МенТВ и ВС представляет - Ухо

Дорогие сосайтовцы гуттен таг.

Сегодня на ваш суд, скорый но справедливый, мы публикуем рассказ молодого автора. Он молод, умен, красив и талантлив.

Он скромно пришел к нам в редакцию и потупив взгляд сказал: "Вы и есть та знаменитая, умная, телантливая Наташа Свердлов?". "Да" - скромно сказал я. И так мы стояли минут двадцать боясь нарушить тишину. Ну да ладно не об этом. Я с интересом быстро пролистал этот коротенький рассказ и понял - мы берем. Дорогие сосайтовцы читайте и ведите себя культур-мультур. Анонимные посты будут удаляться и ответы на них также. Ну вот пожалуй и все.

Ген. Директор - Мент

Замполит - Джесс

Ассистен проекта - Моника

П.М.С. Двум последним цветы Ухо Кухня в нашей квартире была выкроена прямоугольником в углу гостиной. Проём в одной стене служил входом, а вырез в другой - окном, под которым в гостиной стоял диван. Было и здорово, и удобно сразу после обеда перевалиться через перегородку, оказаться утопленным в ласковые велюровые подушки и так парить в угаре сытости, глядя в потолок и поглаживая набитый живот. Плита, ряд навесных шкафчиков и разделочный стол под ними были прилеплены к длинному участку кухонной стены, а в оставшееся пространство, метра полтора на два, жильцы нашей многоэтажки, снимающие квартиры с похожей планировкой, умудрялись втиснуть небольшой столик и три-четыре табурета. Нам приходилось ходить в гости не раз и не два, так как в нашем доме мы были не единственными иммигрантами, попавшими в этот отдаленный от всех других иммигрантских центров Бостона, район. Нас было мало – семей шесть-семь из России, и мы сразу сдружились и сбились в комок, сблизились, скрутились и сплелись; как горстка червей, осваивающих девственную сырную головку, мы вгрызлись в нашу новую острую жизнь, прокладывая в ней ходы, пробивая препоны и перегородки для себя, и, с наивной радостью первопроходцев, щедро делясь с остальными червушками собственными каждодневными успехами, кажущимися нам вехами, и подробными картами лабиринтов, проеденных в неизвестной нам бытности, испещренными знаками вперемешку с чуждыми уху словами. Возвращаясь каждый день с ненормированных, непривычных работ, как рады мы были неожиданно столкнуться друг с другом на парковке или в домоуправлении, по выходным встретиться у бассейна, окруженного соснами, безошибочно выделяя «своего» из лежбища разморенных духотой жильцов, по бесстыже облегающим узким плавкам и развязным европейским купальникам, подойти радостно, поболтать, пожать руки и пригласить на чай с пирожками у себя на веранде, выходящей в глухой лес: ведь комплекс наш стоял прямо посреди леса, в четырех милях от ближайшего шопинга и в двух от ближайшей заправки. Сидеть за столиком на кухне было неудобно и тесно, особенно тому, кто сидел в проходе спиной к плите. Наверное, можно было бы подобрать стол оптимального размера в спец-магазине или сделать его на заказ, но нам это было не по карману. Мы с женой помучились некоторое время со складным квадратным столом, который шатался, как пьяный матрос, и не был пригоден для долгого пользования. Как-то раз, а дело было в выходные, я дал нашему перегруженному в тот момент столу подножку, и вся посуда, включая небольшую хрустальную конфетницу, над которой моя жена тряслась, полетела на пол. Богемская конфетница разлетелась на куски. Подбирая их с пола, и чувствуя на спине настроение жены, не говорящей ни слова (она обычно и не говорила ни слова по поводу потерянных предметов или разбитой посуды, но я всегда ощущал её внутреннюю температуру по другим зримым и незримым признакам), я решил построить стол по своей задумке: устойчивый и удобный, подходящего размера и предназначенный только для нашей кухни. Моё, когда-то бурлящее и фонтанирующее инженерное воображение давно уже спало, запертое в клетушке, отведённой ему каждодневной рутинной работой на маленьком заводе пластиковых форм. А тут оно возбудилось от неожиданного проекта, от одного только видения иллюзорного кухонного столика, и затрясло прутья своей темницы так, что мне от дрожи, передавшейся всему телу, пришлось лечь на диван, уткнуться носом в подушку, не откликаться на зов жены и не реагировать на пинки дочери. Так я пролежал где-то около часа. Когда же давление семейных сил, не терпящих даже минутного отсутствия моего сознания в коллективном, достигло критической точки, я поднялся, оделся и отправился из перенатопленной квартиры, из её дерущего верхнее нёбо пересохшего воздуха, в лес, в прохладу, чтобы побродить по утоптанному снегу, среди голых дубов, контрастно чёрных, а от того плоских, как обугленные ладони с растопыренными в небо пальцами, выхватывающими патлы его вперемежку с сочащимися из пронзительной морозной синевы облаками. Перед лифтом в фойе нашего корпуса, я встретил Владимира, моего соседа. Владимиру было за пятьдесят. Он жил со своей женой Викторией Львовной, Витулей, и своим восемнадцатилетним