими в разные стороны, как гвозди из отслужившей свой срок и выброшенной на свалку половицы, и потыкал ладонью, сложенной лодочкой, в живот Матвею.
Матвей улыбнулся, мягко отстранил ладонь побирушки, которую не первый год почти ежедневно сдабривал, и полез в карман за мелочью. Потом пере-думал и решил дать купюру, на радостях.
– Дафай скохей, Матхей, дафай… – юродивый начал нетерпеливо подпрыгивать. – А то он хаботал-хаботал, пхыгал чехез гоову, прыхал, по тхупам ходил-ходил, а тыыы…
Его будто кипятком окатили.
– Что ты сказал?! Что ты сказал? Повтори! – Мат-вей схватил перепуганного юродивого за грудки и встряхнул с такой силой, что из того полились одно-временно и слюни, и сопли, и слезы.
– Ничо я не шкажал, ничо не шкажал, дай хупчик… дай хупчик… духак, – вытирая рот рукавом, бубнил юродивый.
– Вот тебе хупчик! Видел? – Матвей ткнул ему под нос кукиш, крепко зажатый между длинными, сильными пальцами и, отшвырнув с дороги, быстрым, широким шагом пошел на остановку.
«Верины проделки, – думал он, сидя на заднем сиденье маршрутки, и уже сожалея, что обидел боль-ного человека. – Хотя при чем тут она? Я эти слова только что во сне слышал… И не в первый раз… - …я с нуля себя человеком сделал… я по трупам ходил… я за волосы себя из дерьма вытащил… а тыыы…». – От одних воспоминаний этого голоса из снов, которые мучили его еженощно, у Матвея по спине побежали мурашки.
Он еле высидел пять дней дома после больницы, на шестой поехал на прежнюю работу – в столярный цех, где хозяином был Гулам – его однокашник по ПТУ, и вот уже неделю вкалывал там с утра до ночи, лишь бы не быть дома. Когда-то, лет пять назад, Матвей был высококлассным паркетчиком, которого звали в самые богатые дома города. Он работал на-столько качественно и быстро, составлял такие необыкновенные рисунки из разноцветного материала, что к нему записывались на очередь. И деньги хорошие зарабатывал. Но это было давно, когда у него была цель. А потом… Потом пришли запойные времена, отвернулись не только богатые, но и обычные клиенты, и Матвей устроился в столярный цех, где ему по ста-рой дружбе и за мастерство прощались длительные прогулы.
Окно маршрутки было слегка приоткрыто, и на очередной остановке Матвей увидел высокую, строй-ную девушку, стоявшую спиной к нему, но совсем рядом – только руку протяни и поправь непослушный локон длинных золотистых волос. «Вика!..» – мель-кнуло в голове, и сердце бешено заколотилось. Он хотел уже вскочить с места, но девушка вдруг резко повернулась лицом – незнакомым, не Викиным лицом – нахмурила брови и, упорно глядя ему в глаза, покача-ла головой, потом чуть приоткрыла рот, и Матвей услышал шепот прямо у себя под ухом: «Двооое детееей, Матвей…». Автобус сорвался с места и его, побледневшего, прижало к спинке сиденья, откуда он уже не мог видеть девушку, похожую на Вику, но в ушах еще несколько раз повторилось: «Двооое детееей, Матвей…»…
Они жили рядышком – через дом. Бабушка говорила, что Викин дед приходится ей каким-то даль-ним родственником, и поэтому, а может не только поэтому, Вике доверялись ключи от их дома.
– Викуша, суп в холодильнике, котлеты на столе, – говорила Вовкина мама, убегая ранним утром на работу. – Придете со школы, проследи, чтобы поел и уроки сделал.
– Не волнуйтесь, тетя Маша, – отвечала Вика, покровительственно глядя на заспанного Вовку. – Все сделаем…
Несмотря на то, что они были ровесниками и вместе пошли в первый класс, Вика выглядела старше его года на три. На все школьные мальчишеские драки, в которых участвовал Вовка, первой звали Вику. Она прибегала запыхавшись, разгоняла пацанов, а если не получалось криком, оттаскивала Вовкиного соперника за шкирку или за уши. Местная шпана ее побаивалась, поскольку Викин брат, старше на шесть лет, был одним из самых уважаемых хулиганов школы.
