Игорь Абросимов. Годы студенческие: солдаты лагерного сбора

Игорь Абросимов Годы студенческие: солдаты лагерного сбора Отрывки из воспоминаний Военная подготовка в советских вузах была предметом, если не самым главным, то очень и очень серьезным. Мужская часть студенчества обязана была овладеть определенной военной специальностью. Там, где военных кафедр не существовало, в педагогических институтах, к примеру, выпускники после получения диплома призывались на действительную военную службу. Прошедшие курс военной подготовки в вузе от действительной службы освобождались, им присваивалось звание младших лейтенантов запаса. Посещение занятий по военному делу строго конторолитровалось. Пропустить их по какой-то причине, кроме подтвержденной соответствующим документом и признанной уважительной, не допускалось и наказывалось лишением стипендии и даже, в случае повторений, более сурово, вплоть до исключения из института. Любой конфликт с преподавателями военной кафедры грозил студенту большими неприятностями, и таких конфликтов все старались избегать. Следует добавить при этом, что в нашем институте я не слышал о случаях, когда преподаватели военной кафедры вели бы себя как самодуры, по хамски или просто грубо разговаривали со студентами, провоцируя их этим на конфликты. Не было среди них и тупых солдафонов, что также могло бы привести к неприятныостям. Военные специальности, которыми овладевали студенты, подбирались, исходя из основного направления обучения на данном факультете. К примеру, на всех факультетах нашего вуза нефтяного профиля готовили офицеров военно-технической службы снабжения горюче-смазочными материалами (ГСМ). Только на нашем энергетическом факультете в качестве военно-учетной специальности традиционно была опеределена проводная связь. К тому времени, кстати, объем использования проводной сязи в войсках сильно уменьшился и продолжал сокращаться. Но, несмотря на это, вероятно, из-за соответствующего оснащения учебной базы, нас продолжали готовить в качестве командиров взвода проводной связи. Подробно изучался полевой телефонный аппарат, полевой коммутатор, буквопечатающий телеграфный аппарат, а также допотопный телеграфный аппарат и работа на нем ключом с передачей текста по азбуке Морзе. Много внимания уделялось вопросам прокладки полевых телефонных линий. Следует добавить, что нас знакомили и с различными типами переносных войсковых радиостанций, довольно в то время громоздких, которые в радиотелефонном режиме обеспечивали связь в низших звеньях управления (взвод – рота – батальон), обучали пользоваться этой техникой. Так что обеспечение определенного универсализма офицеров-связистов все же предусматривалось. Изучали мы также организацию войсковой связи. В рамках этого предмета рассматривались вопросы, которые решают подразделения связи, а также вопросы структуры и особенности боевых действий этих подразделений. На пятом курсе по военной подготовке сдавался госэкзамен, который обставлялся с внешней строгостью и торжественностью и который принимали представители, назначенные управлением Закавказского военного округа. Военная кафедра института была укомплектована офицерами срочной службы в звании от майора до полковника. Начальником цикла связи был полковник Медведев, участник войны, как и почти все преподаватели тех лет, который вел занятия по проводным средствам и учил нас работать на телеграфном ключе. Нормативы в части скорости передачи знаков и чтения при приеме были, конечно, очень низкими, но все же азбуку Морзе нужно было знать и уметь передавать знаки так, чтобы их можно было четко прочесть потом на ленте. Инженер-майор Альтман, получивший скоро очередное звание, появился на кафедре уже при нас. Им заменили ушедшего в отставку подполковника Курочкина. Альтман вел занятия по радиоделу. Специальные военные предметы изучали мы на старших курсах. Со второго же курса проводилась так называемая общевойсковая подготовка. Во дворе института под руководством офицеров-преподавателей этого цикла мы занимались строевой подготовкой без оружия и с оружием, в классе изучали карабин, автомат Калашникова и пистолет, а также слушали лекции по тактике, противохимической и противоатомной защите. В качестве огневой подготовки стреляли как-то раз в тире из малокалиберной винтовки и боевого пистолета. Все студенты Индустриального института, кроме энергетиков, как я упоминал, готовились в качестве технического персонала и их обучение ограничивалась занятиями, проводимыми в стенах института. В нашем же случае, когда речь шла о командном составе, командирах взвода связи, только лишь классные занятия признавались недостаточными. Поэтому после четветого курса, в начале летних каникул, сразу после практики на производстве, мы должны были пройти месячные лагерные сборы. После окончания института, до получения диплома, необходимо было съездить и на повторные сборы. Только после этого признавалось возможным присвоить нам звание офицера запаса... Производственная практика, которая началась в конце мая 1958 года и проходила на Руставском металлургическом заводе, недалеко от Тбилиси, заканчивалась в начале июля. Буквально через день после возвращения из Рустави мужская часть нашей группы должна была отбыть на военные сборы. Но я обнаружил неожиданно для себя, уже находясь в Рустави, что срок действия моего паспорта истекает как раз в июле. В лагерь мы должны были ехать в Нахичевань-на-Араксе, находившемся в пограничной зоне. Там осуществлялся строгий паспортный контроль, как по дороге, так и по прибытии на место, а следовательно, на сборы я мог и не попасть. Тогда я написал из Рустави письмо декану нашего факультета Вартанову и вскоре получил ответ с разрешением уехать домой на несколько дней раньше всех остальных, чтобы успеть продлить в милиции срок действия паспорта. Милиционер в паспортом отделе, как за неделю до этого и декан, тут же пошел мне навстречу и мгновенно все оформил. Связываться с военными было тогда не принято. И в крупном, и по мелочам все, что относилось к оборонным вопросам, имело первостепенное значение. И этим обстоятельством можно было при необходимости вполне успешно козырять... Баку встретил меня жарой и духотой, но что такое на самом деле настоящая жара почувствовал я через несколько дней, когда нас привезли в Нахичевань. Ереванский поезд тащился от Баку до Нахичевани около суток. Ехали мы в общем вагоне. Пассажиров было немного, поэтому почти всем удалось занять лежачие вторые полки и лишь некоторые устроились на верхних, багажных, под самым потолком вагона. Поезд большую часть пути шел по дороге, проложенной по береговой кромке реки Аракс. На другой стороне узкой, обмелевшей летом реки, буквально в нескольких десятках метров от выглядывающих в окна пассажиров, находилась иранская территория. Между рекой и железнодорожными путями пролегала контрольная полоса – свежераспаханная полоска земли, на которой в случае ее пересечения оставались хорошо видимые следы нарушителя границы. Контрольная