Игорь Абросимов. Годы студенческие: наши учителя и наставники. Отрывки из воспоминаний. Часть I.

Игорь Абросимов Годы студенческие: наши учителя и наставники Отрывки из воспоминаний ...Экзамены при поступлении в вузы заставили поволноваться всех моих одноклассников. В 1954 году конкурсы везде были большими. На энергетическом факультете Индустриального института - АзИИ, куда я поступал, нужно было сдать шесть экзаменов (русская литература письменно и устно, математика, физика, химия, иностранный язык). При зачислении оказалось, что по выбранной мною специальности лишь набравшие 27 баллов из 30 могли расчитывать на поступление. И то не все. Нужно было иметь при этом отличную оценку по математике или по физике. Мне повезло. Я набрал как раз 27 баллов, и по математике в экзаменационном листе у меня стояла пятерка. При этом экзаменовал меня сам Багдасаров, которого знали как очень строгого, но справедливого преподавателя и экзаменатора. Такой же широкой известностью среди всех поступающх пользовался физик Маслокавец. И ему тоже я сдавал экзамен, но получил только четверку. Не обошлось без приключений. На первом же экзамене, сочинении по литературе, я довольно быстро написал, переписал начисто и проверил четыре страницы текста. Большего объема сочинения на экзаменах в технические вузы не требовалось, а чтобы избежать лишних ошибок и описок никто больше и не писал. Но и меньше писать не рекомендовалось, за это оценку тоже могли снизить. Рядом со мной сидел Леня Хлебников, мой недавний одноклассник, и он попросил меня проверить его работу. Я, конечно, согласился, а чтобы не испачкать случайно своих листов и не привлекать, как мне казалось, внимания экзаменаторов, положил их в парту. Не успел я начать проверку, как одна из надзиравших за нами преподавательниц заметила мои отложенные бумаги и, подумав вначале, что это шпаргалка, начала выяснения. Забрав затем мою и хлебниковскую работу, она выпроводила нас из аудитории. До следующего, устного экзамена по литературе, когда одновременно объявлялись результаты экзамена письменного, все оставалось в полной неизвестности. Однако, обошлось! Когда через несколько дней, на устном экзамене, преподаватель нашел мою фамилию в ведомости, то за сочинение стояла там очень даже неплохая для этого случая отметка - четверка. Учитывая обстановку конкурсных экзаменов, где "заваливали" поступающих по любому поводу, нам с Леней крупно повезло. АзИИ был самым старым техническим вузом в нашем городе и в Закавказье. До революции это было техническое училище, в котором, кстати, обучался в юные годы Л.П.Берия. На стене у входа красовалась памятная мраморная доска в честь этого знаменательного события. Буквально в день объявления об аресте Лаврентия Павловича, в июне 1953 года, доску эту сняли, причем, по свидетельству очевидцев, студенты, которые по указанию администрации занимались этим делом, просто разбили ее на мелкие куски. Поэтому болты крепления еще долго торчали в стене, напоминая о поверженном кумире. Уже в самом начале двадцатых годов на базе технического училища образовался вуз. Возможности бурно развивающегося индустриального города позволили привлечь квалифицированные преподавательские кадры и поставить новый институт в ряд сильнейших и самых крупных технических вузов страны. Cтарое здание в начале 1930-ых годов было надстроено, к нему пристроили новые корпуса, которые во время нашей студенческой жизни выглядели вполне современно и снаружи, и внутри. Я застал время, когда высокая марка АзИИ сохранялась, когда уровень требований к студентам был достаточно высок, а содержание и качество преподавания не отставало от передовых технических достижений. Со временем, конечно, соответствовать задачам, стоящим перед техническим вузом, становилось все труднее. Бурное развитие науки и техники не позволяло скромному провинциальному институту по-прежнему оставаться в первых рядах. Тем более, бакинский промышленный район давно потерял роль одного из флагманов отечественной индустрии. Времена, когда