Собероны 10А: исторический обзор и околонаучный анализ

Замечательное и берущее за душу творение Князя нашего Георгия начинается со слов: «Соберон шел к своему феерическому завершению, и девочек можно было провожать домой». Прочтя их, я только горестно застенала. Ну как объяснить постороннему читателю, что такое – «соберон»? Как достойно перевести это понятие на язык 21-го века? Как передать всю гамму ощущений, эмоций – как положительных, так и отрицательных, всех наших обид, восторгов, надежд и ожиданий, которые мы связывали с каждым очередным собероном? «Встреча» - так плоско… «Вечеринка» - так пошло… Собероны имели не только свои неписаные законы, но раз и навсегда установленные и освящённые жизнью класса даты. Почётное право принять у себя первый в учебном году соберон принадлежало Александру Борисовичу – подпрыгивая от нетерпения, мы ожидали приглашения в начале сентября. Александр Борисович никогда наших ожиданий не обманывал, и мы упоённо отплясывали под песни Рафаэля из кинофильма «Пусть говорят» под недреманным оком огромного надувного синего слона на верхней полке стеллажа с книгами тёти Таты. На первых порах родители Александра Борисовича пытались принимать посильное участие в проведении дня рождения собственного сына. Они проводили достойные культурно-массовые мероприятия, пока наш юношеский пофигизм не заразил и не сразил их окончательно, и они предоставили нам право самим развлекаться под мелодии счастливого детства. Неисправимый Дмитрий Нисонович однажды подбил Александра Борисовича на любимую «лагерную» проказу (речь, конечно же, идёт о пионерлагере, а не о ГУЛАГе). Закоптив дно кружки, они заставили меня взять её в руки, а потом касаться поочередно лба, носа и щёк. Однако коптильщики из них были из рук вон: дно закоптилось только с одной стороны; я, с честностью той самой героини-пионерки, тыкала себе в лицо пальцем, но без малейшего ущерба для внешности. «Ты ничего не умеешь!», - завопил Дмитрий Нисонович. – «Дай, я!». Он схватился за кружку… Да, они оба измазались по уши, по дороге упрекая друг друга в неумении довести до конца простенький розыгрыш, к тому же объясняя мне, что именно они запланировали и по какой причине это не получилось… Надо сказать, что у меня до сих пор есть особое мнение на этот счёт (да, я крайне злопамятна!). Октябрь приносил не только дожди, но и традиционный соберон у Елены Юрьевны (Ира! Если ты читаешь эти строки – знай: я никогда не забуду вкус твоих тортов!). Этот соберон был всегда изыскан, приносил нам свежие музыкальные новинки и заканчивался заполночь. Ноябрь… Ну, это действительно знаменательный месяц – Дмитрий Нисонович всегда праздновал свой день рождения с неизменным размахом! Гости соревновались по количеству выпитого с хозяином, так что с этого соберона не расходились, а расползались… В декабре мы направляли стопы на 8-й километр, где имел место быть ежегодный приём у Елены-свет-Семёновны… Она проживала тогда ровно посередине между станциями метро «Азизбеков» и «Аврора» - от «Авроры» дальше, но по улице, от «Азизбекова» ближе, но через пустырь. Однажды мы, робкие девы, рискнули отправиться в путь по этой опасной дорожке. Пугливо озираясь, мы протопали полпути, как вдруг услыхали сзади какие-то возгласы и окрики «на басах». Оглянувшись, мы увидели довольно внушительную толпу лиц мужского пола. Неправильно поняв их намерения, мы дали дёру. Те, вопя и размахивая руками, рванули за нами, вынуждая нас прибавить скорость. Так мы и пробежали всю дорогу, пока не различили в сдавленных воплях собственные имена. Конечно – мы удирали от мужской половины нашего класса, тоже решившей сократить путь. Надо ли говорить, что все были крайне недовольны друг другом! Новогодний соберон (не считая Измайловского, но о нём особый разговор) мне вспоминается один, наиболее яркий – в апартаментах Дмитрия Нисоновича, с распитием бутылки шампанского на крыше девятиэтажки. Мы с Еленой Юрьевной два дня строгали салаты, и могу поклясться, что тогдашняя «Шуба» моего производства была непревзойдённой! Возвращались домой утром, летя в такси по пустому и бесснежному городу. Елена Юрьевна мирно дремала на моём плече. - А за наше здоровье они так и не выпили, - мстительно заметила я. - Хорошая мысля всегда приходит опосля, - не открывая глаз, философски изрекла она. Февраль – дело святое! Попробуй, не устрой соберон 23-го числа: фигушки подарков на 8 марта дождёшься! Восьмимартовский соберон также традиционен и неотменяем. Сначала эти «официальные» собероны проходили в кабинете географии на третьем этаже – столы отодвигались к стенкам, освобождая место для танцев, где блистала Марина Рафаэловна. В старших классах мы их проводили «на территории» Гюли Байрамовой, в её огромной полупустой квартире на Торговой. Зал превращался в танцплощадку, а в смежной комнате накрывался стол – набор, можно сказать, джентльменский: вино и пирожные. Однажды Дмитрий Нисонович решил с «шиком» пригласить меня на медленный танец, внеся в зал на руках. На ту беду, дверь между комнатами оказалась закрыта, а руки у него, как вы понимаете, были уже заняты. Разумеется, он принял поистине Соломоново решение, открыв дверь мною… Хорошо ещё, что, будучи человеком от природы несуеверным, он развернул меня вперёд ногами, а не головой! В крошечной кухоньке с выходом во двор собирались не пьющие и не танцующие; здесь же