полоса прикрывалась со стороны реки проволочным заграждением с хорошо видимыми сигнальными проводами, а по другую сторону ограничивалась сторожевой тропой. На тропе, ближе к вечеру, время от времени можно было увидеть пограничный наряд – двух-трех солдат с автоматами и служебной собакой. Кроме того солдаты-пограничники стояли на сторожевых вышках, поставленных вдоль проволочного заграждения. Поезд проезжал мимо пограничных застав, как правило, с высокой наблюдательной вышкой, окруженных бетонным забором. Так что граница находилась, что называется, «на замке». Кстати, на безлюдной сопредельной иранской территории не было видно никаких пограничных сооружений или присутствия пограничников. Только два или три раза я увидел строение, напоминающее заставу, причем только в одном случае удалось заметить, что в тени неказистого здания прохаживался иранский солдат с винтовкой на плече. Стоять в тамбурах во время движения поезда вдоль границы запрещалось, вагонные двери были заперты, а в тамбурах дежурили солдаты. Время от времени патруль из состава наряда, сопровождавшего каждый поезд, проходил по всем вагонам и проверял документы. Если в это время кто-то находился в вагонном туалете, патруль ожидал, когда пасссажир выйдет или же настойчиво стучал в дверь, а затем, если никакой реакции не следовало, солдат открывал дверь железнодорожным ключом. Так что я не зря беспокоился о своем просроченном паспорте. Поезд прибыл в Нахичевань-на-Араксе часа в два пополудни. Приехавших студентов, а всего на сборы прибыло человек сто, построили вдоль здания вокзала и пересчитали. Распоряжался незнакомый майор из местных, назначенный начальником сборов. Ему помогали два или три сержанта. Наши преподаватели приехавшие этим же поездом, но в мягком вагоне, стояли в стороне, наблюдая за происходящим издали, и ни во что не вмешивались. Пока строили людей и равняли строй, пока пересчитывали, пока начальник сборов произносил короткую речь, состоявшую из общих фраз, все почувствовали, что такое настоящая жара. Родившись и всю жизнь прожив в Баку, в жарком южном городе, я никогда до этого не видел и не ощущал столь интенсивного солнца и такой обжигающей температуры окружающего воздуха. Строем нас провели через ворота, выходившие в город и охраняемые пограничниками, которые не выпускали с вокзала людей без паспортов с отметкой о местной прописке либо без специальных пропусков на посещение пограничной зоны. По невзрачным, выжженным солнцем нахичеванским улицам, почти лишенным какой-то зелени и застроенным низкими каменными домами, сборы направились в городскую баню. Купались под душем, из которого обильно лилась вода, доведенная, казалось, почти до кипения, причем никакой регулировки температуры не предусматривалось. Для того, чтобы смыть с себя мыло, приходилось два-три раза становиться под обжигающие водяные струи и стремительно выскакивать. Только чуть передохнув и оправившись от термоудара, можно было продолжить купание. Зато позднее, на улице, жара показалась не столь непереносимой. Кстати мыло, маленький кусочек темного хозяйственного, каждый из нас получил еще в предбаннике. Мочалки или чего-то, ее заменяющего, не предусматривлось. После купания, прямо в бане, нас переодели во все солдатское. Летняя форма в жарких районах Закавказья ничем тогда не отличалась от той, что носили солдаты в средней полосе России. Только вместо пилотки положена была шляпа с широкими полями. Сержанты показывали, как прикрепить погоны к гимнастерке и, что несколько сложнее, как правильно накрутить на ноги портянки. Затем последовало построение на улице, рядом с баней. «Товарищи студенты, мы пройдем сейчас по городу в расположение части. Вы теперь в форме, в солдатском строю, поэтому прошу подтянуться, идти в ногу, соблюдать равнение, не разговаривать. Не уроните престиж нашей армии и советского солдата - местное население смотрит на вас... Напра-во! Шагом марш!», - с такими примерно словами на сей раз обратился к нам начальник сборов. Началась наша короткая солдатская жизнь. Лагерные сборы проводились при отдельном батальоне связи мотострелковой дивизии, которая была расквартирована в Нахичевани и соседней Джульфе. Дивизия входила в состав 4-й общевойсковой армии, управление и штаб которой находились в Баку, кстати, в нескольких кварталах от нашего дома, на Набережной. 4-я армия в составе, кажется, пяти мотострелковых дивизий и других, входивших в ее состав соединений и частей, прикрывала восточный фланг кавказского участка советской сухопутной границы в полосе шириной более 400 км. Наша дивизия, расположенная на правом фланге армии, буквально в нескольких километрах от границы, являлась одной из самых боеготовных и полностью укомплектованых соединений Закавказского военного округа. В этом мы убедились очень скоро при обстоятельствах, максимально приближенных к боевым. Отдельный батальон связи располагался на окраине Нахичевани, занимая большое одноэтажное казарменное здание, рядом с которым были обустроены батальонный плац, спортплощадка, а также площадка для лекций и киносеансов под открытым небом с рядами вкопанных в землю деревянных скамеек. На противоположной от казармы стороне плаца было построено небольшое здание штаба баталона. Немного в стороне, поближе к въездным воротам с контрольно-пропускным пунктом (КПП) размещался парк, где за забором из колючей проволоки рядами стояли передвижные радиостанции и автомашины, предназначенные для перевозки имущества связи и личного состава. Перед забором, у грибка, всегда стоял часовой. К парку примыкали складские помещения для хранения имущества связи. Слева от штаба, если подходить к нему со стороны казармы, пересекая плац, небольшую площадь занимали посадки худосочных и низкорослых декоративных кустов и деревьев - единственное зеленое вкрапление на всем окружающем пространстве. Тут же, за посадками, располагались столовая с кухней, а рядом, на ровной каменистой площадке, перед самым нашим приездом было установлено около трех десятков брезентовых палаток. Нам предстояло месяц жить в этих самых полатках. В каждой палатке стояли четыре голые металлические койки, кое-где койки пока отсутствовали. После того, как по прибытии на место нас разбили, как я помню, на четыре взвода, представили каждому взводу командира–офицера и помкомвзвода–сержанта, откомандированных из батальона связи и полковых рот связи, каждому взводу были выделены определенные палатки, а каждому указана его койка, либо палатка, где эта койка должна стоять. И все занялись хозяйственными делами – таскали со склада койки и ватные матрацы, получали постельное белье и одеяла, под руководством помкомвзвода учились правильно заправлять койки. На другой день начались нелегкие лагерные будни. Подъем проводился в шесть часов, через две минуты раздавалась команда на построение и все должны были стоять в строю в шароварах и сапогах. Помню, как первое, и не только первое время, вскочив с койки, многие из нас почему-то хватались за портянки и сапоги, чтобы