здесь работали Шухов, Капелюшников и другие выдающиеся инженеры, когда именно здесь пробивало себе дорогу и опробировалось все самое новое и передовое, и не только в нефтяной отрасли, давно ушли в прошлое. Через несколько лет после моего поступления институт переименовали в Институт нефти и химии (АзИНЕФТЕХИМ), что было связано с партийно-государственной установкой тех лет на всемерное развитие химической промышленности. Под "модное" название можно было получать дополнительные средства на развитие, расширяться и оснащаться приборами и оборудованием, увеличивать прием и, соответственно, штаты преподавателей и научных сотрудников. Перед началом вступительных экзаменов перед абитуриетами, которые заполнили в тот день до предела актовый зал, выступил директор АзИИ Годжаев (ректором руководитель института стал называться позднее). Для бакинцев того времени это была весьма примечательная фигура. Инженер по образованию, он занимал до войны ответственные посты в партийном аппарате, был даже одним из секретарей ЦК КП(б) Азербайджана. По слухам, во время очередных кадровых перемещений в республиканском НКВД глава республики Багиров решил выдвинуть Годжаева на должность наркома, сделать его одной из главных фигур репрессивной политики того безжалостного времени. Но последний решительно воспротивился, попал из-за этого в немилость и еще перед войной был назначен директором АзИИ. Годжаева, который оставался на директорском посту более 20 лет, неплохо характеризует хотя бы тот факт, что он не стал за это время ни доктором, ни хотя бы кандидатом наук. В программах научных конференций, которые проводились в институте ежегодно и которые открывал вступительным словом наш директор, против его фамилии неизменно и скромно значилось - инж. Иногда выступал он и с докладом на нефтепромысловой секции. И в этом случае рядом с профессорскими, докторскими и, на худой конец, кандидатскими и доцентскими титулами его подчиненных фигурировало все то же скромное звание. В те времена, да и не только тогда, руководители вузов и научных учреждений, а также некоторые их коллеги в промышленности, писали диссертации, статьи и книги, используя труд и знания своих подчиненных. Многие, заняв свой пост неостепененными инженерами или новоиспеченными кандидатами каких-нибудь наук, становились докторами, профессорами, даже академиками, не занимаясь ничем, кроме чисто администрантвных обязанностей. Охотников посодействовать шефу, от которого зависило продвижение и карьера, находилось вполне достаточно, а в вузе можно было еще и выбирать для решения этой проблемы наиболее интересного и подготовленного специалиста. И не одного. Годжаев, не считая себя ученым или педагогом, предпочитал обойтись без подобных услуг. Он занимался организационной работой, требовательно относясь к сотрудникам и не давая «расслабиться» студентам, оставаясь при этом простым инженером. И проявлял себя достойным представителем уходящей жесткой и бескомпромиссной эпохи. Студенты, не сдавшие и не пересдавшие во-время зачеты и экзамены, безжалостно отчислялись. Приказы об отчислении, выполненные на больших листах институтским художником, оформлявшим различные плакаты и объявления, регулярно вывешивались в вестибюле в назидание другим. Такая же судьба могла постигнуть нарушителей порядка и дисциплины. При этом директор не боялся испортить отчетных показателей, уменьшая этими отчислениями количество окончивших институт по сравнению с плановым, что считалось тогда объективным указанием на низкий уровень постановки обучения и воспитания в вузе. На самом деле уровень этот только повышался, так как преподаватели не стеснялись «закручивать гайки» и предъявлять повышенные требования к своим ученикам, а последние хорошо понимали все последствия недостаточного прилежания. Не обходилось, конечно, без курьезов. В борьбе за внешний порядок и дисциплину Годжаев лично контролировал, например, оставляют ли студенты верхнюю одежду на вешалке в вестибюле, не ходит ли кто по институту в пальто и плащах. Никому, кроме