наименее пьяные откачивали наименее трезвых. Мы с Александром Константиновичем (вечная память!), входившие в малое сообщество «детей Русской Драмы», нежно напевали что-то про море, Георгий Заурович с озабоченным и весьма деловым видом махал мокрым полотенцем на тех, кому это самое море было уже решительно по колено, поскольку выпит был целый океан. Апрель знаменовался горестной датой окончания каникул, по иронии судьбы совпадавшей с Днём смеха… Какой уж тут смех, когда снова в школу! В мае нас ожидал торжественный визит к Давиду Ароновичу, где следовало вести себя соответственно и не забывать, где именно ты находишься. К счастью, у нашего незабвенного директора всегда хватало чувства юмора и такта в обращении с одноклассниками своего сына. Те несчастные, чей день рождения выпадал из общего расписания, приходясь на летние каникулярные месяцы, иногда ухитрялись выманить свою порцию подарков обманным путём, назначая соберон до или после экзаменов (лично я делала именно так). С окончанием школы собероны не прекратились, но расписание поменялось и сдвинулось. Встречались летом и в феврале, когда приезжали «иногородние». На традиционную встречу выпускников Татьяна Владимировна решила сделать резкий «ход конём». Ненавидя своё устойчивое школьное прозвище, она беспощадно перекрасила свои прекрасные рыжие кудри в каштановый цвет. Она наивно надеялась, что это заставит бывших одноклассников одуматься… Мы с Еленой Юрьевной только осуждающе цокали языками – и оказались правы. Первым, кто разрушил её надежды, был Евгений Станиславович, просидевший с ней за одной партой большую часть сознательной школьной жизни. Завидя «подругу дней своих суровых», он широко распахнул свои крепкие мужские объятья. - Рыжая! – завопил он радостно, - Сколько лет, сколько зим! Татьяна Владимировна аж побагровела от злости. - Рыжая? Кто здесь рыжая? – закричала она. – Ты что, слепой? Она решительно тыкала прямо в лицо слегка офонаревшего Евгения Станиславовича горстью своих крашеных кудрей, и со стороны казалось, будто она пытается его боднуть. – Кто рыжая? Сам ты рыжий! Евгений Станиславович явно не понимал всей психологической сложности момента и вяло уворачивался, множа свои беды и уныло повторяя: - Рыжая… Ты чё… Ты чё, Рыжая? Первый февраль после окончания школы отмечался у Леонида Эдуардовича. Сыпал чудесный пушистый снежок – явление чрезвычайное! С трудом открыв тяжёлую входную дверь с невероятно тугой пружиной, мы поднимались по лестнице. Елена Юрьевна пребольно ущипнула меня в бок. - Скажешь, что это я испекла торт! – угрожающе прогудела она. Я трусливо кивнула. Леонид Эдуардович привёз из Москвы супер-новинку: записи Тото Кутуньо. Мы блаженствовали под «музон» и поедали упоительный торт «Белоснежка». Я продемонстрировала стенгазету с детскими фотками, собранными мною и Эмилем Зульфугаровичем тайком и даже уворованными из семейных альбомов. Гурам Давидович с гордостью тыкал в изображение кудрявого ангелочка: - Это я! Жизнь казалась упоительной, а молодость – вечной… Хорошо помню соберон образца 1987 года: в то лето нас троих – меня, Елену Юрьевну и Татьяну Владимировну – вынесло за пределы родного отечества. Я побывала в Чехословакии, Елена Юрьевна – на каком-то горнолыжном курорте в Болгарии, а Татьяна Владимировна – там же, но на Золотых песках. Нам не терпелось поведать друг другу и остальным слушателям подробности наших странствий, но на пути мирного общения за чашкой кофе встала непреодолимая преграда. Все школьные годы Татьяна Владимировна слыла настоящим аскетом по части спиртного: демонстративно пила только лимонад. Но растлевающая длань заграницы коснулась этого адепта трезвости, и ангел пал. Никто не мог и слова вставить: Татьяна Владимировна, не умолкая ни на минуту, повествовала нам о количестве, качестве выпитого алкоголя и точном географическом расположении места распития. Её речь напоминала карту вин Болгарии или путеводитель по злачным местам побережья Чёрного моря одновременно. «А из этого бара,- упоённо вещала она, - меня вынесли под руки двое охранников!». Она заставила Дмитрия Нисоновича принести весь запас спиртного, какой был у него дома, смешивала самые немыслимые коктейли и тут же их распивала. «Таня, - серьёзно сказал Дмитрий Нисонович, удручённо глядя на стремительно пустеющие бутылки, - с трезвостью ты уже рассталась – я понял. Но когда решишь расстаться с девственностью – не забудь предупредить: я куплю килограмм ваты, чтобы уши заткнуть!». Проблема доставки неумолкающей Татьяны Владимировны легла на плечи общественности. Александр Борисович, под чьё честное слово она была отпущена, с тоскою глядел на свою подопечную, пытающуюся показать нам прямо посреди улицы наиболее характерные па какого-то заковыристого болгарского народного танца. Мы с Еленой Юрьевной трусливо остались внизу, у дверей подъезда, а мальчики подняли её по лестнице вверх. Потом мы услышали голоса и топот – встреча с разгневанными родителями ни в чьи планы не входила. - Мы прислонили её к двери и позвонили, - сказал нам выскочивший из подъезда Александр Борисович. – И убежали! Но её бабушка, видно, у двери караулила – открыла сразу. А Татьяна ей и говорит: «Бабуля, Великая Октябрьская Социалистическая Революция была в ноябре!». - По крайней мере, - утешила я его, - это неоспоримый исторический факт! И с ним никто не поспорит – даже бабушка!