справиться с самой долгой и трудной процедурой. И только потом, сообразив наконец спросоня, что вначале надо было натянуть шаровары, с досадой сбрасывали сапоги и начинали все сначала. Не проходило и пяти минут после будившей нас команды «Сборы, подъем!», которая дублировалась разноголосыми командами «Взвод, подъем!», как строй под командой помкомвзвода уже шел в уборную, а вслед за этим направлялся к плацу и спортплощадке, где в течении пятнадцати-двадцати минут мы занимались физзарядкой. Также строем взводы возвращались к палаткам, чтобы за полчаса заправить койки, умыться, побриться, одеться и привести себя в поряок. Перед тем, как взвод направлялся в столовую на завтрак, помкомвзвода строил своих подчиненных и осматривал каждого на предмет внешнего вида – гимнастерку следовало, несмотря на жару, застегнуть на все пуговицы, а ремень должен был туго ее перепоясывать, сапоги должны быть как следует начищены и солдат, естественно, чисто выбрит. Всегда была большая прблема с чисткой сапог, так как территория военного городка была покрыта слоем белой пыли. Сапоги, только что тщательно начищенные гуталином, тут же становились белыми. Только врехняя часть голинищ сохраняла свой чрный цвет. После завтрака, в половине восьмого, начинались занятия. Иногда занимались в классе, в здании казармы, но чаще всего командиры выводили нас в поле. Занятия проводили обычно наши институтские преподаватели, которым помогали командиры взводов. Классные занятие заключались в повторении всего того, что мы уже знали по устройству и применению техники связи, а также по организации связи, применительно к мотострелковой дивизии. Полевые занятия начались в первый же день, насколько помню, с тактических. Отрабатывались действия стрелкового взвода, позднее роты, в обороне и наступлении. Проводил занятия подполковник, знакомый еще со второго и третьего курса по циклу общевойсковой подготовки. Каждому выдавалось десять - двадцать холостых патронов к карабину (на вооружении батальона стоял карабин Симонова – СК) и один – два взрывпакета. Наступая или обороняясь, надо было по команде вести огонь по воображаемому противнику, а атакуя и приближаясь перебежками к «рубежу вражеской обороны», следовало бросить взрывпакет, иммитирующий ручную гранату. На полевых занятиях приходилось очень тяжко, так как температура в тени достигала 40 – 42 градусов. Но мы бегали и ползали под солнцем по раскаленной каменистой полупустыне, начисто лишенной тени, часто вверх по склонам сопок. Занятия продолжались по 3 – 4 часа подряд, короткий отдых возможен был также только на открытом месте, под солнцем, от которого негде было укрыться. Офицеры – командиры взводов и сержанты, привыкшие к полевой жизни, переносили лишения, во всяком случае внешне, довольно легко. Подполковник, тоже человек военный, в прошлом многое повидавший, хотя и не первой молодости, командовал, указывал, но с нами практически не бегал. Так что тяжелее всего приходилось обучаемым, что, конечно, не только объяснимо, но и вполне нормально. После таких занятий гимнастерки на спине и груди становились белыми от пятен соли, оставшихся после высохшего пота. А если снять с себя такую гимнастерку, то ее можно было не положить, а поставить, так как просоленная ткань делалась жесткой, как клеенка. Позднее начались полевые занятия по специальности. Навесив на себя катушку с телефонным кабелем и захватив телефонный аппарат, часто с карабином на ремне, а все это вместе весило если и не полтора десятка килограмм, то около этого, требовалось, передвигаясь по пересеченной местности в хорошем темпе, проложить кабельную линию, подсоединить аппарат и доложить командиру о готовности линии связи. Кроме того, работали в поле и с переносными радиостанциями, которые изучали на классных занятиях, в десятый раз отрабатывая правила радиообмена. Последние дни пребывания в лагерях были отмечены многочасовым итоговым учением, в которых принял участие весь состав сборов. Содержанием учения была организация связи стрелкового полка в обороне и наступлении. Для проведения учений в поле вытащили все необходимое для устройства телефонных линий и несколько десятков радиостанций различных типов. На карте, а пользовались мы подробными армейскими картами, где была обозначена каждая расщелина, каждая тропинка, каждый отдельно стоящий дом, предварительно намечались командные пункты батальонов и полка. В соответствии с этим развертывалась проводная связь и радиосети, батальонные и полковая, иммитировался телефонный и радиообмен, характерный для действия полка и его подразделений в обороне. Вслед за этим, по команде, полк перешел в наступление, то есть организованная полковая связь начала продвижение на новые рубежи, обозначенные на карте в нескольких километрах от исходных. Радиостанции работали на ходу, полковник Медведев по ранцевой радиостанции команднира полка, которую нес за ним один из солдат-студентов, отдавал приказы, стараясь избежать полной дезорганизации связи и обеспечить определенный порядок и скорость при движении вперед. Тянули и проводную связь, хотя, как я помню, телефонисты сильно отстали, некоторые сбились с маршрута движения, и до конца учения организовать телефонную связь на новом рубеже не удалось. Помню, как я поднялся на сопку с ротной радиостанцией на ремне и увидел всю панораму учения. В полосе примерно в два километра по фронту и, наверное, на километр, а то и больше, в глубину передвигались поодиночке и небольшими группами мои товарищи по сборам. Было видно, как некоторые еле-еле плетуться вперед в полном изнеможении, а другие идут сравнительно бодро, так как день выдался прохладный, то есть сорокаградусная жара сменилась тридцатиградусной. До конечного рубежа оставалось совсем немного - в полукилометре от меня с флажком в поднятой руке стоял наш помкомвзвода, обозначая этот самый рубеж. В наушниках щелкнуло, пропал фоновый треск и шум помех, и радист продублировал только что полученное очередное указание полковника Медведева. Напоминалось, что ротам, то есть мне с радиостанцией, необходимо выйти на конечный рубеж, а командным пунктам батальонов остановиться метрах в ста от него. По всем радиосетям всех батальонов, и по моей тоже, интересовались, куда подевались телефонисты. Телефонисты, как я видел с вершины сопки, завозившись со снятием кабельных линий на исходном рубеже, отставали как следует. Медведев этого пока не видел, так как продвигался позади, и находился еще в лощине. С ним шли радисты, обеспечивающие связь по радтосетям полка. Но я не хотел «прояснять» обстановку и раньше времени вызывать тем самым неудовольствие в адрес товарищей. «Вас понял, связь закончил!», - ответил я и быстро пошел вниз, по склону, к желанному конечному рубежу... После утренних занятий сборы обедали, а затем до ужина нас занимали еще какими-нибудь мероприятиями, например, строевой подготовкой или занятиями по преодолению штурмовой плосы. Очень часто чистили оружие. За каждым был закреплен карабин, хранившийся в запертой