Годжаева, в голову не приходило останавливать студентов в коридоре и читать им нотации по этому поводу. Если же провинившийся позволял себе спорить и препираться в ответ на замечания директора, то это грозило дополнительными неприятностями, вплоть до лишения стипендии на месяц и более. Приказы с такими решениями тоже можно было увидеть в институтском вестибюле. На Годжаева можно было натолкнуться в любое время, но чаще всего совершал он свои обходы по утрам. Наблюдая за порядком, он всегда обращал внимание на невыключенное электрическое освещение в чертежном зале. Туда он наведывался ежедневно, хорошо зная, что именно в чертежной в зимнее время забывают выключить лампы уже после того, как солнце светит во-всю и необходимость в искусственном освещении давно отпала. Одним словом, внешний порядок должен был соблюдаться и в большом, и в малом. Поэтому Годжаев, директор крупного института, в котором обучалось более 5 тыс. студентов (не считая вечерников и заочников), лично вникал во все мелочи. Впрочем, наш директор занимался и по-настоящему сложными, болезненными проблемами. Выступая перед нами, абитуриентами, Годжаев заметил, что на вступительных экзаменах все должны расчитывать только на свои знания. Он всячески выделил мысль о том, что никто не поступит в институт, опираясь на связи родителей и на прямые взятки. Что касается первого, можно было бы тут сильно усомниться. Однако, взяток в нашем институте тогда действительно не брали, тут Годжаев был прав. Кстати, неформальные связи, то есть вес, знакомства и влияние родителей абитуриентов, также играли в АзИИ куда меньшую роль, чем в других местах. И заслуга тут была, конечно, Годжаева, который никогда не «заминал» скандалов, не замалчивал неприятных фактов и тенденций в этой весьма щекотливой области. При нем преподаватели, принимавшие экзамены, а также факультетские комиссии во главе с деканами, проводившие зачисление, боялись пересечь черту недозволенного, хорошо зная нрав и привычки сурового директора... Лишь однажды мне довелось пообщаться и побеседовать с Годжаевым. Случилось это лет через десять после окончания, когда я жил в Москве, а в Баку приезжал повидаться с родителями. Годжаев к тому времени давно уже был на пенсии, его сместили с директорского поста как раз в год нашего окончания. Каждый раз, приезжая в Баку, я встречал Годжаева на улице или на набережной Приморского бульвара и каждый раз вежливо с ним здоровался. Выглядел отставной директор неплохо, держался прямо, походка сохранилась такая же степенная и неторопливая, совсем не старческая, одет был в такой же, как прежде, светлый летний костюм. Вероятно, здоровались с бывшим директором далеко не все, поэтому, я заметил, со временем он стал узнавать меня, а отвечая на приветствия, делал это подчеркнуто внимательно, как будто повстречал хорошо знакомого человека. Как то раз Годжаев неожиданно остановился и спросил, начиная разговор, в каком году закончил я институт. Знать и помнить меня со студенческих лет он, конечно, не мог, но в том, что был я выпускником АзИИ сомнений у него не было. Узнав мою фамилию, Годжаев поинтересовался, кто мои родители, где работал папа, где и как работаю я, доволен ли теперь, постфактум, тем образованием, какое получил в АзИИ. Ответы выслушивал, не перебивая, не спеша задать следующий вопрос. В конце беседы Годжаев пожал на прощание руку, а я пожелал ему здоровья и бодрости, добавив, что с годами понял и оценил его личную роль в том положении, которое занимал в свое время наш институт, и в той обстановке, которая в нем сохранялась. Замечание ему, безусловно, понравилось, он даже слегка улыбнулся, а я остался доволен тем, что сказал своему бывшему директору доброе слово, не погрешив против истины... Моя студенческая жизнь началась 1-го сентября 1954 года с лекции по основам марксизма-ленинизма (ОМЛ). Случайное совпадение, сделавшее предмет ОМЛ первым, с которого началось наше обучение, не заставило, конечно, поверить на-слово преподавателю Ивану Семеновичу Сизову (я