– Эх ты… Тюха-матюха! – как-то после очеред-ной драки сказала Вика, стряхивая с Вовкиной спины пыль.
– Сама ты … Матюха… – улыбаясь и не глядя на нее, пробубнил Вовка.
Вика заливисто засмеялась:
– Как я могу быть Матюхой? Я же девочка! А вот ты – Матюха, Матвей то есть. Я теперь буду называть тебя Матвеем. Согласен?.. А то…
– Ну лааадно, – сразу согласился Вовка, шмыгая носом и думая, что такая мелочь, как замена имени, не стоит ни единого, даже самого крошечного Викиного «а то»…
На работе он отвлекался, – доделывал начатые еще до больницы заказы, помогал молодым, хватался за все подряд, чувствуя, что без дела пропадет совсем. Вчера, когда он вернулся домой к полуночи и завалил-ся спать, мать еще смотрела телевизор. Так было всегда – телевизор они любили и порой засыпали, забыв его выключить. Проваливаясь в водоворот сна, он вдруг ясно услышал, что голос диктора, став низким и растянутым, как с пластинки на замедленной скорос-ти,.. что этот голос обращается лично к нему:
«Матвей... я не из тех уродов… кто, все потеряв… опускает руки… не из тех… запомни это … Матвей… я начну сначала… я сделаю больше, чем сделал… ты сделаешь …».
Он не спал еще! Он был уверен, что не спит, и этот голос абсолютно реален. Что-то вспыхнуло в глазах, передернулись все мышцы, и та же неведомая, безрукая сила резко выдернула его из постели.
– Ты слышала, что он сказал? Слышала, мама?! – вскрикнул Матвей, вытирая со лба холодные капли пота. – Я не могу так больше, не могу… Выключи телевизор!
Полусонная мать, подскочив с кровати, побежала за водой.
– Ты слышала?.. – уже спокойнее повторил Матвей, опорожнив стакан залпом. Его еще трясло, и мать, услышав, как стучат зубы по стакану, заплакала.
– Что с тобой, сынок?.. – дрожащим голосом сказала она и погладила сына по голове. – Там что-то про Багдад говорили… Что творится в мире… что творится…
– Да не про Багдад! – опять заорал Матвей. – Не про Багдад! А про меня!..
Мать вздрогнула. Она сразу после больницы стала замечать, что сын меняется на глазах. Мягкий, щедрый и гостеприимный прежде, он не хотел теперь никого видеть в доме, избегал встреч с друзьями и бесед «по душам» с ней. Его ночные крики и стоны во сне больно ранили материнское сердце, но она наде-ялась на то, что со временем, как сказал доктор, все пройдет. Очистится кровь – от алкоголя, от лекарств, и жизнь пойдет своим чередом, ибо здоровье у Матвея отменное.
IV
Прошла неделя после того случая с юродивым. Каждое утро, выходя из дома, Матвей выискивал его глазами, чтобы замолить свой грех - подать и изви-ниться, но побирушка не попадался. А когда однажды Матвей буквально наткнулся на него в узком переулке, несчастный юродивый с воплем бросился наутек. Правда, догнать его не составило Матвею труда, но подать он так и не смог: приблизившись вплотную к побирушке и схватив за рукав, он вдруг почувствовал резкую, нестерпимую боль в сердце, будто ножом кольнули, и рука, нырнувшая было в карман за купю-рой, вместе с другой рванулась к груди. Пока Матвей, ошарашенный незнакомой болью, стоял не дыша, юродивый сбежал. Боль ушла так же быстро, как и пришла, незаметно прихватив с собой желание иску-пать вину и подавать.