сыном, Серёжей, на третьем этаже. Серёжа был поздним ребёнком: он только окончил школу, когда Виктория Львовна собрала семью в Америку, «ради сыночки, Серёженьки»,- как говорила она, – «не было ему будущего среди этой пьяни, и дружков - будущих уголовников с Русановки». Владимир был человеком мирным и спокойным, он любил свою жену, и обожал своего сына. Он был невероятно худ и кряжист, с большой круглой головой, покрытой густыми седыми волосами, и напоминал мне чем-то гриб серой плесени, с круглой головкой на гнутой углом тонкой ножке. Владимир происходил из деревни, название которой я не помню, где-то в Краснодарском крае. В Киеве он работал наладчиком станков и монтажником цехов: у него были золотые руки и мужицкий мозг, хоть и не крепкий в практичностях жизни, но точно блестящий, когда речь шла о железках и механизмах. Признавая в прекрасном прекрасное с первого взгляда, Владимир опускал глаза в стеснении и почтении перед ним, как опускают глаза перед особью королевской породы или перед красавицей Мисс Аргентина. Он порою влюблялся детской любовью в вещи и предметы, будь то замысловатая домашняя утварь или остроумные приспособления-инструменты, которыми изобилует Америка: он наблюдал какой-нибудь универсальный консервный нож с нескончаемым удивлением, вертел его в руках, тихо улыбаясь совершенству. Владимир купил себе старенький Форд бордового цвета, который тоже полюбил с первого взгляда. Он не торговался с хозяином и не возил Форд к механику на проверку перед покупкой, так как верил безоговорочно в вечность красоты и в силу породы. Мы дружили с Владимиром и с Викторией Львовной. Дружили с ними долго, даже когда уже не было в нашей дружбе никакой практической потребности, даже когда наш сырный теремок распался, развалился на изъеденные зубристые куски, и все другие червушки расползлись во все стороны от него по своим изощрённым домишкам и вскоре перестали звонить друг другу годами и не встречаться до тех самых пор, когда в один день вдруг все вместе, лицом к лицу, оказались в незнакомом районе, в индустриальной зоне, на плоском пустынном участке заросшего газона у самого железнодорожного полотна лет через десять по приезду. Хоронили Владимира. Он был первым из «наших», кто лёг на это чуждое кладбище, где мало кто был похоронен, но практичные «русские» закупали места на будущее, кладбище, которое нам стало «своим» после смерти Володи, после того, когда гроб с нелепо уложенным в него плесневым грибом, обернутым в ненадёванный при жизни мешковатый серый костюм, как корабельный якорь, опустили на широких лямках в эту чужую землю, и тем навсегда приковали нас к ней. А тут Владимир встречал меня у лифта: я сразу понял, что это он по опущенной седой голове, показавшейся в растущем проёме между створками. - Привет, Володя, – сказал я, – как дела? - Хорошо, – ответил Владимир, покачивая головой из стороны в сторону и выходя из задумчивости. – Привет, Лёха. Я вышел из лифта, а Владимир не зашёл в него и остался в фойе. - Лёха, вот я думаю, – сказал он, – думаю, как бы снять карбюратор и прочистить его. Вот я думаю, будет ли он работать? Очень же тонкие там настройки, не то, что в наших. Я смотрел винтов пять, как минимум. - Думаю, что всё получится. И винты не придётся крутить. Я вот свой прочистил специальным аэрозолем. Вся грязь сама вышла. Вам одолжить, Володя? «Вам», я его называл на «вы». - Да, давай, я посмотрю, почитаю, что за аэрозоль. Я вот собирался спиртом чистить, хех. - Хорошо, как вернусь, занесу баллончик. - Спасибо, Лёха,. – сказал Владимир, – заходи вообще, надолго, вина выпьем. Я вот вчера хлеб испёк. - Хлеб?– удивился я. - Тогда точно зайду! - так сказал и пошёл дальше в лес, выгуливать взбудораженное воображение. Я ходил долго, пытаясь рисовать в голове стол и ставить его так и сяк в воображаемой кухне, но ничего путного из этого не выходило. То он казался слишком узким, то слишком широким, так что нельзя было открыть духовку. Я пытался поместить его в угол около колонны, но две стороны столешницы оказывались бесполезно прислоненными к стене; я врезался в торчащие воинственно острые углы, ронял крышки кастрюль на пол и не мог согнуться, чтобы их достать, беспомощно стучал метлой по плинтусам, выметая из-под стола хлопья, рассыпанные дочерью. А когда я представил себе свою тёщу, которая гостила тогда у нас (надо сказать, что тёща у меня была хоть и проворной, но очень габаритной), лавирующей между углами, стульями и плитой, то настрой проектировать стол совсем пропал. Как-то в одной сказке, которую я читал дочери, рассказывалось о бездетных родителях - короле и королеве. Они были несчастливы, даже живя в своём богатом и благополучном королевстве, среди любящих и почитающих их придворных, потому что больше всего на свете хотели иметь своего ребёнка. И вот однажды во сне королю явилась колдунья. Она отвела короля в подземелье. Король очутился в круговом зале со сводчатым потолком. В стенах