даже, как ни удивительно, до сих пор помню, как его звали), что только овладев сущностью всепобеждающего марксистско-ленинского учения, можно стать настоящим специалистом. И я, и мои новые товарищи были уже достаточно искушенными, хорошо понимая, что необходимо освоить кое-что посложнее, посерьезнее, а главное, более существенное и полезное для выбранной нами инженерной профессии. Официальная дежурная риторика воспринмалась как очередной и неизбежный в нашей жизни ритуальный акт. Сизов, будучи человеком старой партийной закваски, придерживался противоположного мнения, искренне и сильно переоценивая полезность своей деятельности. В течениии четырех семестров, раз в неделю он появлялся в аудитории и два академических часа излагал содержание небезызвестной книги «История ВКП(б). Краткий курс», перемежая его в строгом соответствии с программой и партийными указаниями материалами последних пленумов и постановлений ЦК КПСС. Преподносились эти актуальные материалы, как и все содержание "Краткого курса", реальным воплощением в жизнь идей Маркса - Энгельса - Ленина. Имя Сталина старались уже не упоминать без крайней необходимости. Во всяком случае, авторство «Краткого курса», которое официально приписывалось ранее нашему вождю и учителю, теперь не уточнялось. Кроме лекций, каждую неделю проводились семинарские занятия, где под руководством ассистента кафедры прорабатывались отдельные работы Ленина и особо важные партийные документы. При подготовке к семинарам все эти материалы нужно было подробно конспектировать. Без конспектов в конце семестра не ставили зачета, без зачета не допускали к экзамену. Экзамены по ОМЛ мы сдавали дважды - после второго и четвертого семестра. Иван Семенович старался показать себя не только требовательным педагогом, но и серьезным марксистом, разбирающимся во всех тонкостях предмета. Любые неправильные с его точки зрения утверждения и даже малейшие неточности в ответах вызывали бурную реакцию и часто кончались позорным выдворением незадачливого студента с экзамена. Вообще-то наш лектор был человеком неплохим, не злым и не мстительным, к тому же страдавшим тяжелой стенокардией, о чем иногда доверительно делился со слушателями. Правда нередко, тут же вслед за жалобой, выражение его лица резко менялось, становилось решительным и неприклонным. И Иван Семенович резво бросался в другой конец аудитории, чтобы отобрать и зашвырнуть в угол тетрадь или книгу «по постороннему предмету», которая под аккомпонимент его лекции штудировалась кем-то на задней скамейке. Отобранных книг он не портил, а вот тетрадь вполне мог в гневе и разорвать. По мере стремительного перемещения нашего лектора по проходу, с парт убиралось все постороннее, но он ничего уже не замечал, так как цель «атаки» была намечена заранее и отвлекаться времени не оставалось - надо было успеть застать врасплох свою жертву. «Две подружки - нюшки, встать!» - мог неожиданно выкрикнуть, прервав лекцию, товарищ Сизов, выставив указующий перст в сторону мило беседующих студенток. «А ну, вон отсюда! В коридоре болтайте!» Причина такого неакадемического поведения была всем ясна, и на Ивана Семеновича серьезно даже не обижались. Ведь человек он был простой, из рабочих, ставший позднее партийным работником в системе Каспийского параходства. Образование Сизов получил то ли в вечерней школе, то ли на каких-то партийно-профсоюзных курсах. Завершилось его обучение в высшей партийной школе (ВПШ), где за два года обучения слушателю, направляемому туда партией, давали высшее (!) политическое (?) образование. Считалось вполне нормальным, когда такой уже немолодой и не шибко грамотный преподаватель работал в вузе, обучал и воспитывал студентов. Как это не смешно может показаться, Сизов был к тому же первым и единственным для могих учителем философии. В программу курса ОМЛ входили темы по диалектическому и историческому материализму, которые считались теоретической основой марксистско-ленинского учения. Декларировалось, что идеи марксистской философии, проникая в массы народа, реализуются этими массами. При этом и сама философия развивается на основе революционной практики масс. Поэтому каждый советский человек должен быть знаком с основами философского знания, для чего в «Кратком курсе» существовали две короткие главки - одна по материализму диалектическому, другая - по историческому. И лектор наш, как мог, но весьма близко к тексту, помогая себе сцепленными кистями обеих рук, буквально на пальцах, объяснял диалектический закон единства и борьбы противоположностей. При этом пальцы то судорожно сплетались, то начинали шевелиться. Это, вероятно, должно было продемонстрировать нерушимость единства при неизбежности борьбы. Через несколько лет, когда мы учились на старших курсах, ОМЛ заменили предметом, называвшимся «История КПСС». Изучали его уже не по одиозному сталинскому «Краткому курсу», а по новым учебникам. Менялись и преподаватели. Все реже встречались на этом месте партийцы, наскоро обученные в ВПШ. Теперь сюда направляли выпускников исторических факультетов университетов. Для успешной академической карьеры на этом поприще требовалось теперь окончить аспирантуру в Институте марксизма – ленинизиа, Акадению общественных наук при ЦК КПСС в Москве или соответствующую аспирантуру в университетах. Все больше и больше преподавателей становились кандидатами и даже докторами исторических наук. По замыслам идеологического руководства все это должно было вывести на иной уровень преподавание общественных наук в вузах. Марксистская философия в технических вузах тогда же была выделена в особый предмет, который мы успели прослушать на четвертом курсе. К чтению лекций привлекли преподавателей с университетским образованием, уровень изучения философии несколько повысился. «Мы, философы, привыкли формулировать это следующим образом», - такими словами часто предворял наш лектор свои объяснения. Однако, по-прежнему вся философская подготовка сводилась к тому же диалектическому и историческому материализму. По-прежнему на «философском фронте» выделялись исполинские фигуры Маркса, Энгельса и Ленина, с которыми соседствовали фигуры помельче - идеалиста-диалектика Гегеля, из которого классики-марксисты извлекли «рациональное зерно», диалектический метод, и материалиста Фейербаха, опираясь на труды которого развили они материалистическое мировозрение. По другую сторону фронта окопались враги философов-марксистов, все эти никчемные юмы, ницше, шопенгауэры, а также наголову разгромленные Лениным коварные злоумышленники Мах и Авенариус. Во вражеские траншеи не сбросили, пожалуй, еще и Канта из-за терпимого к нему отношения все тех же классиков, отмечавших роль Канта в развитии столь дорогой марксистам-ленинцам революционной диалектики. Обо всех о них в курсе философии упомнали скороговоркой, без подробностей, без изложения сущности их философских теорий. Слушатели должны были лишь усвоить имена заклятых врагов рабочего класса, этих беспринципных слуг буржуазии. Точно также, несмотря на их заслуги в деле формирования марксистской философии, обходились с Гегелем, Кантом и, как потом оказалось, малоизвестным на Западе Фейербахом... Весной пятьдесят шестого мы заканчивали, наконец, изучение ОМЛ. И как раз в разгар семестра стало известно содержание доклада Н.Хрущева о культе личности Сталина, прочитанного на закрытом заседании ХХ съезда КПСС, недавно завершившем свою работу. На предприятиях и в учреждениях города устраивали коллективные читки доклада. Текст содержался в специально отпечатанных для этого книжках, которые рассылались на места через первые (секретные) отделы. Ни тогда, ни позднее (имеются в виду советские времена) доклад этот не был опубликован, нигде открыто даже не упоминалось о его существовании. На нашем факультете также прошло такое мероприятие. Несколько часов в битком набитой аудитории несколько преподавателей, сменяя друг друга, читали текст доклада. Читали, иногда останавливаясь от волнения, будто желая убедиться, что они и на самом деле произносят только то, что записано в партийном документе, настолько содержание доклада казалось непривычным и шокирующим. Для большинства услышенное стало полным откровением, но некоторые, в том числе и я, представляли все достаточно ясно уже довольно давно. Однако и мы, постигшие правду о Сталине до хрущевского доклада, воспринимали текст с таким же неослабным интересом, так как всех конкретных фактов, естественно, не знали. Кроме того, официальное разоблачение Сталина представлялось увертюрой к грядущим переменам и хотелось по тексту доклада понять, какие перемены и как скоро нас ожидают. Как раз в ту весну, когда по всей стране на собраниях читали "антисталинский" доклад Хрущева, в Баку шли заседания Военной коллегии Верховного суда СССР. Судили бывшего руководителя республики М.Д.Багирова и группу руководящих деятелей, виновных в массовых репрессиях сталинского времени. А несколько раньше, в начале весеннего семесра, в нашей институтской группе появился новый преподаватель - полковник в отставке Шварц. Предмет, который он вел, был совсем неинтересным - МПВО (местная противовоздушная оборона). Но он был тогда обязательным во всех советских вузах, занятия проходили раз в неделю в течении всего семестра. И каждое занятие, сжато прочитав намеченную очередную порцию материала, наш лектор уходил в сторону, рассказывая благодарной аудитории много интересного из своей жизни и связанной с ней истории нашей страны, в которой как раз в это время приоткрывались доселе неизвестные нам страницы. Мы задавали попутные вопросы, а он подробно на них отвечал, расширяя рамки своих воспоминаний. В конце двухчасовки Шварц неизменно обещал продолжить наше интересное общение на следующем занятии. Полковника Шварца я знал очень давно, хотя лично не был с ним знаком. В нашей школе учились его сыновья, один из них Ян был на два класса старше, другой Лев - младше. А жили они недалеко от школы, в домах НКВД, так как полковник Шварц занимал одно время довольно значительный пост начальника штаба пограничных войск Азербайджанского округа, а затем служил на ответственных должностях во внутренних войсках, командовал дивизией. В разгар антисемитской компани 1940-ых годов Шварца уврлили в отставку. Впрочем, настоящих преследований он, к счастью, избежал. Рассказы отставного полковника Шварца, который к тому времени сменил форму на общевойсковую, весной 1956-го касались, как я уже писал, самых разных вопросов и тем. Помню, он рассказал нам о первом бое, который принял и которым командовал сравнительно молодым командиром. Бой произошел в центре Минска в июне 1941 года. Дежурная команда из полутора десятка бойцов примчалась тогда на полуторке по срочному вызову, поступившему из центрального универмага. Немецкие самолеты бомбили город, а в это время вооруженные грабители вытаскивали из магазина и грузили на машину текстиль, одежду, обувь. Схватка была ожесточенной и продолжительной, рядом рвались бомбы, и только с прибытием подкрепления бандитов удалось одолеть. Но самые интересные рассказы пошли после того, как открылся процесс над Багировым. Публика, присутствовавшая в зале, а заседания суда проходили в клубе МВД, допускалась туда по пригласительным билетам, которые расылались крупным предприятиям и учреждениям города. На весь коллектив доставалось по одному, иногда по два билета, поэтому посетители были ответствееными работниками или партийными активистами. Каждый из присутствующих, как правило, посещал зал заседаний по очереди со своими сослуживцами и больше, чем на одно заседание, попасть обычно не мог. Но были и исключения. Среди них - полковник Шварц. Ветеран внутренних войск, сохранивший былые связи, получил постоянный пропуск и все свободное время в течение более двух недель судебного процесса проводил в клубе МВД. Все это время клуб был оцеплен милицией и войсками, а проезд по прилегающим улицам наглухо перекрыт. На очередных занятиях по МПВО Шварц подробно, с собственными комментариями, рассказывал нам обо всем, что видел и слышал, охотно отвечал на вопросы, задерживаясь в аудитории и после звонка. Мы должны были идти на очередную лекцию, наш преподаватель знал об этом и только поэтому с некоторой неохотой заканчивал, расставаясь с группой до очередного занятия. Тем более, он и сам спешил в клуб МВД. Несмотря на столь бурные политические события в стране, вопросы о Сталине и новой ситуации в партии и стране на лекциях по ОМЛ почти не обсуждались. Однако, совершенно умолчать о докладе Хрущева было невозможно, тем более несколько лекционных занятий были посвещены ХХ съезду. Но никаких подробностей ни о Сталине, ни о проблеме репрессий в связи с процессом над Багировым, даже отвечая на прямые вопросы, Сизов не касался, коротко сообщая, что партия успешно преодолевает отдельные ошибки, связанные с культом личности. Видимо, официальных указаний, как трактовать эту больную для власти тему «в открытом порядке» еще не поступало, и дисциплинированный партиец не посчитал возможным заниматься «самодеятельностью» по столь серьезному вопросу. Зато на семинарских занятиях, где обстановка была более непосредственной, обсуждение все же состоялось. Семинары вел молодой ассистент кафедры, недавно закончивший бакинский университет, который тоже не хотел ввязываться в несанкционированные дебаты со студенческой аудиторией, не хотел, чтобы его слова, истолкованные так или иначе, поставили бы под сомнение его профессиональную и политическую репутацию. Мне кажется, он не только не мог позволить себе вольных высказываний, но и боялся таковых в своем присутствии, на занятиях, со стороны студентов. Интересной беседы, интересного обсуждения не получилось. И тут один из нас, не помню уже кто, выразил свое и наше неудовлетворение реакцией преподавателей общественных наук, борцов идеологического фронта, как их называли, на актуальные политические вопросы, которые ставит наше время. Мнение было очень грамотно, по-газетному правильно сформулировано и звучало, не без задней мысли, в стиле официальной партийной оценки поведения преподавателя. Молодому ассистенту стало очень неприятно и обидно, тем более, ему поставили в упрек, что вот полковник Шварц, старый член партии, не уходит от острых тем и не только рассказывает нам известные ему подробности о процессе Багирова, но и открыто дает оценки политическим событиям недавнего прошлого. Это было уже слишком. Уязвленный марксист побежал жаловаться в партком института. Не знаю, что он там наговорил про Шварца, но нашему преподавателю МПВО этот донос даром не прошел. В парткоме произошел острый разговор, в результате которого Шварц вынужден был уйти из института. Он вел у нас занятия как временный сотрудник, почасовик, с небольшой нагрузкой, так что особого влияния на его повседневную жизнь уход не оказал. Но неприятность есть неприятность, а невольным виновником в этом стала наша студенческая группа. На последнем своем занятии, сразу после беседы в парткоме, полковник Шварц выглядел очень огорченным. Не зная еще в чем тут дело, мы не могли понять, почему он вел всю двухчасовку строго по теме, не отвлекаясь на интересные всем «посторонние разговоры», ставшие уже такими привычными. В заключение он коротко и сухо рассказал о происшедшем и попрощался с группой. Обид и претензий к нам у Шварца не было. Умудренный жизненным опытом, он, вероятно, догадывался, что студенты совсем не хотели всей этой интриги, не предполагали того, какие будут последствия неосторожных разговоров, а по нашей реакции на свое сообщение понял и то, как и в каком контексте все это произошло на самом деле. И все же прощание со Шварцем, до конца с симпатией относившегося ко всем к нам, омрачилось, а неприятный эпизод долго не забывался. Поэтому доносчику-ассистенту пришлось выслушать на очередном семинаре, если не все, что мы о нем думали, то, во всяком случае, много неприятного. Времена менялись, сковывающего страха сказать или сделать что-то не то сильно поубавилось. Почувствовав неприязнь аудитории, которая не уменьшалась на всех последующих семинарских занятиях, он пытался оправдываться и как-то загладить происшедшее, но