Этим же вечером Матвей возвращался домой в грустных думах. Хозяин цеха Гулам предупредил его, что собирается продавать цех со всем оборудованием, и чтобы Матвей, как и все остальные мастера, подыс-кивал себе другое место работы. У Гулама были большие долги, в которые он влез три года назад, купив и дом, и машину, в надежде, что цех всё окупит. Но ничего не вышло – инфляция росла с бешеной скоростью, клиентов на их подорожавший товар убавилось втрое, в то время как проценты с долга начали превосходить его первоначальную сумму. Гуламу пришлось продать дом, купить для семьи однокомнатную квартиру и разницей покрыть половину долга. Но кредиторы продолжали давить, и вот теперь он выставил на продажу цех.
Не правильно он дело вел, не правильно, – думал Матвей, идя по узким городским улочкам к станции метро. Мастеров бестолковых понабрал – целыми днями бухают да шабят, материал гнилой, не совре-менный – из такого качественную вещь для богатеев не сделаешь, а остальная нищета за такую цену купить не в состоянии. Эх, мне бы этот цех, я бы развернулся. Я бы пацанов из ПТУ на работу набрал – платить им много не надо. Я бы готовые заготовки из Турции привез… Я бы… – он остановился, чтобы прикурить, и усмехнулся своим, невесть откуда взявшимся, мыслям. – Я бы, я бы… размечтался. Ты Турцию хоть в глаза когда-нибудь видел, идиот?..
Прикурив, Матвей огляделся – не видел ли кто, как он сам с собой разговаривает? Вокруг было темно и тихо, никого, только на перекрестке двух улочек, с торца архитектурного дома, мимо которого он шел, остановился большой черный джип. Спустя несколько секунд из джипа выполз,.. да, именно выполз грузный старикан в интеллигентном прикиде, но с тяжелым пакетом и мужской сумочкой, называемой в народе «пидеркой», в правой руке. Что-то сказав водителю и захлопнув дверь, старикан тяжело пошел навстречу Матвею, а джип тихо исчез за углом. Первый этаж дома, видимо, магазин, ремонтировался, и узенький тротуар вместе с частью дороги был завален строи-тельным мусором. Возможно поэтому водитель не подвез старикана прямо к подъезду.
Матвей медленно двинулся вперед. Старикан сделал несколько шагов, и, поднявшись по невысокой мраморной лесенке, потянул на себя тяжелую пружин-ную дверь подъезда. Как раз в этот момент Матвей проходил мимо него. Дверь за богатеньким стариканом уже почти закрылась, когда Матвей обернулся на глухой шум.
Старикан упал, и правая его нога застряла между дверью и косяком, не дав ей закрыться окончательно. Матвей сначала остановился в нерешительности, а потом подбежал к двери и, наклонившись над стари-ком, перевернул его на спину. Старик приоткрыл глаза, несколько раз порывисто, но коротко вдохнул воздух и замер.
– Сейчас, дедуль, сейчас, потерпи… потерпи чуток, – сказав это, Матвей побежал наверх, потом передумал и кинулся вниз – на улицу.
– У вас есть телефон? телефон! – крикнул он проходившей быстрым шагом женщине. – Там человек умирает!
Женщина остановилась, полезла в сумочку и к возмущению Матвея достала зеркальце и расческу.
– Ну и хрен с ним… – тихо сказала она, глядя на Матвея через зеркало и причесываясь. – Пакет бери… пакет, а не пидерку…
– Что?.. – также тихо переспросил Матвей, когда она уже поворачивала за угол.
– Пакет я сказала, глухой что ли?..
Опять оглядевшись, он вернулся в подъезд, пощу-пал пульс старикана и, решив, что уже ничем не помо-жешь, поднял с пола тяжелый, хрустящий полиэтиле-новый пакет и вышел. Пройдя скорым шагом на параллельную улицу, он немного покрутился по ночному городу, а когда убедился, что никто за ним не следит, остановил такси и поехал домой. Сидя на заднем сиденье, он приоткрыл пакет, посветил в него фонариком зажигалки и рассмеялся. Там навскидку покоилось килограмма три апельсинов.
