Один из 26.

Мишне Исай Абрамович. Нет, комиссаром он не был. Но пуля бьёт без промаха! Расплавилось южное небо Слезами над стонами, охами. Случайный? Нет, не был случайным Парень в шеренге расстрелянных. Как все, кто боролся отчаянно За новую жизнь, был предан он. Изячка, солнышко, детка... Плакала мама Хая, И в лад ей кивали соседки, О сыне её вздыхая... Двоюродный брат моего отца. Один из 26-ти Бакинских Комиссаров. Его мама – Хая – была старшей сестрой папиной мамы. В Баку она приехал намного раньше Адели Моисеевны. И успела обзавестись большой семьёй. У неё были две дочери – Ида и Вера, и три сына – Борис, Исай, а имя третьего, который уехала в Америку, мой отец не смог припомнить. Что не удивительно, ведь папа родился много позже его и не припоминает, чтобы они общались. Зато хорошо помнит, что тётя Хая усиленно вызывала сына обратно домой, из Америки. К сожалению, ей удалось этого добиться. Почему к сожалению? Да потому, что когда он вернулся, его посадили, как шпиона, разведчика Америки. Произошло это сразу же, как началась война. В 1941 году. Тогда тётя Хая – очень энергичная, полная, среднего роста, пробивная женщина, послала на выручку сына дочь, Веру. Что произошло с Верой, не трудно догадаться. Её тоже посадили. И дали очень распространённую в то время статью. Измена родине... В поисках сведений о её брате, Исае Мишне, одном из 26-ти Бакинских комиссаров, я набрела на интернете на Красноярское общество «Мемориал», вот эту справка в Мартирологе. МИШНЕ Дебора Аврумовна (Вера Абрамовна), 1913 г.р., уроженка г. Баку. Инженер-металлург, сестра одного из бакинских комиссаров (Мишне Исая Абрамовича). Арестована 0.10.1947 по ст. 58-1а УК, сидела на Лубянке. Осуждена на 10 лет ИТЛ. В 1948 отправлена самолётом в Дудинку. Отбывала срок на 7 л/о Норильлага, затем на 6 л/о Горлага. Работала на кирпичном заводе, на стройке. Освобождена в мае 1954 (уже после реабилитации 24.04.1954). Проживала в Москве с сыном. Сколько потом я не искала добавочных сведений о несчастной женщине, моей далёкой родственнице, больше я ничего не могла найти. Мне не хотелось придумывать её историю. Убеждена, что она похожа на тысячи других. Ведь все её товарищи по несчастью варились в общем котле страданий, унижений, были на грани смерти и только части из них удалось выжить. Воспоминания, прочитанные мной в Мартирологе Израиля Михайловича Фельдмана, показались мне необходимыми хотя бы частично включить в эти записи. Потом была камера в Архангельской тюрьме, были допросы...

Меня допрашивал здоровенный мужчина с красным лицом и такими же красными глазами. Первый же вопрос следователя меня буквально ошарашил. Он спросил: "Какое задание вам давал майор американской разведки?" И тут я вспомнил, что мне частенько приходилось жить в гостинице "Интурист", где жило много иностранцев. Я ответил, что никакого майора не знаю, а раз не знаю, то и заданий никаких не получал. Следователь очень рассердился, стал махать руками перед моим лицом, а потом вынул из кармана зажигалку.

"Я тебя испепелю, если не скажешь!" - заорал он.

Потом он долго ходил по комнате, наконец, сел за стол и стал что-то писать. Исписав несколько страниц, он протянул мне бумаги и велел подписаться. Перечитав, я сказал, что все написанное неправда. Тогда следователь вскочил со стула и ударил меня кулаком в лицо. Все, что угодно мог я стерпеть, но побоев следователей НКВД боялся.

Вскочив на ноги, я бросился к двери, стал громко кричать и стучать по металлической обшивке. К счастью, рядом находился начальник тюрьмы. Ему не требовалось задавать лишние вопросы - то, что произошло, было написано на моем лице. Допрос был прекращен.