зала были вырублены ниши, подсвеченные с двух сторон факелами, и в каждой нише стоял ребёнок – маленький мальчик или девочка, а перед каждым ребёнком выстроилась очередь из взрослых, королей и королев. Ребёнок задавал вопросы каждому стоящему в очереди, и если ему нравились ответы короля или королевы, ребёнок соглашался взять их в родители. Вспомнив эту историю, я посетовал, что нет такого стола, который сам бы нас выбрал: посмотрел на план кухни, познакомился с домашними, с едой, которую мы готовим и с её запахами, с нашим расписанием, и сам решил, нравится ли ему стоять на нашей кухне. Вот здорово было бы, когда предметы выбирали нас в совокупности , как люди подбирают себе окружение. Потеряв надежду встретиться с воображаемым столом, я стал думать совсем о другом: о будущем. О том, как наступит лето, как зацветет и зашумит лес, и как можно будет ездить купаться в океане. Так я и вернулся домой без идеи стола. Жена сидела на диване, упершись глазами в медсестринский учебник, и грызла апельсиновую корку. Дочка была в своей комнате, а тёща копошилась на кухне. Я захватил баллончик аэрозоли для чистки карбюраторов, сказал жене, что иду вниз к Володе и Виктории Львовне. Жена буркнула мне что-то в ответ, мол иди, я нагнулся и поцеловал её в голову, поднёс её руку с зажатой в ней апельсиновой коркой к лицу и откусил кусочек от корки. Жена мотнула головой, мол иди, отстань и не мешай. И я пошёл, прикусывая корку у себя во рту, клетка за клеткой впрыскивая на язык жалящий сок. В квартире Володи и Виктории Львовны было очень тепло, чересчур тепло, так что у меня сразу запылали щёки. Пахло кисло-острым пельменным духом. - Вот. Ужин. Пришёл к ужину, Лёха, – сказал Володя, впуская меня. – Пришёл к еде - значит, любят тебя. Знаешь такую пословицу, Лёха? – спросил Володя и по его многословию, улыбке и блеску в глазах, я понял, что он не стал дожидаться меня, и уже выпил. - Любим, любим вас, Алекс, – пропела Виктория Львовна. Она называла меня Алексом, а не Лёшей. Ей казалось, что это так модно и клёво. Она ощущала себя ещё той девчонкой, в обтягивающей юбке, с подведёнными стрелками глазами, яркой помадой на губах и сигаретой, зажатой между нарочито отставленными указательным и средним пальцем. Она всё время рассказывала о той девчонке, студентке шестидесятых, крутящейся в самых крутых киевских компаниях. И о том, сколько парней вертелось вокруг неё, и о том, как Володя, пэтэушник из деревни, рабочий, подхватил её на руки и женил на себе, потому что вспыхнула между ними «невиданная любовь!». Рассказывала Виктория Львовна, как её мать до самой своей смерти говорила с Володей сквозь зубы и едва терпела его во время редких встреч. Она так и не примирилась с выбором Виктории Львовны, женщины с двумя высшими образованиями, связавшей свою судьбу с рабочим. Было в этой истории про долгую счастливую совместную жизнь Виктории Львовны и Володи много пятнышек, которые, то тут, то там просвечивали на поверхности и возникали среди бесед и разговоров, как незначительные штрихи к этой идиллической истории-легенде. Один фактик, например, что Викторие Львовне к моменту встречи с Володей было уже около тридцати. И другой в дополнение к первому, что она уже успела выйти замуж раз и развестись к тому времени. И то, что Володя пил и порою запивал, и что он был влюбчив по природе и влюблялся то в одну, то в другую женщину. Можно было только предположить, что перетерпела Виктория Львовна за двадцать лет их совместной жизни. Но я верил легенде и не замечал некоторых огрехов и без того не предназначенных для моих глаз. Я обычно верю в то, что люди пытаются передо мной представить, стараюсь вжиться в это и не разрушить. Пусть играют на своей сцене, а я стану аплодировать. Даже в нашей с женой недолгой жизни бок о бок, а жили мы вместе на тот момент лет шесть, уже была заведена эта книга легенд и написаны первые её страницы. Хранилась она невидимыми вкладышами в семейных фотоальбомах, и провисала дышащими атласными чехлами в провалах между фотографиями, соединяя во времени счастливые моменты, запечатлённые на них, и прикрывая от глаз постороннего шероховатости и трещины. Мы с женой являлись окружающим молодой, счастливой и перспективной парой с умным и обаятельным ребёнком, и чувствовали себя таковыми, несмотря на размолвки и неустроенности быта. Другие пары в общине, были старше нас стажем и относились к нашей семье по-отечески и по-матерински, как к дитю-акселерату. Они добро и открыто радовались и завидовали нашим успехам - и тому, с какой лёгкостью мы ориентировались во всём новом, и тому, как ловко говорили мы на чужом языке и как стремились выплыть с глубины, куда нас временно забросила жизнь - и осознавали, что им скорей всего никогда не догнать нас, не достичь одних с нами берегов и островов. На журнальном столике у дивана, поверх газет и плёнки, лежал разобранный карбюратор и стоял накрытый тазик. Володя видимо уже промыл все