пирамиде, которая стояла в оружейной комнате при казарме. Оружие по известной армейской традиции должно было содержаться всегда вычищенным и смазанным. Как известно, грязное оружие, тем более, следы ржавчины в стволе, а ржавчина появлялась очень быстро, если не следить и не чистить, считалось самым большим упущением в несении службы. И мы на себе почувствовали, насколько к этому вопросу подходят серьезно. В послеобеденное время давался один час для отдыха и занятий «личными делами». В это время можно было даже полежать на койке и вздремнуть, но практически сделать это было невозможно. Палатки стояли на открытой площадке, под солнцем, и нагревались до такой степени, что внутри человек чувствовал себя, как в духовке. Пробовали откидывать боковые части палатки, но и это не помогало из-за прямых солнечных лучей и жара от нагретой крыши. Поэтому час отдыха проводили кто где, стараясь найти затененное место под стеной казармы или под чахлыми деревцами рядом со столовой. Вскоре после всесьма позднего ужина сборы строились на вечарнюю поверку. После поверки проводилось традиционное армейкое мероприятие, которое называется «вечерняя прогулка с песней». Взводы под командованием сержантов со строевыми песнями маршировали в темноте по лагерной линейке вдоль палаток, выходили на батальонный плац и направлялись к уборной для вечерней «оправки». Через десять-пятнадцать минут строились вновь, маршировали и пели снова. На этом очередной лагерный день заканчивался. Вроде обычный день обычных лагерных сборов. Однако, для каждого из нас, с непривычки к армейской службе, каждый день оказывался особым, необычным и тяжелым. Поэтому еще днем, на столбе, поддерживающем шатровую крышу палатки, делалась зарубка перочинным ножом. Зарубка обозначала прожитый день лагерного сбора, и таких зарубок должно было накопиться ровно тридцать, прежде чем мы отправимся, наконец, по домам. Часто кто-нибыдь из нас подходил к столбу и эти зарубки внимательно пересчитывал... Однажды во время вечерней прогулки кто-то запел популярную тогда студенческую песню: Студенты громче песню пой, Солдаты лагерного сбора, Мы, как один, домой хотим, И мы домой поедем скоро... Невинный текст... Однако, офицер-политработник, который был в тот раз дежурным по части и услышал пение, возмутился. Он был убежден, что подобные слова действуют разлагающе на личный состав и, следовательно, петь подобное в строю недопустимо. Знал бы он о зарубках на столбе, которые можно было при желании расценить плюс ко всему и как сознательную порчу казенного имущества! Утром занятия начались с того, что командир взвода пробовал установить, кто был инициатором исполнения песни и долго возмущался нашим поведением. Впрочем, иных, более серьезных последствий инцидент этот не имел. Несколько раз за время сборов каждый назначался в состав суточного наряда. Два или три раза в качастве дневального мне пришлось не спать полночи, а затем, разбудив сменщика, попытаться отоспаться до общего подъема. Спать во время ночного дежурства, после напряженного дня хотелось необыкновенно, глаза закрывались сами собой, сознание незаметно отключалось. Но нужно было продержаться, и дневальный, не останавливаясь, ходил по лагерной линейке. Как-то раз один из дневальных не выдержал, присел у палатки и тут же заснул. Дежурный по части «застукал» его во время очередного обхода, и вышел страшный скандал. Провинившемуся грозили страшными карами, но все обошлось несколькими нарядами вне очереди рабочим на кухню. Днем было гораздо легче. Дневальный в повязке и с ножом-штыком на поясе стоял под грибком, приветствуя проходивших мимо офицеров. Особых обязанностей у него не было и трудностей, как правило, не возникало. Стой себе, вместо того, чтобы бегать под солнцем по полю... Надо сказать, что напряженный режим лагерной учебы, кроме жестокой нахичеванской жары, осложнялся недостатком и плохим качеством питьевой воды и пищи. Незадолго до нашего прибытия городской водопровод был перекрыт, так как в воде обнаружили возбудителей брюшного тифа. Поэтому воду привозили в часть в цистернах и заливали ею бак в столовой. Там можно было наполнить фляжку, причем каждому выдавались обеззараживающие таблетки, которые следовало растворить в набранной воде. Вода во фляжке тут же становилась теплой и на вкус просто ужасной. На занятиях в поле воду выпивали буквально в первый же час, а затем до самого обеда мучались от жажды. Что же касается обеда в солдатской столовой, то обычно он состоял из супа, заправленного сушеными овощами и перловкой, и той же перловки в виде жидкой каши с редко попадающимися кусочками жилистого мяса либо жира, который закладывался в котел как свинина. Несколько раз, правда, накормили нас жидкими щами из свежих овощей. Утром на завтрак давали такую же кашу, немного сливочного масла и два куска пиленого сахара к чаю. Ужин был немного получше и состоял из рыбных консервов и полюбившейся почти всем рассыпчатой пшенки. Хлеб давали только черный, почти всегда сырой. Плохая вода и низкое качество пищи, а также жара и постоянные физические перегрузки приводили к почти поголовным поносам. У некоторых, правда, случались и запоры. Солдаты, служившие не первый месяц, а срок службы в то время составлял три года, ко всему этому успели привыкнуть, их желудки не реагировали столь остро. Поэтому каждый день к батальонному фельдшеру записывалось несколько десятков студентов. Лейтенант–фельдшер, в то время средний медперсонал имел офицерские звания, разбирался с больными достаточно быстро. Он запускал больных в свой кабинет большими группами и снимал с полки громадную бутыль с широким горлом, до половины заполненную белыми таблетками бесалола, который применялся в те годы при поносах. Свернув пакетик из обрывка газеты, фельдшер щедро отсыпал лекарство и рекомендовал пить его по две-три таблетки после еды. В редких случаях, когда пациент мучился запором, фельдшер брал с полки бутыль с касторкой, наливал никак не меньше трети граненного двухсотграммового стакана, отрезал кусок черного хлеба и приказывал касторку тут же выпить. Мало кто решался влить в себя такую гадость сразу и безоговорочно. Это обстоятельство очень сердило фельдшера: «Солдат, мужчина, касторки выпить не можешь... Вот так, молодец... Возьми, заешь... Можешь идти, через два часа все будет в порядке». Однако не всегда все обходилось сравнительно легко и переносилось на ногах. Нескольких студентов, заболевших острой дизентерией, отвезли в гарнизонный госпиталь. Вернулись они оттуда через неделю отдохнувшими и довольными. Условия в госпитале показались им прекрасными, кормили бульонами, рисовой кашей и даже мясными котлетками, давали белый хлеб... Ребята рассказывали, что в инфекционном отделении, где они лежали, были больные не только дизентерией, но и брюшным тифом. Что и говорить, обстановка в Нахичевани для службы и жизни была не из легких. Солдаты служили в этих условиях три года, что немало, конечно, но еще терпимо. А офицеры жили, причем с семьями, годами, часто без реальных перспектив сменить место службы на более привлекательное. Ведь и во многих других местах, особенно в частях и соединениях 4-ой армии, армейская служба проходила в бытовых условиях крайне тяжелых. Примерно через неделю после начала лагерных сборов, в воскресенье, мы принимали военную присягу. После завтрака на плацу построился весь личный состав батальона. Немного в стороне, у входа в штаб, стоял вооруженный карабинами знаменный взвод. Вот из дверей вынесли расчехленное знамя части, раздалась команда, и знаменосец с двумя ассистентами понесли знамя, став во главе знаменного взвода. Все затихло на несколько секунд, а затем знаменосец с ассистентами и знаменный взвод, печатая шаг, пошли по плацу. Прошло уже более полувека с того дня, но я вижу, будто было это вчера, как в полной тишине, без маршевой музыки, оркестра в части не предусматривалось, под четкую парадную поступь солдатских сапог, знамя двигалось вдоль строя части. Момент был торжественный... Воодушевление, которое можно было увидеть на лицах вокруг, было по-настоящему искренним и усиливало эту торжественность. А чего стоило неподдельное волнение в голосе, когда командир батальона подал команду на вынос знамени и весь напружинившись отдал честь, развернувшись навстречу приближающемуся знаменосцу! Все это происходило в дальнем гарнизоне, в стороне от глаз высокого начальства и посторонней публики. Происходило именно так торжественно, как я описываю, и волновало каждого участника, ибо армейские законы и традиции полностью соответствовали настроениям этих людей, их воспитанию и жизненному опыту, а поэтому органично сочетались с сугубо личными внутренними установками... Принятие присяги прошло, как обычно. Выходили по одному, с карабином у ноги читали текст присяги, а затем ставили под ним свою подпись. Некоторые ребята из азербайджанских групп, полохо владевшие русским языком, читали медленно, часто спотыкались на труднопроизносимом слове. Да и всем остальным нужно было время, чтобы произнести текст более-менее внятно, поставить подпись и, печатая шаг, стать в строй. Поэтому церемония затягивалась. Строй, между тем, стоял на плацу, под солнцем, и гимнастерки нагревались до такой степени, что приложив ладонь к ткани на груди, можно было подумать, будто притронулся к батарее отопления. Первым с глухим стуком рухнул на землю мой сокурстник Витя Журавлев, который приехал в Баку на учебу из города Балашова и к южной жаре не привык. Его отнесли и положели вдоль узкой полоски тени, отбрасываемой невысоким каменным забором, полили водой из фляжки на грудь и голову. Журавлев пришел в себя. После того, как от теплового удара свалился еще один студент, весь строй отвели в тень под этим самым забором. Принятие присяги, однако, продолжалось, несмотря на осложнения, и закончилось торжественным маршем батальона. Во главе колонны несли знамя и шагал знаменный взвод, а замыкали колонну лагерные сборы, у которых к этому времени было уже совсем неплохо со строевой подготовкой. Почти каждодневные занятия давали о себе знать. Прошло больше половины срока нашего пребывания на сборах, когда случилось событие неожиданное и примечательное. Как известно, в июле 1958 года разразился так называемый «ливанский кризис». После создания в начале года Объединенной Арабской республики (ОАР), в состав которой под руководством египетского лидера Насера вошли Египет и Сирия, в Ливане начались демонстрации за присоединение этой страны к ОАР и направленные против президента-христианина Шамуна. С целью нейтрализации сторонников Насера и для поддержки Шамуна в Ливане по приказу президента США Эйзенхауэра высадилось 14 000 американских морских пехотинцев. В обстановке обострения «холодной войны» Советский Союз воспринял этот шаг как направленный на превращение Ближнего Востока в сферу влияния США и, следовательно, глубоко враждебный. Как обычно в подобных случаях, на предприятиях и в учреждениях проходили собрания и митинги протеста, на которых ораторы по заранее подготовленным текстам произносили стандартные речи, бичующие американских поджигателей войны, а газеты публиковали гневные статьи политических комментаторов и резолюции, принятые на этих митингах. После обеда состоялся «митинг протеста» и в нашей части. На площадке для лекций и киносеансов собрали солдат, а за столом президиума, вынесенным из штаба, разместились командир и несколько офицеров батальона, а также специально приехавший по случаю митинга начальник штаба дивизии, уже немолодой полковник. По всей вероятности, он готовился к выступлению, так как нетерпеливо посматривая на очередного оратора, снял и положил перед собой фуражку и приготовил несколько листков, которые до этого внимательно просматривал. От нечего делать я с любопытством наблюдал за приезжим начальством, намерения которого нетрудно было угадать. Неожиданно из дверей штаба выскочил молодой офицер, прибывший вместе с начальником штаба, и бегом, придерживая фуражку, побежал к столу президиума. Выслушав короткий доклад подчиненного, полковник буквально бросился к машине, ожидавшей его рядом со штабом. Немолодой уже человек бежал настолько быстро, что его подчиненный, на несколько секунд задержавшись, чтобы сообщить только что принесенную новость нашему комбату, еле догнал полковника. Они одновременно добежали до машины – оба офицера и солдат-водитель, который сидел среди участников митинга. УАЗ, взревев, помчался к воротам, а наш командир выкрикнул на одном выдохе всего два слова, обращаясь к собравшимся: «Боевая тревога!». То, что произошло вслед за этим, показало, насколько армия тех лет была готова действовать в боевых условиях. Тревоги, тем более боевой, а не учебной, никто не ожидал, иначе начальник штаба дивизии не уехал бы за несколько километров от штаба, чтобы принять участие в формальном и совершенно бесполезном мероприятии. И в этих условиях полной неожиданности, буквально за считанные минуты, насколько я помню, минут за пятнадцать, батальон собрался и в полном составе вышел на позиции, заранее определенные оперативными планами. Уже через минуту-другую из парка на предельной скорости выехали УАЗы с передвижными радиостанциями командира дивизии, начальника штаба и других начальников. Естественно, эти радиостанции должны быть поданы в предельно сжатые сроки, отсутствие связи на таком уровне не прошло бы незамеченным и плохо бы отразилось на служебной карьере связистов. Мы наблюдали, как солдаты, уже с оружием и с касками за поясом, тут же взмокшие на жаре, бегом грузили имущество связи, забрасывали в кузов вещмешки, грузились сами. Машины тут же отъезжали, набирая скорость и поднимая облака пыли. В первые минуты после объявления тревоги у КПП и у боковой калитки появились вооруженные караульные, которые, впрочем, скоро уехали со своими подразделениями. Из домиков военного городка, что располагался сразу за нашими казармами, бежали офицеры, которые заскочили домой за вещами. Чемоданы у них всегда стояли готовыми к таким событиям. С ними вместе выбегали из домов жены, иногда и дети, на ходу прощаясь с мужьями и отцами. И вот чемодан, брошенный в кузов, подхвачен солдатскими руками, а командир взвода или роты, стоя на подножке, выслушивает последние указания командира батальона. Затем наступила тишина. Казарма и парк опустели, только у медпункта фельдшер с санитаром грузили свое имущество, а у распахнутых ворот КПП стоял дежурный. Сборы выстроили на лагерной линейке, когда батальон еще не покинул своих казарм. Полковник Медведев бодрым голосом сообщил, что в ближайшее время ожидает указаний, что и как нам всем надлежит делать в новой обстановке, когда по Закавказскому военному округу объявлена боевая тревога. И тут на наших глазах он сразу помрачнел, от обычной его уверенности не осталось и следа. Через минуту-другую он взял себя в руки, но все заметили его состояние. Причиной послужило следующее обстоятельство. За проволочным забором, окружавшем наш палаточный лагерь, метрах в ста, на горке, за невысокой каменной оградой находилась гарнизонная гауптвахта. Неожиданно ворота гауптвахты широко распахнулись и оттуда вывели всех там содержавшихся, человек пять - шесть, может быть больше. В окружении солдат караула они неторопливо шли мимо нашего лагеря, направляясь к центру города, подальше от границы. В руках у конвойных позвякивли мешочки с запасом патронов, который, вероятно, им только что раздали и которым они еще не успели снарядить дополнительные автоматные рожки. Такое может происходить только в боевой обстановке, а не во время несения каждодневной караульной службы. Но даже не это мерное позвякивание насторожило не только полковника Медведева, но и нас, мало сведующих в военной службе. Дело в том, что ворот гауптвахты никто не закрыл, внутри никого не осталось. Мы стали свидетелями эвакуации гауптвахты, и это явилось первым указанием на то, что объявленная тревога была событием очень серьезным. Ответом на высадку американской морской пехоты в Ливане стало разветывание советских войск на южных границах в соответствии отнюдь с учебными планами, а планами действий, непосредственно предшествующих боевым. Иначе мирная жизнь тыловых подразделений продолжается в прежнем режиме, а содержащиеся на гауптвахте в тыл не отводятся. И чем все кончится, демонстрацией силы либо военным столкновением, никто предсказать в той обстановке не мог. Тем более, указаний на серьезность происходивших на наших глазах событий с каждым днем становилось все больше. Тревожная обстановка ощущалась в это время и в Баку. Мои родители были разбужены среди ночи шумом проходивших по городу колонн военной техники. Мотострелковая дивизия, расквартированная в Баку, а также подразделения и части, приданные управлению 4-ой армии, направлялись для погрузки на железнодорожную станцию. Войска шли через город с небольшими интервалами до самого рассвета. Через несколко часов после объявления боевой тревоги сборы на автомашинах отвезли в расположение полевого командного пункта дивизии, где находились подразделения нашего батальона. У подножья невысокой сопки, на голом месте, нам пришлось прожить несколько дней. Спали мы прямо на земле, подстелив под себя полу шинели и укрывшись другой полой, так как с заходом солнца жара сразу спадала. Питались все на полевой кухне, причем рацион резко изменился в лучшую сторону. Исчезла ненавистная перловка, замененная рисом и концентратом гречневой каши с кусками вполне съедобного мяса, суп варили из свежих овощей, по утрам на завтрак выдавали белый хлеб. Личный состав батальона также располагался на открытом месте, но многие устраивались на ночлег в кузовах автомашин и радиостанций дальней связи, а также в отрытых кое-где траншейных укрытиях. В местах, где располагались подразделения, выставлялись вооруженные дневальные. Сборы также выставляли дневального, а в темное время суток даже двух, которые должны были обходить определенный участок и стараться не пропустить каких-либо подозрительных перемещений или присутствия посторонних. Практически сделать это ночью, при новолунии и соблюдении правил светомаскировки, то есть в полной темноте, было невозможно. Из-за вполне оправданных опасений начальства дневальным от сборов боекомплект к карабину не полагался. Незаряженное оружие призвано было, по мнению начальства, лишь придать охране более серьезный внешний вид. Если я точно запомнил, вооруженные дневальные назывались боевым охранением. На другой день солдаты радиороты рассказали, что все радиостанции работают только на прием. Ожидался определенный условный сигнал, по которому дивизия начинала переправу через Аракс на иранскую территорию. Еще через несколько дней я разговорился с солдатом из разведроты дивизии. Каждый день бронетранспортер разведчиков приезжал на полевую кухню, где мы обедали, и ребята забирали и увозиди в термосах положенный роте обед. Солдат рассказал, что минувшей ночью на нескольких бронетранспортерах они переходили через пограничную реку с целью разведки мест прехода Аракса вброд, выходили даже к иранской заставе. На той стороне никого нет, застава брошена... Солдата-разведчика, помню, если не обрадовало, то приятно удивило, что иранцы нас сильно испугались и, якобы, разбежались в панике... Однажды мы стали свидетелями примечательного зрелища. Невдалеке, по склону сопки, четко выделяясь на фоне неба, поднималась группа военных в полевой форме. Впереди, энергично вышагивал высокий, поджарый человек, за которым еле поспевали остальные. «Смотри, Федюнинский приехал», - услыхал я замечание стоявшего рядом офицера. Генерал армии Федюнинский, командующий войсками округа, известный военачальник, преодолел подъем и скрылся со своей свитой на обратном склоне сопки. Как бы подчеркивая театральный эффект момента, на малой высоте пролетела пара МиГов, вот уже несколько дней время от времени осуществлявших облет границы... Занимались с нами в те дни лишь институтские преподаватели, так как все местные командиры, кроме помкомвзводов-сержантов, были отозваны для выполнения своих постоянных обязанностей. Вскоре, правда, к нам назначили нового начальника сборов, немолодого майора, командира учебной роты батальона связи. Учебная рота, которая готовила сержантский состав для всех подразделений связи дивизии, была временно расформирована, а ее личный состав использован для усиления этих подразделений. Полковник Медведев, майор Альтман и начальник сборов пытались наладить занятия в непривычных условиях. Но кроме малопродуктивных бесед с рассевшимися на земле вокруг них участниками сборов, придумать они ничего не могли. Поэтому через несколько дней нас вернули обратно, поселили в освободившемся казарменном здании и продолжили проведение регулярных занятий. В казарме жить было комфортнее, если определение это применимо к подобному виду жилья, чем в палатках. Но хозяйственные работы на кухне, в той же казарме и на прилегающей территории почти полностью легли на сборы, поэтому нарядами нас нагрузили как следует. Мы, однако, уже почти привыкли к солдатским будням и оставшуюся до конца сборов неделю чувствовали себя более уверенно, чем в первое время. Воспоминания на «военно-студенческую тему» следует завершить рассказом о повторных военных сборах в Ленинакане, на советско-турецкой границе. Как я упоминал уже, ездили мы туда после защиты дипломного проекта. Ленинаканские сборы назывались «стажировкой» и отличались от нахичеванских не только по названию. В Ленинакан поехали лишь ребята нашей академической группы, остальные студенты, окончившие в 1959 году энергетический факультет, отправились в другие места Закавказья. Причем даже наша группа проходить сборы должна была в двух разных частях. Нас, человек десять, прикомандировали к отдельному батальону связи мотострелковой дивизии, традиционно расквартированной в самом городе и его окрестностях. Остальные проходили сборы тоже в отдельном батальоне связи, но в другом, входившем в состав армейского корпуса, штаб которого также размещался в Ленинакане. Корпус обеспечивал прикрытие центрального участка советско-турецкой границы. В состав этого корпуса входила и наша дивизия. Турция, как известно, была единственной страной НАТО, которая непосредственно граничила с Советским Союзом. Поэтому неудивительно, что насыщенность приграничных районов войсками была очень высокой, особенно в районе Ленинакана, где рельеф, несмотря на горный характер местности, позволял осуществить широкомасштабные операции. Недаром сразу после присоединения этих мест к Российской империи здесь была построена мощная крепость. Именно поэтому и в наше время войска, сосредоточенные в районе города, опирались на Ленинаканский укрепленный район, долговременные оборонительные сооружения которого возводились здесь в течение многих лет. Следует пояснить, что Большая крепость, старого Александрополя (так до революции назывался Ленинакан), построенная во второй половине XIX века, хорошо сохранилась. Она была окружена системой бастионов с мощными каменными казематами, которые использовались теперь под казармы. Угадывались очертания глубокого крепостного рва. Внутреннее пространство крепости занимали старые здания казарм, там же располагался дом коменданта и гауптвахта. Все эти здания в то время во всю использовались и выглядели неплохо - в крепости размещался штаб мотострелковой дивизии и приданные ей части, в том числе тот самый отдельный батальон связи, к которому мы были прикомандированы. Можно было вылезти через окно казармы - каземата, которое представляло собой орудийную амбразуру, и попасть на склон крепостного рва. Отсюда открывался живописный вид на широкую безлесную холмистую долину, местами заросшую кустарником, на серые горы вдали, и снежную вершину Арагаца высоко над ними. На ленинаканских сборах мы были избавлены от опеки институтских преподавателей. Только раз на день или на два появился Альтман, недавно произведенный в подполковники. Не было у нас и непосредственного начальства из местных командиров. Нас поселили в отдельном помещении одного из казематов, и мы сами организовывались в части выполнения распорядка дня, подъма, наведения порядка в казарме, обязательного дежурства по казарме ночью. Занятия, почти всегда классные, проходили вместе с курсантами учебной роты. С учебной ротой ходили мы строем в столовую и строились на вечернюю поверку. Командир учебной роты считался, помнится, нашим руководителем, но каждодневно «стажерами» не занимался. Непосредственно командовал нами старшина роты, но у него было много самых разнообразных обязанностей и он также не уделял сборам особого внимания. Со своей стороны, зная уже армейские порядки, мы тоже старались вести себя соответственно, начальство не беспокоить и на глазах у него не крутиться. Так что отличие от нахичеванских сборов были значительные. Запомнилось, как дважды посылали меня от учебной роты в караул. Стажер направлялся туда дублером разводящего. Развод караула проходил в Большой крепости торжественно, с оркестром, на плацу перед старыми зданиями бывшего комендатского дома и гарнизонной гауптвахты. В таком окружении, в таких декорациях торжественность церемонии в глазах участников, особенно новичков, невольно усиливалась. Соблюдались все требования устава караульной службы и традиционные правила. Под марш духового оркестра, печатая шаг, проходил строй по площади, а затем, уже походным шагом направлялся в караульное помещение. Здесь предстояло провести сутки, каждые два часа участвуя в смене часовых у знамени и секретной комнаты в штабе дивизии, в парках и при складах. Караульная служба строго контролировалась, так как проходила на виду у командования дивизии, не говоря о том, что обстановка приграничья накладывала свой отпечаток на весь характер службы в Большой крепости. Несколько раз я участвовал вместе с солдатами батальона в обходах во время плановых профилактик воздушных линий связи. Но это было не такое уже сложное и физически тяжелое дело, хотя случалось пройти с утра до обеда куда больше десяти километров. Зато повидал я окрестности Ленинокана. Кроме того, проходя мимо фруктовых садов, почти всегда, пользуясь приглашением сторожей, набирали мы яблок и слив. В Нахичевани солдаты практически не общались с местным населением. Здесь же, благодаря необходимости обслуживать стационарные воздушные линии связи, солдатам приходилось с местным населением контактировать. Надо сказать, что отношение к военнослужащим было наредкость благожелательное. Сторожа нас просто затягивали в сады, причем, многие уговаривали брать побольше: «И сами в казарме поедите как следует, и товарищей угостите!». Как-то раз, пересекая пастбище, на котором паслось стадо овец, мы неожиданно были окружены стаей злых пастушеских овчарок, которые наступали с лаем и рычанием, все время сужая круг. Всем известно, что с пастушескими собаками шутки плохи. Было нас, как я помню, человека четыре, солдат срочной службы и трое студентов-«стажеров». В руках не было ничего, кроме кошек, с помощью которых монтеры-линейщики взбираются на деревянные столбы. Сбившись в плотную группу спиной друг к другу, взяв кошки наизготовку, мы ожидали нападения. К счастью, пастух оказался поблизости. Вскоре он появился на краю пастбища и с криком бросился отгонять собак. Еще издали, подбегая, он метко швырнул в одну из овчарок своей палкой, а затем стал бросать в собак камнями. Под столь энергичным натиском хозяина овчарки ретировались, и мы оказались на свободе. Пастух, извиняясь, проводил нас до края пастбища и попрощался с каждым за руку. Самое главное, однако, что облегчало тяготы военной службы, были совершенно иные климатические условия. В Ленинакане никогда не было непереносимой жары, температура не поднималась выше 30 градусов, а в казарме, защищенной полутораметровыми казематными стенам, всегда стояла приятная прохлада. Воду можно было набрать в любое время из водопроводного крана, причем воду великолепную и по качеству, и по вкусу. Пища, которую готовили в столовой, тоже оказалась вполне съедобной, только черный хлеб, как и в