На следующий день, в одиннадцать часов ночи (как обычно) меня вновь вызвали на допрос. На этот раз следователь был другой. Он был вежлив с изысканной, утонченной манерой поведения. Только вопрос остался тот же, что вчера.

Допросы длились до двух часов ночи, потом меня опять уводили в камеру. Иногда мне хотелось плакать, иногда я буквально сгорал от бешенства, но лишь открывалось смотровое окошечко и грубый голос надзирателя спрашивал: "На букву "Ф" есть? Выходи!", меня сковывал страх.

Так продолжалось сорок пять дней, а после этого были полгода томительного ожидания суда.

Но суда не было. Спустя семь месяцев после моего заточения, в камеру вошли несколько человек и один из них зачитал приговор, согласно которого я был приговорен к 10 годам лишения свободы (И.М.Фельдману было предъявлено обвинение согласно пунктов 6, 10, 11 статьи 58 УК РСФСР, прим ред.).

...Этапы, грязные вагоны с колючей проволокой на маленьких окошках, в которые с трудом проникал свет. Потом Карагандинский лагерь или просто Карлаг, где три года я работал на лесоповале. Я не сомневаюсь, что Вере Абрамовне Мишне пришлось пережить нечто подобное. Столько книг написано об этой трагичной эпохе, сколько фильмов поставлено... Разные люди, а судьбы настолько схожи, почти одинаковы. И, хотя прошло уже больше полвека с тех пор, как ушёл из жизни главный виновник несчастий, И.В.Сталин, «пепел Клааса» продолжает биться в груди всех честных людей и не позволяет забыть эпоху несправедливости. «Эра Милосердия», о которой мечтал герой рассказа Вайнера, так и не наступила. Кто же занимался арестами? Кто доносил на людей? Кому нужны были эти жертвы? В первую очередь здесь “постарались” сотрудники НКВД, рьяно выполнявшие поступавшие “сверху” указания о необходимости беспощадной борьбы с “врагами народа”. Но находились и другие добровольные доносчики. Мы, пацаны, нередко слышали тогда страшное и таинственное слово — “сексот”, что означало “секретный сотрудник”. Эти “сексоты”, втираясь к людям в доверие, все подслушивали и вынюхивали, брали на заметку, а затем стряпали свои грязные пасквили и тысячами губили безвинных.

Что ими двигало? Корысть? Желание свести счеты с неугодным соседом? Стремление продвинуться по служебной лестнице?