– На!.. Захотелось что-то фруктов,… вот купил… – сказал он матери, вручая пакет. – А я спать, спать, умираю, спать хочу…
Лежа на кровати, он слушал материну возню на кухне и обдумывал происшедшее. Как ни странно, совесть не грызла, абсолютно. Наоборот, хотелось смеяться. Ну, умер и умер, думал он. Не я же его убил, чего переживать-то? Кто он мне – кум, сват, брат?.. Обычный прохожий. Хотя нет – не обычный. Обычных на джипах домой не привозят. А этот… Всю жизнь небось как сыр в масле у Христа за пазухой катался. Вот и докатался. Ну и черт с ним, ну и черт… Мало своих забот? Работу вон искать надо…
Мать тихо вошла в комнату и встала перед его кроватью.
– Чего ты, мама? Чего?.. – удивленно спросил Матвей, увидев ее, обхватившую двумя руками голову и с выражением ужасных непоняток на лице.
– Там… там… откуда? – протянув дрожащую руку в сторону кухни, прошептала она.
Матвей вскочил с кровати, прошел на кухню и обомлел. Поверх вываленных в тазик апельсинов, парализуя разум и вдохновляя воображение, боком и торцом, ничком и навзничь, как попало… валялись пачки зеленых.
– Фанера… – только и сумел выдавить из себя Матвей, взяв в руку и разглядывая одну из пачек.
– Откуда, Матюша?... Тринадцать штук… – отозвалась мать.
– Сотенных…
V
Как вы думаете, что в первую очередь сделает человек, никогда не державший в руках больше сотни долларов, никогда не думавший о завтрашнем дне, никогда не бывший скопидомом и не носивший туфли дороже, чем за двадцатку, если нежданно-негаданно ему на голову свалится 130 тысяч баксов?.. Лично я думаю, что он на следующий же день не удержится и купит себе две пары обуви по полтиннику, джинсы и куртку, но не китайский ширпотреб, как прежде, а турецкий или польский оригинал, что стоит в два раза дороже. Купит непременно, но не в фирменном магазине, а там же – на толкучке. По привычке. Потом он купит крутой мобильник с фотокамерой, чтобы запечатлеть свое недолговременное счастье и начнет обдумывать, какую бы купить машину подешевле да получше, чтобы оставшихся бабок хватило на безбедное и бездельное существование до конца жизни… Так бы повел дело Вовка, но не Матвей!
Всю ночь они с матерью проговорили. Матвею пришлось рассказать ей о «Джипе» и старикане, о сумасшедшей бабе, толкнувшей его на преступление против совести и многое еще о чем, что матери, един-ственной из всех, кому небезразлична была его судьба, можно и нужно было доверить. Мать добровольно вызвалась поехать утром в центр и проверить, стоит ли поминальная палатка в том дворе или у того подъезда, где случилось несчастье. Если стоит, то царствие небесное, если нет – то хуже, ибо старикан видел Матвея и может начать его поиски. Договорились они и о том, что бабушкин дом нужно срочно продать, чтобы у Гулама не возникло сомнений по поводу денег, на которые Матвей покупает его цех. Да-да! Вчерашние мечты, так приятно ласкавшие вообра-жение, явились неспроста.
– А я думала, что ты теперь Гуламу в долг дашь. У него же такое трудное положение.
Жена болеет и четверо детей… – сказала мать, лукаво глядя на него.
– Ни-ког-да! Ни-ко-му! Ни копейки!.. – ответил Матвей чужим, металлическим голосом, от которого мать, хотя и ждала, хотя и желала такого ответа, всё же внутренне содрогнулась.
Утром он поехал к знакомому маклеру по купле-продаже квартир, договорился о продаже дома и оттуда позвонил Гуламу.
– Брат, неделю можешь потерпеть? Через неделю я сам куплю твой цех, – абсолютно спокойно, по-деловому сказал Матвей.
Гулам, немного помолчав, хохотнул:
– На какие шиши?.. Издеваешься?..
– Дом продаю ради этого. Как только дадут задаток, я привезу его тебе.
– Ну, лады… – неуверенно ответил хозяин цеха. – Жду…
Мать вернулась из центра радостно-возбужден-ная.
– Ой, что там делается, что там делается! Ты себе не представляешь… – затараторила она. – Две палатки! Народу – тьма тьмущая. А машин… видимо-невидимо. И все не наши, все черные. Видно, хороший человек был…
Матвей облегченно вздохнул:
– Но все-таки, мама… Все-таки! Попридержи язык. И насчет того, что дом продаем, и насчет всего остального…
– Господь с тобой, сыночек! Что я, дура что ли, или сама себе враг?..