детали спиртом, не дожидаясь моей аэрозоли. “Вот так всегда ... ” – подумал я разочарованно, – «чего ж ты спрашивал совета, если даже не собирался делать так? » Но вслух ничего не сказал. Я протянул ему баллончик с супержидкостью. Он взял баллончик у меня из рук и отвернул глаза в сторону, наверное, заметив мою обиду. Он махнул рукой, так и не глядя мне в глаза, выдохнул длинное «эхх ....», и, не найдя что добавить, пошёл к обеденному столу. Он поставил баллончик между двумя бутылками вина, и, разливая вино по стаканам, сказал глухо, не глядя на меня: - Проходи, Лёха, садись за стол. А потом прокричал в сторону кухни: - ВитУся, неси пельмени! Виктория Львовна передвигалась быстрее, чем позволяла её полноватая фигура, и совершала манёвры, требующие большей гибкости, чем имелось в одутловатых членах. Образ изящной барби, живущий в воображении Виктории Львовны, принимал её теперешнюю комплекцию, как подбитый ватой карнавальный костюм, и от того Виктория Львовна задевала за выступы и углы, совсем того не замечая. Проходя с кастрюлей за спинкой стула, на котором я сидел, она провела животом по моему плечу и мне пришлось быстро вжать локоть, чтобы не угодить им в её чувствительное место. Говорила Виктория Львовна приятным невысоким голосом, осторожно перебирая губами слова и останавливалась задумчиво после каждой фразы с улыбкой, казавшейся акцентом над наступившей паузой. Мне знакомы были всего две интонациии голоса: одна весёлая, когда Виктория Львовна бурлила словами, растягивая губы на всех открытых гласных "а ...., е...."; другая - обиженная, когда Виктория Львовна вдруг превращалась в маленькую девочку, готовую заплакать, и сжимала губки вокруг закрытых гласных "у....., о....". Очень часто Виктория Львовна сочетала две интонации в фразах, следующих одна за другой. Глубокая грусть сменялась задором, и эта смена происходила настолько быстро, что собеседник, которому только что хотелось броситься со скалы от горечи за Викторию Львовну, понимал, что его разыграли, и что вот он стоит весь из себя голый в слезах перед смеющейся толпой. Многие приятели Виктории Львовны переставали принимать её всерьёз после одного такого кульбита, и грусть её казалась уловкой буффона, стреляющего из-под накладных баков струями слёз. - Алекс, - говорила она как-то мне, когда я подвозил её на работу, всхлипывая и вздыхая. - А Володя меня стукнул по голове ..... - Вы, шутите, Виктория Львовна. - Неет.... Вот так взял и стукнул .... Я молчал от неловкости, не находя даже слов, чтобы посочувствовать. - Я ему неделю пилила мозги; ну состояние, Алекс, у меня было такое. А он терпел, терпел и ничего не говорил. А вчера взял ложку и стукнул по голове. Я продолжал смотреть на дорогу. А Виктория Львовна через минуту продолжала уже другим голосом: - А вы знаете, Алекс, мне сегодня на занятиях Кларенс сказал: "Викки, ю соу киют. Ай лов ю, Викки." Ой, Алекс, а "киют" это что-то приличное? Их, негров, ведь не поймёшь. Ну как приятно, когда тебя такой молодой человек любит! "Лов ю, Викки!" *** Ножки у Виктории Львовны были как будто вырезаны по лекалу и казались не поверженными возрастом. Их форме позавидовала бы любая женщина, но маленькая ступня особенно подчёркивала их глянцевую кукольность. Как-то, уже после смерти Володи, и уже после того, как Серёжа женился и уехал в Вегас, Виктории Львовне сделали серьёзную операцию. Когда Викторию Львовну выписали из больницы, она почувствовался себя совершенно беспомощной и слабой. Не в силах следить за собой и, не желая никого утруждать, она попросила врача направить её на время в в дом престарелых. Мы с женой ничего не знали об операции, так как звонили Викторие Львовне редко, и почти не встречались, хоть и жили неподалёку. Сама же она не звонила почти никогда, потому что не хотела нас беспокоить. Только уж если что-то случалось совершенно необычное, Виктория Львовна вдруг появлялась в нашей уже установившейся жизни неожиданным приключением, как всплеском памяти тех времён, когда мы жили тесно и помогали друг другу во всём. Потом она снова исчезала, а приключение забывалось. - Вы в доме престарелых? Но вам ведь ещё нет даже двадцати? Как же вас туда допустили, - попытался пошутить я в трубку. - Я самая здесь молодая, Алекс, - заговорила она совершенно серьёзно, - мне, Алекс, нет даже шестидесяти. В голосе её я не услышал ни одной знакомой мне интонации: напротив он был спокойным, ровным. Она просила приехать и привезти ей туфли на низком каблуке. Жена не смогла поехать со мной. Она завернула мне с собой пару своих туфель, коробку английского чая в пакетиках и шоколад. С этим свёртком я вошёл в палату Виктории Львовны. - Алекс, уведите меня отсюда! - заплакала Виктория Львовна, увидев меня в дверях. Она, видимо, ждала меня и сидела на кровати. И тут же добавила, утирая слёзы: - Алекс, а что там, в коридоре, как на вас сёстры смотрели?! Ой, как я рада! Они будут думать, что у меня есть такой