Трудно однозначно ответить на эти вопросы. Ясно только, что донос, поклеп, подметные письма — инструмент такой же древний, как и соха, молот, колесо. Еще в древней Венеции в одной из стен была устроена ниша для анонимных доносов, сделанная в виде пасти льва. Немало поглотила жертв эта ненасытная пасть... Ее и сейчас показывают любопытным туристам.Терзает ли доносчиков по ночам совесть? Мелькают ли “мальчики кровавые в глазах”? На это могут ответить только сами авторы грязных пасквилей. Отношение же народа к ним всегда было однозначным. Их презирали во все времена, недаром говаривали: “Доносчику — первый кнут”. Таковы горькие размышления невинного человека, попавшего в сталинские застенки. Брат Веры не дожил до сталинских репрессий. Ему была уготована другая судьба. Для меня он был легендарной личностью. Ещё в школе, будучи ребёнком, я узнала, что один из Двадцати Шести Бакинских комиссаров наш родственник, папин двоюродный брат. Всех их расстреляли в далёком восемнадцатом году. Все они были овеяны несмываемой славой героев. В центре города был разбит небольшой сквер. Из него потом сделали мемориал «Двадцати шести Бакинских комиссаров». Туда приходили после регистрации новобрачные. Поклониться героям, возложить цветы, сфотографироваться на память. Как жаль, что в то время у меня не было фотоаппарата и я не сфотографировала великолепную стену-барельеф, где скульптор изобразил сцену расстрела и падающих, но не утративших мужества и революционного огня, комиссаров. Ночь после выпускного бала я провела с друзьями здесь. В наше время считалось необходимым начать новую жизнь и встретить рассвет в этом сквере, посвящённом памяти героев, отдавших свои молодые жизни за нас, своих потомков. Помню, у меня была тоненькая книжка «26 Бакинских комиссаров» в картонном переплёте. Я была тогда ещё ребёнком и не удосужилась прочитать её. Даже имя автора не знаю. Единственно, что привлекало моё внимание, это портреты на развороте книги. Вернее, единственный портрет – моего двоюродного дяди. (Лидеров комиссаров мы все знали с детства. Их портреты обильно украшали страницы газет, журналов, просто были вывешены на улицах в праздничные дни.) С маленького портрета на меня глядело лицо молодого (в то время мне казалось, что не очень молодого) человека, в плоской круглой шляпе белого цвета. Канотье – так называлась такая шляпа, как мне кто-то объяснил. В наше время такие уже не носили, и поэтому она особенно поразило моё детское впечатление. Не помню даже черты лица. Только шляпа и усики запомнилась. Наверно, в той книжке было написано, какую роль играл молоденький паренёк в составе комиссаров. Теперь остаётся только гадать по этому поводу. И только в Мемуарах А.И. Микояна, узнала, что на самом деле роль ему была отведена самая скромная. Да и комиссаром-то он не был. Служил делопроизводителем в Военно-революционном комитете. К тому же беспартийный. Совершенно случайно, как пишет А.И. Микоян, он оказался в числе растрелянных. Как же тогда он оказался в списках, которые отобрали при обыске у Корганова, старосты в бакинской тюрьме? Этот вопрос не давал мне покоя и в поисках ответа на него я переворошила гору электронных страниц на интернете. Мне пришлось окунуться в историю тех далёких, грозных дней, которые произошли за десятки лет до моего рождения. Сведения у разных авторов были самые противоречивые. И мне, не историку по образованию, было очень нелегко в них разобраться, понять, что же происходило на самом деле весной и летом революционного 1918 года. И всё с одной единственной целью, выяснить роль и значение такой малюсенькой песчинки, как мой отдалённый родственник, Исай Мишне. Вот, что я узнала. 7 марта 1917 года, сразу же после Февральской революции, в Баку был образован Совет Рабочих депутатов во главе с большевиком Степаном Шаумяном, хотя большевиков там было явное меньшинство.

15 октября 1917 года состоялось расширенное заседание Бакинского Совета совместно с представителями промыслово-заводских комиссий, и разного рода военных комитетов. Большинство участников заседания было уже на стороне большевиков и поддерживающих их левых эсеров. Шаумян предложил собранию объявить себя временным расширенным Бакинским Советом рабочих и солдатских депутатов.

26 октября 1917 года в Баку пришло известие о свержении Временного правительства и провозглашении в России власти Советов. На заседании Бакинского совета было принято постановление о том, что «высшей властью в городе Баку является Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов».

В апреле 1918 года Бакинский Совет рабочих и солдатских депутатов образовал Бакинский Совет Народных Комиссаров, куда вошли только большевики и несколько левых эсеров.