Мать сдержала слово. Даже сверхлюбопытная Вера не догадалась, что переезжают они не в чужую квартиру на временное жилье, а в свою – трехком-натную с евроремонтом, в престижном районе города, купленную ею и на ее имя. И что денег, вырученных за дом, на три четверти не хватило на выкуп цеха, хозя-ином которого вскоре стал… Матвей Николаевич.
Всё шло как по маслу. Можно сказать, шло само по себе, ибо Матвей не прикладывал для этого никаких усилий. Он просто ходил по инстанциям, посылал менеджеров в Турцию за материалом, принимал массу заказчиков, которые никогда не торговались, давал указания мастерам и подмастерьям, не понимая и не запоминая, что делает. Будто делает это не он, а кто-то другой – умный, хитрый, циничный и расчетливый, а он просто наблюдает со стороны и шевелит мускула-турой при ходьбе и разговоре.
Разве мог он – Вовка – отказать в приеме на работу человеку, а именно – Гуламу, который в самые гиблые его дни не отвернулся, не вышвырнул на улицу, как последнего алкоголика? Который, уже имея других клиентов на цех, ждал, пока «брат» продаст дом, ждал не неделю, а целый месяц? Нет, конечно. Но он – Матвей Николаевич – отказал! Наотрез отказал, сославшись на отсутствие вакансий. Истинной же причины он сам не понимал. Поначалу ему подска-зывали обычные прохожие - куда идти, что говорить и что делать, как та чокнутая с зеркальцем, и он делал, как сказано. Потом и это прошло. Матвей стал делать все автоматически, и абсолютно все, как ни странно, получалось. Деньги бежали к нему не спотыкаясь.
Только через год, когда кроме процветающего мебельного цеха у него была еще и контора по купле-продаже недвижимости с опытным персоналом, ему разрешили (!), то есть он сам захотел разориться на новые туфли из «Каспиан-шопа» и весь остальной недешевый интеллигентный прикид. А когда еще через полгода у него появились водительские права, давно мозоливший глаза джип «Гранд Чероки» из салона, находившегося по соседству, так и остался не куплен-ным. Его он приобретет позже. Первой его машиной стал скромный «жигуленок-шестерка».
Постепенно жуткие сны и голоса из телевизора сменились спокойными снами и воспоминаниями о Вике, которая все еще мерещилась ему то на остановках, то в зеркалах заднего вида, то в чужих «Мерседесах»…
Серьезное внимание на него - как на парня, а не на младшего брата - Вика обратила уже в десятом классе, когда он перерос ее на полголовы и перестал таскаться за ней по пятам. К тому времени он, влюб-ленный по уши, но гордый двоечник, решил, что лучше вообще с ней не видеться, чем терпеть такие муки ревности. Ведь она была потрясающей, редкой для этого поселка…, да что там поселка - для всего города! …она была редкой красоты девочка, а он… он Тюха-матюха безо всякой перспективы. Лучше вообще уйти из этой школы, чем смотреть на ее флиртование с кем попало. Так думал он и после девятого класса ушел-таки в ПТУ. А потом долго избегал случайных встреч, пока она сама не подарила ему на день рождения два билета в кино. И это первое соитие ладоней, этот первый настоящий поцелуй в темном переполненном зале стали для Матвея эталоном счастья на всю оставшуюся жизнь.
– Не трону тебя, ни за что не трону, – шептал он, доведенный до исступления ее нежностью. – Не трону, пока не поженимся.
– Глупый, какая разница когда? Вернешься с армии, поженимся. А я тебе к тому времени дочку рожу, – смеялась Вика над его причудой.
– Ты будешь меня ждать? Будешь?.. – кричал Матвей уже с поезда, уносящего его на Дальний Восток на целых два года.
– Бу-ду, любимый, бу-ду… – захлебывалась слезами Вика…, а через год вышла замуж за какого-то залетного московского бизнесмена и укатила с ним в другом направлении...
По возвращении из армии он мечтал только о том, чтобы накопить денег и поехать, найти ее. Увидеть хотя бы разок. Или, если удастся, поговорить. Менял заработанные и сэкономленные гроши местной валюты на доллары, прятал их от матери в альбоме с Вики-ными фотографиями… А теперь, имея возможность летать в Россию еженедельно, Матвей ни разу не попытался встретиться с ней.
VI
Кто сказал, что только беда не приходит в одиночку? Глупости! Счастье тоже в одиночку ходить не любит. Вернее, нет - и беда, и счастье привыкают к месту, как кошки, которые, если даже увезешь их в другой город, сами найдут дорогу назад и вернутся в тот же дом. Они привыкают, приживаются и начинают плодиться. И когда мы с прискорбием замечаем приход еще одной беды, мы ошибаемся. Она не пришла, она родилась здесь, вылезла из утробы первой и уже готова вскорости родить следующую, ибо среда для этого благодатная. Так же и счастье. Не зря ведь говорят, что деньги идут к деньгам, а любовь к любви...
Спустя шесть лет после больницы Матвей Нико-лаевич сидел в своем мебельном салоне, где продавалась и демонстрировалась как импортная мебель, так и мебель его собственного производства марки «Фортуна», и листал модные журналы. Каждый день до обеда он бывал в цеху - проводил планерки, отдавал распоряжения мастерам и договаривался с кли-ентами о цене. После обеда обычно сидел в салоне, а под вечер наведывался в свои обменные пункты валю-ты и в контору по купле-продаже недвижимости.
Прежним, не очень желательным знакомым, узнать его теперь было невозможно – усы и бородка недельной небритости, узкие прямоугольные очки со стеклами (– 3) без оправы, модная стрижка, искус-ственный загар и синий клубный пиджак… – ничего не осталось от того непутевого Вовки, которого он и сам уже забыл. Однажды Матвей Николаевич видел, как в салон зашла Вера, покрутилась между рядами мебели, скользнула по нему взглядом, и ушла, так и не узнав. Поэтому сегодня взгляд женщины, разговаривающей с офис-менеджером в другом конце салона – взгляд урывочный, но острый, насторожил и встревожил его. Что-то неуловимо знакомое показалось ему в её облике.
Зазвонил мобильник. Матвей улыбнулся, увидев высветившийся номер.
– Ну как вы там? – спросил он в трубку, продолжая улыбаться. – А мама что делает? Хорошо… Ананасы – раз, икру два… Аквавиту два бидона три… Запомнил, привезу. А рябчиков?.. Рябчиков не надо?.. Да шучу, шучу. Все привезу, не волнуйся только…Часам к восьми, как всегда… Ага, я тоже.
Это была жена… А вы сомневались? Конечно же он бы женат! Да разве такой «товар», такой импозант-ный, богатый и уважаемый мужчина…, такой аппетитный кусочек тридцати трех лет отроду останется обделенным вниманием «хищниц»?... Впрочем, Матвею казалось, что ему крупно повезло с женитьбой. Кроме того, что она была молода, симпа-тична и хороша в постели, её папа – один из самых солидных его клиентов, дал дочери в приданое не только трусики и колготки… Вместе со свидетельст-вом о браке Матвей получил и университетский диплом о высшем образовании, и дачу на берегу моря, и валютные пункты… А что еще надо для счастья и покоя?.. Правда, иногда ему казалось, что это абсолютно не его женщина – не в его вкусе, не в его понятиях о женской красоте, о гармонии души, ума и тела… Но это только «иногда», в редкие минуты прозрения, из которых он как можно скорее пытался уйти.