красивый молодой человек! На другой кровати у окна неподвижно застыла длинная седая старуха. Наверное, она была блондинкой в молодости и танцевала с обручем в руках, продевая ноги в кольцо. Глаза старухи были закрыты, а свет бра бил ей в лицо прямо поверх коричневатых век. Но она даже не пыталась отвернуться. Виктория Львовна заметила мой взгляд, прикованный к старухе, и сказала: - Не переживайте, Алекс. Она жива. Она так всё время. Потом, наклонившись и проведя ладонями по икрам, но, не достав до ступней, Виктория Львовна попросила меня: - Помогите мне лучше надеть туфли и давайте выйдем на улицу. Побыстрее! Я больше здесь не могу! Я встал на одно колено перед кроватью, развернул свёрток, достал из него туфлю и взял ступню Виктории Львовны. Как будто голыш согретый солнцем оказался в моей ладони, и мне не хотелось его выпускать. Я осторожно надвинул туфлю на носок; она скользнула по ступне и поглотила её полностью. Туфля моей жены оказалась свободной на ноге Виктории Львовны, и это было удивительно, так как моя жена всегда гордилась маленьким размером ноги. Мой палец непроизвольно из любопытства пополз по кромке туфли и оказался в зазоре между задником и щиколоткой. Ножка Виктории Львовны была меньше туфли как минимум на размер. Виктория Львовна заметила моё копошение и заговорила тихо. А я очнулся от мыслей и обнаружил, что мой палец всё ещё находится в зазоре над пяткой: - Алекс, а красивые у меня ноги? - услышал я голос Виктории Львовны, и отметил, как он снова обрёл радостную интонацию открытых гласных и перестал быть бесцветным, как здешние стены. Я не ответил, а наклонился и прикоснулся губами к подъёму её ноги над вырезом туфли. Я не поднял на неё глаз и только заметил, как судорожно сжались пальцы на её другой ноге. Надев вторую туфлю, я коснулся губами и той ноги. Потом я приподнял Викторию Львовну с кровати, прижал к себе и поцеловал её в губы. Она мне ответила очень робко, едва приоткрывая рот и сдерживая меня. Губы её были сухими, шершавыми и прохладными, с привкусом какой-то горечи. Я работал неистово, пытаясь их оживить, но, почувствовав, что она пытается отстраниться, отпустил её. Мы стояли напротив друг друга долго, опустив глаза, и свет сочился из бра на прикрытые веки старухи на соседней кровати и расползался по серому резиновому полу. Виктория Львовна положила мне голову на грудь и обняла меня. Она плакала, а её гладил по волосам. И чем больше отходило моё возбуждение, тем отчётливее я ощущал фантомную полосу на подушечке указательного пальца, оставленную тем зазором туфли. Мой мир не сошёлся сегодня с другим на ширину этой полосы, как сцепки вагонов, выкрашенных в зелёный и голубой, пригнанных из пограничных стран. Я вспомнил, как минут пятнадцать назад я стоял перед лифтом на первом этаже в сумрачном лобби этого дома, и всё ждал, когда откроются двери, всё представлял, как будет расширяться щель между ними и как жёлтый свет из щели разрежет меня на две половины. Я никогда не был в доме престарелых до того, и очень боялся появиться в нём в первый раз. Я боялся увидеть то, что мне не следует видеть, появиться в чуждом мне мире и вдруг осознать, что я в нём не чужой, и потом остаться с этим знанием навсегда. Я пропустил лифт в первый раз и дал дверям закрыться. Но во второй раз рядом со мной оказалась чернокожая медсестра. Я вошёл в лифт за ней вслед и отдался течению. *** В молодости у меня был друг, которого я очень любил. Его звали МихО. Он был родом с Кавказа, неизвестной мне национальности. Мы работали вместе в маленькой фирме как раз в то время, когда их стало появляться много. МихО был помешан на женщинах. Редкую ночь он проводил один, и редкие три ночи подряд с одной и той же подругой. Он приходил на работу рано утром, валился на тахту в задней комнате и отсыпался до полудня. Потом он просыпался, пил чай и работал до позднего вечера. Проходя мимо комнаты, которую мы называли кухней, и в которой мы обычно сидели перед началом работы за круглым столом и болтали, МихО бросал нам цифру «6», «10», «11». Цифра отмеряла количество любви за последнюю ночь, и, услышав её, сотрудники помоложе улыбались сочувственно, с некоторой завистью, а семейные упирались глазами в стол и замолкали в неловкости. Когда однажды МихО сказал «18», один из семейных не выдержал, и после того как МихО исчез за дверями, поднялся из-за стола, покачал головой и сказал с возмущением: «Это же кролик, а не человек!» «Так женщину не любят. 