28 мая 1918 года была провозглашена Азербайджанская Демократическая Республика. И на территории Азербайджана началась гражданская война. Причём стороны конфликта противостояли не по политическому, а по национальному принципу: с одной стороны в основном азербайджанцы, с другой в основном русские и армяне, хотя все они были разного толка социалистами. На Баку наступали войска азербайджанского правительства. В поисках исторической правды я набрела на интересный документ, озаглавленный «Государственная комиссия по проведению 80-й годовщины Азербайджанской демократической республики.» Институт Истории АН Азербайджана им. А.А.Бакиханова. То, что я там прочла, поразило меня. Как будто упал плотный шёлковый занавес, расшитый золотыми и серебрянными узорами, и перед моими глазами предстала сцена в её рабочем, истинном виде, без прикрас. Не стало легенды о 26 Бакинских Комиссаров, которыми так гордилась моя страна, весь народ. День 28 апреля, праздничный день в самом начале весны, который я однажды по ошибке назвала услышанным мною когда-то и от кого-то словом «советизация Азербайджана», и за что немедленно получила строгий выговор, этот день больше не праздник, а тёмное пятно, боль и ошибка республики. Все памятники несчастным расстрелянным комиссарам снесены, их имена больше не украшают названия улиц и площадей, а сам этот день теперь называется Апрельским переворотом в Баку. Мы давно не живём в Азербайджане, но я догадываюсь, что и памятник 11 Красной Армии, освободительнице, как её тогда называли, тоже снесён, уничтожен. А действие 11 Красной Армии РСФСР теперь называется не освобожденим, а оккупацией Азербайджана в 1920 году. Пишет Участник ликвидации уголовников- бандоформирования "26 Бакинских комиссаров". Будучи начальником штаба, то есть начальником контрразведки, лично принимал участие в допросах и по окончания следствия подписал приказ о высшей мере наказания. По свидетельству Алексея Евгеньевича, из 27 "комиссаров" ему пришлость отпустить лишь одного - Анастасия Микояна, за то, что помог конттразведке из 600 беженцев отделить всех "товарищей". "Самая сволочь из этих комиссаров был, но я ему слово офицера дал, что если поможет- сохраню ему жизнь. Надо было пристрелить, но не мог слово офицера нарушить".

Большевики передали власть новому правительству, и скоро в Баку вошли немногочисленные английские отряды. Узнав о перевороте, Микоян поспешил в город. Но здесь его ждало еще одно горькое известие - большинство активных деятелей Бакинской коммуны было арестовано. Впрочем, и новая власть - так называемая диктатура Центрокаспия - продержалась в Баку лишь до середины сентября. Англичане не сумели приостановить турецкое наступление. Началась поспешная эвакуация. В день вторжения турецких войск в Баку Микоян сумел освободить Степана Шаумяна и других большевиков из тюрьмы. С помощью командира небольшого отряда Т. Амирова все они успели занять место на пароходе "Туркмен", переполненном беженцами и солдатами. Корабль отплыл в Астрахань. Однако ни группа дашнакских и английских офицеров, ни многие из солдат не хотели плыть в советскую Астрахань. Они сумели взбунтовать команду корабля и увести его в Красноводск, оккупированный англичанами. Эсеровские власти в этом городе арестовали всех большевиков. Портретов бакинских комиссаров тогда еще не было, документов тоже. Руководствуясь списком на тюремное довольствие, который нашли у Корганова, исполнявшего роль старосты в Бакинской тюрьме, эсеры отделили двадцать пять человек во главе со Степаном Шаумяном. Сюда же включили командира партизан Т. Амирова. Так образовалась знаменитая цифра "26". Все они были увезены из Красноводска якобы для суда в Ашхабад. Но вагон с арестованными rfe дошел до Ашхабада. В ночь на 20 сентября 1918 года на 207-м километре Красноводской железной дороги все двадцать шесть арестованных были расстреляны. Здесь были и коммунисты и левые эсеры, народные комиссары и личные телохранители Шаумяна. Один из погибших оказался беспартийным мелким служащим. Но все они вошли в историю как "26 бакинских комиссаров". Фонштейн, бывший председателем суда в Крсасноводске по делу 43-х убийц бакинских комиссаров, 10 августа 1921 г. сообщил Чайкину следующее: «На месте казни все 26 голов были отделены от туловища. Кроме того, у общей могилы, в которую наскоро убийцы зарыли комиссаров, было найдено только 7 пустых гильз от «Браунинга» и ни одного винтовочного В начале 1937 года, в период огромных чисток и репрессий в партии, Сталин все же скажет Микояну: "История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них - Микоян - остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю".