Кочевая жизнь какаду по имени Жако. Гл. 11-12.

Глава 11. Любовь не картошка Как-то вечером, Марик устроился около моей клетки, выставленной вечером на балкон, дал мне финик, и, потягивая из бокала вино, вместе со мной рассматривал бухту. Потом он заговорил, то ли сам с собой, то ли рассказывая мне: - Чудесный вечер, правда? Но я все равно больше люблю раннее утро. Какой-то особый воздух в маленьких переулочках и колодцах дворов. И пахнет отдохнувшими от людей тротуарами, свежими кошачьими метками и просыпающимися листьями. Или несется по улице пыльный утренний норд, сердито шурша ночным мусором. Но всегда утром дышится легче. И машин почти нет, так изредка пробежит какая-нибудь, лениво покряхтывая мотором. И у людей утренние лица. В глазах еще бродят воспоминания о снах, а тело уже спешит по утренним делам. А потом незаметно тает утро и пора бежать на работу. Вокруг уже и тени другие, и люди проснувшиеся, забывшие ночь и примеряющие деловое выражение лица. Марик счастливо улыбнулся своим мыслям и дал мне еще финик. -Знаешь, это такое удовольствие бродить с фотоаппаратом ранним утром… Да я и днем люблю бродить, честно говоря, просто редко удается. Но какое это счастье поймать чье-то смешное или грустное лицо и бессовестно спрятать в свой фотоаппарат. А потом, в свете красного фонаря, увидеть, как оно вновь рождается и замирает на бумаге. Он отхлебнул из бокала и долго крутил его в руках, прежде чем продолжил: -Я увидел ее в Нагорном парке, около забора, затянутого каприфолью. Она стояла как птичка, на одной ноге, примостив вторую на подъеме ступни, и гладила, нюхала и разговаривала с цветами, обвившими весь забор. Я успел снять ее издали, раскинувшую руки, обнимающую эти худенькие белые колокольчики. А когда подошел поближе, она возмутилась: "А почему вы меня фотографируете?". Сам понимаешь, тут уж мне пришлось пустить в ход все мое красноречие. "Милая девушка, простите, пожалуйста, я просто не успел попросить вас об этой милости - позволить запечатлеть вас на память потомкам. Понимаете, мы, фотографы, ловим мгновение. А пропустить его, такой же страшный грех, как обидеть женщину. А в мгновение, столь мимолетное, как ваша чудесная улыбка, просто нет возможности спросить вашего согласия". Девушка улыбнулась. Чего греха таить, умею я заговаривать зубы... Марик говорил серьезно, но я почувствовал легкую иронию в его словах. - А пока она не опомнилась, я треплю языком дальше: "А вот сейчас, если позволите, я сниму не только ваше столь милое объятие с этими цветами, но и вашу прелестную улыбку". Понимаешь, Жако, она никак не могла решить то ли согласиться, то ли отказать. Воспользовавшись ее смятением, я навел фотоаппарат, и вдруг она протянула руку и закрыла растопыренными пальчиками объектив. Аппарат чмокнул ее в ладошку. "Нет, не хочу". Она не сердилась, просто приняла какое-то решение. На несколько секунд задумалась, потом легко подпрыгнула, сорвала гроздь белой акации, и бережно держа ее в ладонях, протянула мне. "А вот это можете сфотографировать". Знаешь, Жако, в этом что-то было, и я это снял. Она улыбнулась, прикусила зубами эту веточку, и небрежно повернувшись, пошла к выходу из парка. "Девушка, а где же мне вас найти, чтобы отдать снимки", - крикнул я. Она мотнула великолепной гривой, и ответила, глянув на меня через плечо:"В Городе, он совсем небольшой, если подумать". И я успел сфотографировать ее и такой. Я немного сомневался и нервничал, но все получилось. И ее объятие с цветами, и ладошка, и ветвь акации, и чудесный поворот головы удаляющейся фигурки. Во всем было столько обаяния, столько юности и задора, что я поверил, что когда-нибудь вновь встречу ее. Марик вытащил откуда-то из-за спины несколько фотографий и стал пересматривать их с грустной и задумчивой улыбкой. -Не поверишь, но в тот день я начал улыбаться безо всякой причины, еще только входя в поезд метро. А потом увидел ее. "Здравствуйте, девушка, вы правы, Город действительно маленький". Она подняла голову от книги. И пока она пыталась что-то припомнить, я достал из кофра фотографию и протянул ей. Она узнала свои руки, веточку белой акации. И растеряно улыбнулась: "Здравствуйте... Вы все-таки нашли меня". Марик замолчал. Я пододвинулся поближе к нему и заглянул в глаза. -Что, дружище, ждешь продолжения? Я подтверждающе задрал хохолок. -А его, можно сказать, и не было. Случайная встреча, такой романтический повод, - Марик пожал плечами. - Вроде и познакомился, и даже пару раз встретился я с ней. Но, то ли кто-то другой у нее на сердце, то ли я ей совсем не интересен. Очень обидно, но что поделаешь… Остались только фотографии.- Потом подумал и добавил, почти неслышно – и, кажется, чувство. Глава 12. Прощальная кадриль Что-то изменилось в дружелюбном городе, всегда пахнущем нефтью, весной - белой акацией, а летом - инжиром и разогретым асфальтом. По улицам забродили толпы людей, скандирующих лозунги, Марик перестал по утрам выбегать со своим кофром, из двора стали уезжать соседи, да и в его доме все чаще стали раздаваться разговоры о том, что "надо ехать". Марик начал ходит на какие-то курсы иврита, и приволок в дом новые слова "савланут" и "беседер". Как я понял, первое означало то, чего у меня было в избытке – спокойствие и терпение. А второе было всеобъемлющим. Оно очень походило по смыслу на наше бакинское "олды", русское "идёт" и английское " окей". Потом, когда по почте пришли какие-то бумажки, называемые "Вызов" и в доме зазвучало типично воронье слово ОВИР, как ни странно, оказалось, что больше всего проблем возникает со мной. Я даже несколько загордился. Геолог, учительница и компьютерщик были не нужны великой стране, а попугаю нужно было особое разрешение на выезд. И, кроме того, надо было получить какую-то особую справку от попугайского врача. Худосочный тип в очках внимательно осмотрел меня через клетку, потом попросил Марика достать "птичку" и подержать, чтоб я не щипнул его. Марик, очевидно, как и я, не предполагая ничего плохого, вытащил меня. Этот тип, не долго думая задрал мне хвост, заглянул куда-то, потом подул мне в перья, нахально ухватив одной рукой за шею, да так, что я никак не мог извернуться и разорвать его в клочья. А Марик, в это время удерживал меня за лапы. Такого унижения я еще не испытывал. Как будто прилюдно выдрали все перья. Мне ничего не оставалось, кроме возмущения. И я ругался во все горло. А тип только хохотал, и продолжал хохотать, когда выпустил меня из рук и стал заполнять какой-то бланк. Потом, принимая из рук Марика какую-то зеленую бумажку, он дружелюбно сказал: -Он у вас пьяный тихий или буйный? -В каком смысле пьяный? -Считайте, что я вам этого не говорил, но попугаи на природе частенько едят подбродившие фрукты, и у них в желудке образуется нечто вроде бражки, или, если хотите, пива. Так что небольшое количество спиртного, ЛЕГКОГО спиртного, ему совершенно не повредит. А так, может, он проспит границу, и не будет так материться как сейчас, - он подмигнул и с удовольствием захохотал снова. …К вагону, в который мы должны были сесть со всеми нашими баулами и чемоданами, подошел Фазиль, обнялся с Мариком, тепло поздоровался с его отцом и матерью. И сразу выражение лиц милиционеров, ходивших вокруг наших вещей, как коты вокруг моей клетки на балконе, стало скучным и задумчивым. -Здравствуй, Жако, ада, и ти уезжаешь? - грустно спросил он. Я решил блеснуть новыми словами. -Шалом, шалом, - завопил я радостно. Фазиль погрустнел еще больше. -Да, эээ, жизынь сволочной… Еще год – два и мы с тобой друг другу не поймем. В этот момент началась посадка, суета и бедлам. Фазиль сказал: -Тетя Оля, дядя Леня, Марик – я с вами, даа, еду, в вагон-ресторан, и мой бифет для вас всегда открыт. Не придете – обидите, ааа. Меня погрузили в какую-то маленькую комнату с четырьмя узенькими кроватями, понапихали вокруг баулов, поезд засвистел, дернулся и поехал. Кончился перрон, за окном проплывали какие-то кривые дома с антеннами на крышах, дымящие заводы, а Марик и его родители с грустью смотрели на все это. Мама, надеясь, что этого никто не видит, украдкой вытирала глаза. …На московском перроне наши чемоданы и баулы побросали на какие-то тележки, туда же пристроили меня. Фазиль, принимавший самое активное участие в этом, обнялся со всеми, засунул руку в клетку и ласково погладил меня. А я потерся об его руку. -Не забывай меня, Жако. Потом задумался, оторвал от своей белой курточки блестящую желтую пуговицу, и дал мне: -Держи, даа, на память… И мы уехали, а Фазиль, в белой курточке, почти такой же, в которой вернулся в родной город, стоял около вагона. Только там были пуговицы с якорьками, а на этой были выдавлены два перекрещенных непонятных предмета. Несколько следующих дней у меня слилось в одну длительную круговерть, когда я много времени проводил в клетке, закрытой покрывалом, под которую заглядывали незнакомые люди, а в моей поилке была странная вода, немножко щекочущая горло и вызывающая непреодолимый сон. Очухался я только тогда, когда Марик сдернул покрывало с моей клетки и сказал: -Ну что, Жако, с приездом. Я огляделся. Болела голова, и во рту было сухо. Вокруг, в огромном зале, стояли сотни стульев, на них сидели десятки людей с испуганными и уставшими лицами, которые заходили в какую-то комнатку, и после этого подхватывали свои чемоданы и исчезали. Наконец куда-то пошли и мы, со всеми нашими баулами и чемоданами. Марик отошел со мной в сторону и сказал: -Жако, я тебя прошу, прикуси свой язык, чтобы не происходило. Понял? – что – бы – не – происходило. Поверь, речь идет о твоей жизни. Никогда еще Марик не говорил со мной так серьезно. Я закивал и намертво сжал клюв. Какой-то мужик в голубой курточке долго и пристально рассматривал меня, шуршал бумагами, полученными от Марика, разговаривал с ним на непонятном мне языке, и, наконец, улыбнулся мне и сказал: -Барух а ба, адон Жако! (ивр. добро пожаловать, господин Жако) Ориентируясь на доброжелательную интонацию, я радостно завопил: -Шалом, шалом! Мужик расхохотался, и сказал с сильным и незнакомым акцентом: -Нащ чельовекь…