18! Это же рацион, а не любовь!» - добавил он, выходя из кухни. Все оставшиеся за столом долго смеялись, а выражение «рацион, а не любовь» из фразы превратилось в код в тот же самый момент, и не раз повторялось нами впоследствии ради весёлой разрядки в разговорах. МихО во время дневного чаепития после сна делился с нами некоторыми подробностями, и мы находили забаву в том, чтобы путать его подруг и приписывать одной из них свойства другой. МихО улыбался и честно пытался нас поправлять в именах и описаниях, но из этого ничего не выходило, кроме бесконтрольных и продолжительных взрывов смеха. Однажды все заметили, что МихО вот уже несколько дней подряд не называет «рацион» по утрам. Он казался чем-то подавленным и даже стал просыпаться раньше полудня. Мы продолжали подшучивать над МихО, а он продолжал улыбаться. Но чувствовалось, что с МихО что-то произошло не то. «Неужели провал? – подумал Штирлиц.» - шутили мы за его спиной, но в открытую не хотели ни о чём спрашивать. В один из тех дней МихО подвозил меня домой после работы. На мой вопрос: «с кем ты сейчас», он ответил: «с Валей». И добавил после того, как срезал поворот так, что мне пришлось придержаться рукой за передний щиток: «Она другая». Мы остановились в ресторане «под соснами» и выпили водки. МихО встретил Валентину в конторе своего друга-тесальщика, тоже из «грузинов», на кладбище. Валентина только похоронила свою мать и всё ещё носила траур. Она зашла в мастерскую, чтобы заказать камень. Пока друг-тесальщик оговаривал с Валентиной какие-то детали, МихО наблюдал за женщиной в чёрной косынке с красивым русским лицом, какие только бывают у стюардесс, в тёмной одежде по фигуре. Валентина была старше МихО, которому было лет двадцать пять. Валентине было за сорок. Её дочь училась в девятом классе, а мужа у Валентины не было. Вернее, он был в своё время, но в тот день, когда ему исполнилось сорок, вечером после застолья он пошёл в туалет, привязал верёвку к трубам, проложенным в шахте за стеной, и повесился. Валентина закончила говорить с другом МихО и поднялась, чтобы уйти, но, пройдя несколько шагов по покрытому белой мраморной пылью, разбитому сосновому полу, она зацепилась каблуком за торчащий гвоздь и растянулась, не доходя до двери. Валентина не встала сразу после падения и МихО бросился к ней, чтобы помочь. Приподняв её, он увидел, что она плачет. Она плакала так горько, что, по выражению МихО, «моё сердце плакало и мне захотелось нассать в штаны». Они посидели так некоторое время на полу рядом, а потом МихО отвёз Валентину домой. Они стали любовниками не сразу. МихО долго дружил с Валентиной и относился к ней совсем по-другому, как ни к одной своей подруге. Он даже перестал проводить с кем-либо ночи, просто ходил спать к себе домой, к великому удовольствию своей бабушки, с которой он жил. «Я её так хочу, Лёха! Но не могу совсем. Не могу я её так, Валентину. Просто. Я боюсь, боюсь. Что будет!?!» - говорил мне МихО. Но через некоторое время после той остановки в ресторане, МихО всё-таки победил себя. Мы это поняли в тот день, когда он пришёл на работу рано, и, заглянув на кухню, отправился прямиком в заднюю комнату на тахту. Он не назвал номера "рациона", как обычно, но мы все поняли по его улыбке под усами и по прищуру глаз, что номер сегодняшней ночью состоялся. Но было и что-то ещё, что-то другое. Постепенно все узнали, что МихО встречается с Валентиной. Он даже привёл её раз на работу и познакомил со всеми. Валентина работала в управлении города и пока МихО с ней встречался, она помогала нам от случая к случаю, предоставляя свои знакомства и связи. Наши шутки с МихО тоже поменяли тон. Сначала мы его спрашивали «как твоя бабушка Валентина сегодня была?», "как Валентина Петровна? извольте ей откланяться!" А потом перестали шутить вовсе, поняв, что МихО прилип к чему-то серьёзно. Однажды (в тот же период Валентины) МихО мне сказал: «Мне трудно. Не знаю что делать.» - Секс? – спросил я. - Да. Она какая-то холодная. Я не могу её пробить. – ответил МихО. - Может быть это потому, что она давно не была с мужчиной? – ответил я, уважая себя за такое глубокое понимание зрелой женщины, полученное от Эммы Бовари. - Это тоже. Но это не то. – ответил МихО. И после этого разговора, я понял, что МихО не в себе. Через некоторое время МихО сказал мне ещё, и снова как бы невзначай: - Я сегодня под утро её пробил. Я так вонзил глубоко! Я вот ТАК вонзил! И она отозвалась в самом конце. Но это признание МихО не прозвучало как победа. Что-то было обыденное в его словах и уставшее. Наверное, так чувствовал себя Колумб, когда после всех тяжких испытаний узнал, что не доплыл до Индии, а открыл новый мир, необитаемый и не никому не нужный при всей своей экзотичности. И даже живость приставки «Новая» к «Индии» не скрыла исторической горечи его открытия. Потом МихО жил с Валентиной и занимался её делами, как своими. Отношения их стали такими же, как и все другие отношения. А мы в нашей фирме соскучились по тем временам и по тем шуткам, когда МихО был ковбоем-любовником. Незадолго до того, как МихО ушёл от Валентины, он повёз меня к ней домой на обед. Скорей всего просто для того, чтобы после обеда был повод уйти и не остаться, сославшись на наши совместные несуществующие дела. Квартира Валентины была хорошо обставлена. Мебель была импортная, на полах ковры, на кухне не пластиковые табуретки, а подобранные стулья с красными кожаными сидениями, и блестящие электрические приборы вроде миксеров и комбайнов, которые я и не видел никогда. Мы сели обедать на кухне на угловом кожаном диванчике: я, МихО, Валентина и её дочь. Дочь была красивой. Она взяла фигуру от матери. Я ещё удивился про себя, как МихО трудно находиться рядом с такой девицей и бездействовать. Всё мне было странно и чуждо в квартире Валентины. Пока мы обедали, я замечал всякие мелочи, примерял их на себя и на МихО, и всё больше убеждался в том, что если МихО что-то и пробил, то мир, который встретил его за стеной, отличается прелестью ледяного королевства, а не пышущего жизнью и наготой моря амазонских лесов. Угловой диванчик, покрытый той же красной кожей, что и стулья, скрипел при каждом движении тела и издавал звуки, подобающие скорее туалету, а не кухне. Было неожиданно поначалу издать из-под себя такой звук, находясь в присутствии двух женщин и зачёрпывая при этом суп, но, после того, как Валентина признала особенность своего диванчика, нам всем стало просто весело. Мы смеялись после каждого резкого движения, и обстановка за столом разрядилась. Перед десертом мне захотелось в туалет. Я выполз из-за стола, скользя по поверхности диванчика и, на забаву обедающим, издавая звуки забитого грязью поливного шланга. В туалете мой взгляд упал на нишу в стене, и на решётчатую крышку, прикрывающую отверстие, ведущее в шахту. Я понял, что именно оттуда свисал муж Валентины, когда его нашли. И осознав это, уже сидя на унитазе, я никак не мог отделаться от видения зависшего надо мной тела с вывернутой шеей и торчащим изо рта кончиком языка. Я понимал, конечно, что МихО не такой впечатлительный, и что кроме воды в унитазе и струи он ничего не замечает. Или он вовсе не пользуется туалетом в этом доме, а справляет нужду с балкона четвёртого этажа. Это был последний раз, когда я видел Валентину. МихО от неё ушёл через неделю после того обеда. Он долго переживал и казался грустным и отрешённым. Но через некоторое время он снова вернулся к той жизни, что и до Валентины, и стал встречаться с женщинами, особенно не разбираясь, кто и что. Но традиция заглядывать на кухню с утра и объявлять рацион исчезла навсегда. Как исчезли навсегда и шутки на тему любовной жизни МихО. И расспросы, и его рассказы. *** - Как же давно я не курила! - воскликнула Виктория Львовна, доставая длиную сигарету из зелёной пачки. - Как я замучилась в этом доме. Эти ужасные старики.. Она выдохнула, опьянённая первой затяжкой и добавила тут же, улыбаясь: - А как вот люди про нас думают? Что я рядом с таким красивым мужчиной .... Солнце садилось. Лесное озеро правильной формы напоминало кусок полотна, натянутый на пяльца, с выложенными косыми стежками силуэтами деревьев и залитым гладью пространством оттенка кофейной пены. У обочины дороги за деревьями тарахтел на холостых дизель школьного автобуса. Дети суетились в леске неподалёку от нас, собирали сухие ветки и тащили их к куче, сложенной у воды. Полный мужчина в короткой куртке, видимо, наставник, возился у кучи, пытаясь развести костёр. Огонь вспыхнул неожиданно, и мужчина отпрянул, увлекая за собой детей, возившихся в досягаемости его растопыренных рук. Ветви затрещали, как тысячи лопающихся пистонов, и проснувшийся дух костра засуетился кругами по земле, яростно ухнул в лица застывших вокруг существ и взвился в небо рассерженным гоблином. Мы сидели на скамейке. Виктория Львовна затягивалась с наслаждением и наблюдала за дымом костра, стелившимся вдоль берега. Эпизод у кровати уже как-то осел в наших ощущениях за то время, что мы молча ехали в машине, и только невысказанное призраком висело между нами и всё не давало говорить о чём-то незначительном. - Знаете, Алекс, вот что я вам хочу сказать, - начала Виктория Львовна на мягкой ноте. Я внутренне сжался, предчувствуя приглашение к объяснению, которого мне хотелось избежать. - Володя был ангелом. Она посмотрела на меня, произнеся это, и я увидел в её глазах мистические огоньки. - Мне часто так кажется. И я не имею в виду в переносном смысле, нет. Он был настоящим моим ангелом. Я почувствовал себя идиотом, услышав это признание. Мне даже не хотелось отшучиваться, потому что я понимал, насколько серьёзна Виктория Львовна и как искренни её слова, но я не знал, как мне на них реагировать. Виктория Львовна продолжала, глядя на озеро и не замечая моего замешательства. - Он мог появиться рядом, когда я его звала. Вы помните, Алекс, тот случай с машиной? Нет? Нет...... И она рассказала мне случай, который произошёл незадолго до смерти Володи, и о котором мне как-то со смехом рассказывал Серёжа: "Мама заехала чёрт знает куда, и мы её целых часа два не могли найти! Хорошо что позвонили из полиции!". Володя проходил курс "химии". Он был худ как скелет. Я его не узнал, когда в один из тех дней, после месячного перерыва, пришёл проведать. Он подошёл к дверям весь какой-то сгорбленный и некрепко пожал мне руку. Волосы