Нахичевани, был сырой, а иногда просто несъедобный. Вспоминается поездка на стрельбище, где мы стреляли из автомата Калашникова и пистолета. В Нахичевани, когда нас возили на стрельбище, преподаватель общевойского цикла три или четыре раза останавливал машину и выскакивал из кабины с криком «Воздух!». Все должны были прыгать с борта на землю, разбегаться в сторны и ложиться на землю лицом вниз. После отбоя колонна продолжала движение до следующей остановки и крика «Воздух!». В Ленинакане один из офицеров учебной роты построил нас десятерых с автоматами рядом с казармой и повел к воротам крепости. Там нас уже ожидала автомашина, которая за полчаса довезла нас до места. На стрельбище раздали патроны, и мы, каждый за несколько минут, выполнили положенные упражнения. После этого каждый произвел по четыре или пять выстрелов из пистолета. Мы отдохнули немного в тени, дожидаясь машины, и поехали в казарму. Так что и в том, как ездили мы на стрельбище, разница между нахичеванскими и ленинаканскими сборами чувствовалась сразу. После выполнения упражнения по стрельбе из автомата, а стрелял я одним из первых, мне пришлось посидеть в окопе под мишенью. В задачу мою входило после каждого выстрела показывать очередному стреляющему место на мишени, куда он фактически попал. Для этого предназначалась специальная указка с белым, издали заметным наконечником. Такое правило составляло одно из условий выполнения упражнения. Окоп был достаточно глубок, перед ним насыпан бруствер и часть окопа пререкрыта бревнами. Однако, довольно впечатляюще получается, когда в полутора – двух метрах над твоей головой пуля с визгом пробивает мишень. Еще большее впечатление остается после стрельбы очередями, когда первая пуля почти всегда попадает в мишень, а вот две – три последующие бьют у неопытного стрелка по брустверу или взрывают землю рядом с окопом и песок осыпается между бревнами наката на спину. При этом в ушах после близких пулевых попаданий закладывает в ушах. Так что, не подвергаясь реальной опастности, чувствуешь себя так, будто находишься под реальным обстрелом. Событием, все подробности которого я запомнил, стало восхождение на гору Арагац, самую высокую вершину Армении высотой около 4 100 метров. Как известно, Арарат, который был изображен даже на гербе Армянской ССР и считается символом Армении, находится на территории Турции. А вот Арагац, располагался в пределах тогдашних границ СССР и его вершина, покрытая ледниками, была хорошо видна на фоне неба к югу от Ленинакана. Мотострелковая дивизия, где мы находились на сборах, была раньше дивизией горнострелковой. Поэтому традиционно в ее летних планах присутствовало восхождение на Арагац. Правда, теперь мероприятие это проходило как спортивное и проводилось только по воскресеньям. Стажерам участвовать в восхождении было не обязательно, но все решили от батальона не отставать. Накануне военфельдшер измерил артериальное давление всем участникам воскресного мероприятия. Так получилось, что передо мной измеряли давление командиру батальона. «Товарищ подполковник, - извиняющимся голосом тихо сказал фельдшер, - у вас давление сегодня высоковато...» На это комбат ответил так же тихо: «Пиши, что в норме...Пиши, пиши, со мной всегда все в порядке». На самом деле, не мог же батальон идти в горы без своего командира! И в ведомости появилась нужная запись. Колонна автомашин выехала из Ленинакана сразу после обеда. Дорога на Артик пролегала по белесной местности, чрезвычайно, однако, живописной благодаря то серым, то светлым, почти белым, то розовым туфовым скалам и горным откосам. Дома города Артик также были сложены из туфа, в основном, розового и красного. После Артика дорога стала круче, а потом машины некоторое время ехали без всякой дороги, по альпийскому лугу. Уже в сумерках подъехали к палаточному лагерю, расположенному у подножья Арагаца. Отсюда, в соответствии с календарным графиком, в течение всего лета, каждое воскресенье личный состав подразделений и частей дивизии начинал восхождение. Завтра была очередь отдельного батальона связи. Из палатки, где как потом выяснилось расположились разведчики, доносилась популярная в те годы песня «Ландыши», исполняемая нестройным хором под аккомпанемент гитары. Разведчики набирались по всей дивизии из числа разрядников-альпинистов. Они были полностью оснащены всем положеным альпинистам снаряжением и должны были, возглавляя массовое восхождение, проложить наиболее подходящую дорогу, по которой все участники в состоянии сравнительно безопасно пройти в солжатских сапогах, без страховки, имея из альпинистского снаряжения лишь ледоруб. Надо сказать, забегая вперед, что с задачей своей они справлялись. Только в одном месте, при прохождении крутоспадающего и довольно широкого ледника, наши проводники натянули и закрепли трос, держась за который и страхуясь с помощью ледоруба, мы успешно ледник преодолели. Сигнал подъема прозвучал в альпинистском лагере еще затемно, но на востоке небо уже посветлело. Прохладно, падают легкие редкие снежинки. Неожиданно командир батальона приказывает шинели снять и сложить, там, где кто стоит в строю, чтобы потом быстро разобраться с вещами... Только потом мы оценили, насколько праильным было решение оставить шинели в лагере. Уже через полчаса интенсивного подъема все разогрелись, а как только взошло солнце, сделалось просто жарко. Нести на себе скатку с шинелью было бы трудно, а для многих просто невыносимо. Восхождение продолжалось несколько часов, причем, чем ближе к вершине, тем сильнее чувствовалось кислородное голодание. Шаг, остановка, еще шаг, опять остановка... Примерно так преодолевались последние сотни метров. Выручал сахар. В казарме, перед походом, всем выдали по пачке пиленого сахара. И когда становилось совсем тяжело, стоило съесть два-три куска, как силы появлялись вновь. И снова можно было карабкаться к вершине. Когда, наконец, я добрался до цели, там собралось уже достаточно народа. Некоторые уже начинали спуск, другие отдыхали, но многие еще поднимались, преодолевая последние, самые трудные метры. Погода была ясная, вид с вершины Арагаца открывался незабываемый. Внизу, на склоне горы, во всех подробностях можно было рассмотреть корпуса Бюроканской астрофизической обсерватории, еще ниже, далеко-далеко, редкие и чуть различимые, виднелись дома каких-то сел и городков. Окружающая местность предстала сверху малонаселенной и пустынной. Арагац стал первой и последней горной вершиной, которую мне удалось «покорить». Ведь Ай-Петри в Крыму или Машук под Пятигорском в счет не идут, какие это вершины... Через несколько дней после восхождения на Арагац истекал срок лагерных сборов, а с ними и все, связанное со студенческими годами. Через несколько дней в институте возвратившимся с военных сборов выдали дипломы. Без всяких торжественных актов, без слов и напутствий. Работница канцелярии велела расписаться в получении и протяула мне ни разу не сложенные еще синие «корочки». Вот и вступили мы в самостоятельную жизнь.