Пока Матвей Николаевич разговаривал по теле-фону с женой, женщина, показавшаяся ему неуловимо-знакомой, закончила договариваться с менеджером и опять посмотрела в его сторону. И вдруг она быстрым, уверенным шагом пошла прямо к нему. Вспомнил, вспомнил, на кого она похожа, - думал Матвей, глядя на женщину, подходившую все ближе и ближе. На мою жену! Только старше немного. И тоже, видимо, метиска – русско-азербайджанская кровь… Надо же, как много двойников на свете! Даже одета так же – во вкусе жены – всё в черно-белых тонах. И походка такая же, крест-накрест, как на подиуме… чтобы кривизну ног скрыть, – он усмехнулся своим ироничным мыслям как раз тогда, когда женщина, неожиданно крикнув: «Матвей!», остановилась совсем рядом и начала медленно оседать на пол…
Матвей успел вскочить с кресла и поддержать ее, а подбежавшие девушка-кассир и менеджер помогли отнести клиентку на диван.
– Звони в «скорую», Сабина! – сказал Матвей, наливая в стакан воду, пока менеджер обмахивал женщину газетой.
– Не нужно «скорую», не нужно … – она открыла глаза и протянула руку за стаканом. – Сейчас пройдет, со мной это часто бывает…
Когда она немного отошла, Матвей сел рядом, нащупал её пульс и заглянул в глаза:
– Мы знакомы?.. Вы крикнули «Матвей». Прости-те, я не могу вас вспомнить.
– А вы Матвей?!
– Матвей Николаевич, – подтвердила Сабина.
– Вообще-то я Владимир, а не Матвей, – улыбнулся он. – А Матвей – это так… Псевдоним, если хотите. Сейчас же в моде псевдонимы.
Женщина опять закрыла глаза и откинулась на спинку дивана.
– Вы так на него похожи… Он тоже был Матвеем, только Константиновичем.
– Кто он? – заинтересовался Матвей.
– Мой муж… Вы как две капли воды похожи на него… Он погиб шесть лет назад…
– Царствие небесное… Жаль, очень жаль. Раз вы говорите, что был похож на меня, значит, молод был. Как печально, когда в таком возрасте умирают люди. Еще ничего не успев. Вы тоже, кстати, очень похожи на мою жену, но она, слава Богу, жива-здорова.
– … Он погиб в автокатастрофе… Можно еще воды?..
Матвей напрягся.
– Здесь? В Баку?..
– Да… Ехал с Патамдарта, а на 20-м участке какой-то пьяный ублюдок буквально бросился под колеса его джипа… Он рванул на встречную, а там КамАЗ… Насмерть… сразу…
Матвей встал с дивана, налил себе воды, поперхнулся и заходил кругами по салону. По телу шел озноб. Что-то с ним происходило. Что-то вздыма-лось изнутри, рвалось к горлу - душить.
– Я отвезу вас домой, – еле выдавил он, присев на диван. – Чуть позже…
– Нет, не надо. Я здесь неподалеку живу, на Полухина.
– Отвезу… – ответил Матвей, уже не глядя на неё.
В машине она опять заговорила:
– Эти обмороки у меня начались после того страшного месяца. Через двадцать дней после Матвея умер мой папа от обширного инфаркта. Представляете, сколько мне пришлось вынести за такой короткий срок? И дети…, дети тоже стали нервными.
– А сколько у вас детей?
– Двое… Мальчики.
– Вы скажите мне, где остановить, – еле выгово-рил Матвей, услышав это, когда они выехали на Полухина.
– Скажу. Там нужно будет свернуть в переулок…
Матвей почти шесть лет обходил стороной эту улицу, на которой стоял том самый «архитектурный» дом, где все началось; где старик потерял жизнь, а он, Матвей, нашел счастье. Если она сейчас скажет, что пора сворачивать, я поверю в существование сатаны, – подумал он, когда женщина произнесла:
– Вот здесь сверните, пожалуйста, и останови-тесь…
Он притормозил. Притормозил у так хорошо, так страшно знакомого подъезда и оглянулся на нее.
Она встрепенулась:
– Если вы меня немного подождете, я принесу фотографию мужа. Я хочу, чтобы вы сами убедились. Вам будет интересно.
– Хорошо. Подожду, – ответил Матвей.
Пока ждал ее, закрыл глаза и прилег на руль, что-бы не видеть этого места.
– Вот, посмотрите, – она вернулась через пять минут и протянула ему фотографию.
Матвей вгляделся:
– Вы шутите?.. Вы разыгрываете меня? Откуда у вас моя фотография? – он раскраснелся и уже почти кричал. – Где вы меня снимали?
С фотографии, иронично усмехаясь, смотрел ему в глаза он сам. Усы и бородка недельной небритости, узкие прямоугольные очки со стеклами без оправы, модная стрижка и синий клубный пиджак…
– Я так и думала, – женщина судорожно вздох-нула. – Нет, Матвей, это не вы… Он погиб шесть лет назад. – Она забрала фотографию, и открыв дверь машины, вышла. – А папа умер вот здесь, прямо на пороге подъезда, через двадцать дней после мужа, – сказала она уже с тротуара…
На «автомате» вернувшись в салон, Матвей открыл бар, в котором стояли дорогие вина и коньяки. Стояли на всякий случай, для солидных гостей. Открыл бутылку «Наполеона» и в первый раз за шесть лет опрокинул в себя рюмку «зеленого змия». Потом снял очки, смял их так, что стекла захрустели, и, швырнув в дальний угол, вышел из салона.
_____
Он несся по скоростной магистрали на джипе «Гранд Чероки», сигналя и обгоняя попутные «мерсы», «хундай» и «волги». Несся, как реанимобиль на срочный вызов. Он понял, он наконец-таки всё понял. Это не водитель, а он – Вовка – погиб тогда, шесть лет назад. Его обманули. Это была игра!.. Ему вставили чужие глаза. Ему вырезали сердце и прижи-вили камень… Но душа, душа-то осталась. Они ее усыпили. Суки! Но, нет! Я все верну. Я уеду отсюда, найду Вику. Только она, только она сможет вернуть мое сердце. Нужно забрать мать с дачи. Ненавижу это буржуйское семейство. Ненавижу эту кривоногую, обвешанную бриллиантами дуру, думающую только о своих когтях и моих счетах в банке. Ненавижу!.. Я не Матвей! Я - Владимир!... Он уже почти подъехал к городскому кольцу, а оттуда всего 10 минут до дачного поселка, где он заберет мать. Нет… Жене он не скажет правду. Скажет, что везет мать в диагностический центр, на обследование… А потом, потом… Вика… Опять она мерещится. Да нет, эта девушка на левом тротуаре, конечно же, не она, но как приятно защемило сердце... Напрасно смял очки. Напрасно… Проехав мимо похожей на Вику девушки, он увидел ее в зеркале заднего вида и обомлел… Она! Не поверив зеркалу, он на мгновение обернулся… Всего на мгновение…
…Что-то большое и тяжелое упало неизвестно откуда на капот. Ему показалось, что сверху. Потом оно крутанулось вокруг себя и прилипло отврати-тельной, отекшей рожей к лобовому стеклу. Они посмотрели друг другу в глаза – акула местного бизнеса Матвей Николаевич Седых и алкоголик в пиджаке на голое тело, которого именно в это мгнове-ние судьба послала за бутылкой в магазин через дорогу. Он дернул руль влево, будто желая стряхнуть мерзкое тело с автомобиля. И стряхнул-таки. Успел стряхнуть до того момента, когда его вместе с выскочившей подушкой, рулем и капотом подмял под себя мчавшийся навстречу огромный тупорылый «БелАЗ» с кузовом, переполненным строительным кубиком...
– С пи-ру-э-том… с пи-ру-э-том… с пи-ру-э-том… – бредил Вовка, пока врач «Скорой помощи», понимавший бесполезность каких-либо действий, не законстатировал его смерть в автомобильной катастро-фе через десять минут после аварии.
Его хоронили на третий день. Народу было много, иномарок тоже. Но плакали только Гулам и мать. Она стояла на коленях перед холмом свежей земли и говорила, говорила, будто он мог ее услышать. Говорила о том, какой была дурой тогда, когда согласилась… Просила прощения у него, у людей и у Бога. Люди смотрели на нее сочувствующими, но непонимающими глазами, думая, что она тронулась умом.
А в это же время другая мать, сидя в больнице «Скорой помощи», рассказывала своему непутевому сыну о его чудесном спасении от неминуемой смерти:
– …Ты же у меня гимнаст… Целых три года в секцию ходил… Не зря значит...
загрузка