ничего не добился. После ОМЛ, также в течение четырех семестров, изучали мы еще один общественно-политический предмет - политическую экономию. Первая часть курса включала политэкономию капитализма и строилась на «Капитале» Маркса, марксистской теории прибавочной стоимости, а также на работах Ленина, его положениях об империализме как высшей и последней стадии капитализма. Даже самых общих понятий об авторах, трудах и теориях иного направления нам, конечно, не давали. Вторая часть курса - политэкономия социализма, представляла описание в общем, неконкретном виде основ функционирования советской экономики, характеризуемой как результат неизбежного развития общественного производства от капиталистической к социалистической модели. Много внимания уделялось при этом партийным документам по народно-хозяйственным вопросам. Изучение политэкономии, несмотря на марксистскую ограниченность предмета, принесло определенную пользу, так как расширяло кругозор, помогало усвоить некоторые экономические категории и положения, что в дальнейшем позволило разбираться и составлять собственное мнение, когда дело касалось экономических или близких к ним проблем. Как и что изучали мы в техническом вузе, описанное подробно и в деталях, - не самое увлекательное чтение. Но почти полвека, отделяющие нас от того времени, делают детали эти в какой-то степени историческими и уже поэтому в какой-то степени интересными. Поэтому, упомянув предметы общественно-политические, следует остановиться на основных дисциплинах, традиционно изучаемых в техническом вузе, рассказать об учителях и наставниках, формировавших из нас, вчерашних школьников, грамотных инженеров. В наше время считалось необходимым, чтобы любой инженер, независимо от выбранной специальности, прошел достаточно полный курс начертательной геометрии, технического черчения, общей химии, технологии металлов, теоретической механики, теплотехники, гидравлики, сопротивления материалов, теории механизмов и машин, деталей машин, не говоря уже о высшей математике и общей физике. В АзИИ будущие инженеры-электрики изучали даже нефтепромысловое дело, а также практиковались в институтских механических мастерских, овладевая навыками слесарного дела и работая на токарных и фрезерных станках. Надо сказать, что описанный подход имел определенные положительные стороны, воспитывая в нас общую техническую культуру. Позднее электрики изучали общеобразовательные предметы в гораздо меньшем объеме, а некоторые предметы не изучали вообще, а вот курс математики был для них существенно расширен. В описываемое же время курс начертательной геометрии, к примеру, который являлся как бы теоретической основой технического черчения, изучался на всех факультетах в одинаковом объеме. Изучали его и будущие механики-конструкторы, и будущие электрики, явно заинтересованные в предмете совершенно по-разному. Сравнительно небольшой односеместровый курс этот читал доцент, позднее профессор Пузыревский, читал всем первокурсникам всех факультетов нашего института многие и многие годы, десятки лет, начав свою преподавательскую деятельность задолго до войны. Он же лично принимал экзамены, не доверяя столь ответственного дела своим ассистентам, даже таким опытным и знающим, как Дмитревский, которые лишь присутствовали при сем и по поручению шефа могли предварительно опросить студентов, передав их затем на суд самого Пузыревского. Благодаря такой постановке дела практически все бакинские инженеры прошли через его руки, хорошо помнили его привычки, его требовательность, а встретив своих более молодых коллег или знакомых студентов часто справлялись о нем и рассказывали всякие истории, с ним связанные. Без всякого преувеличения все бакинские инженеры были в то время учениками Пузыревского. Ведь Политехнический институт образовался в Баку сравнительно недавно, и наш АзИИ был до этого единственной в городе «кузницей инженерных кадров». И начинал ковать эти кадры своими руками лично Владимир Николаевич Пузыревский... (Окончание следует)