его отросли на дюйм с тех пор, как я его видел совершенно лысым, и были гуще, чем до болезни. - Вот, Лёха, завидуй моей шевелюре, - попытался улыбнуться он. Жили они в том же доме, вдалеке от всего, и Виктория Львовна вынуждена была освоить автомобиль. Володя за руль садиться боялся. Он был слишком слаб. Виктория Львовна уволилась с работы и ухаживала за Володей. На полдня с утра она нашла себе приработок: в доме, в милях в трёх от нашего комплекса: сидела с малышом. Иногда во время прогулок Володя залезал в свой бордовый форд, заводил его и сидел, слушая радио. Иногда он решался размять колеса и проехаться по дорожкам внутри комплекса. Виктории Львовне купили подержанную японку, так как Володин форд с ручным управлением ей не подходил. Она постепенно приноровилась ездить сама за три мили к своему малышу. Володя оставался дома с сиделкой или один, и дожидался Викторию Львовну. Однажды Виктория Львовна не вернулась к часу дня, как обычно. Дело было ещё в домобильную эру. Володя позвонил в дом к малышу и с трудом объяснился с его мамашей, которая сказала, что Витуся - "Лефт!Лефт! One Hour! One Hour ago!" Володя метался по квартире. Позвонил на работу Серёже, но не нашёл его. А Виктория Львовна тем временем блуждала в сорока милях от дома. Она, как обычно, выехала от малыша, и следовала по своему маршруту. Она ехала, вцепившись двумя руками в руль, чуть не вжавшись в него и уставившись неподвижно перед собой. Подъезжая к входу на экспресс, она задумалась и не успела сменить полосу, а потом, уже прижатая грузовиком слева, была вынуждена выехать на скоростную дорогу. Викторию Львовну охватил ужас. Она никогда не ездила по скоростной дороге одна, боялась на неё выезжать и съезжать, даже когда Володя был рядом. Виктория Львовна плелась в правой полосе скоростной дороги, вжавшись в руль и не замечая раздражённые визги обгоняющих её машин. Она не представляла себе что будет дальше и оцепенение не покидало её. Она тихо всхлипывала, слёзы лились из её глаз без остановки и стекали по резиновому лбу руля. В конце концов, потеряв полностью представление о времени и своих координатах в пространстве, Виктория Львовна сдалась. Она повернула руль вправо, выехала на бордюр и направила свою японку носом в бетонное ограждение, даже не попытавшись притормозить. Виктория Львовна не помнит, что было дальше, и сколько прошло времени, но когда она очнулась, то .... - Со мной рядом в машине сидел Володя и смотрел на меня. Он намочил слюной платок и пытался оттереть кровь с моего виска. Я немножко разбилась. Вот здесь. " ВолОоооодя?! Как ты здесь появился?" - спросила я. "Хех. Прилетел ...... Как ты, Витуся?" Володя вывел её из разбитой японки, посадил её в свой бордовый форд, съехал со скоростного монстра и они медленно поплыли домой по городским улицам под мигающий аккомпанемент разноцветных сигналов. *** - Алекс, он прилетел ко мне, - закончила Виктория Львовна. - При-ле-тел .... - Ну откуда он знал, где я? И как бы он мог так быстро доехать? И как он вообще! ехал! в его! состоянии!? Виктория Львовна докурила сигарету и притушила окурок о скамью. - Алекс, мне что-то хочется сделать вам хорошее за вашу доброту! - Выздоравливайте поскорей, - ответил я банально-добродушным. - Нет, нет , Алекс. Я должна вас отблагодарить. Я даже знаю как! - сказала Виктория Львовна, загадочно улыбаясь. - Не стоит, Виктория Львовна. Когда мы добры к близким, мы добры к себе, - произнёс я ещё одну универсальную нелепость. Но Виктория Львовна не обращала внимания на то, что я говорил. - Алекс, я вам погадаю на картах! Вот как только выйду из этого дома, так сразу приходите ко мне с супругой (она назвала по имени мою жену)! - Дело в том, Виктория Львовна, что мне ничего не хочется больше знать про то, что будет, - ответил я совершенно серьёзно. - Как-то меня больше тянет в прошлое. Не знаю, что на меня нашло, но эти слова были слишком откровенными. Они вырвались из меня совершенно не по моей воле, и я тут же пожалел, что сказал подобное Виктории Львовне. Сразу нарушив дистанцию между нами, которую поддерживал многие годы. Как-будто кто-то понизил меня одномоментно из должности спасителя и защитника, в роль падшего и больного. На скамейке рядом с Викторией Львовной больше не сидел инопланетянин в серебряном костюме по имени Алекс, появившийся, чтобы спасти этот мир, эту цивилизацию. Вместо него здесь ссутулился сорокалетний мужчина в джинсовой куртке, похожей на куртку того суетящегося наставника, растворившего свою сущность в чужих детях. - Да вы что, Алекс! Вы же такие молодые! Вам же всего-то под сорок. И такие у вас чудные дети. Зачем вам в прошлое? "Простите, Виктория Львовна. Я спорол чушь. Нам пора ехать." - хотел сказать я, но мой язык продолжал молоть без остановки, а рядом с Викторией Львовной вместо сутулого мужика в джинсовой куртке, уже расставил ноги футболист Патриотов, проигравший пять матчей сезона. Он был в полной амуниции, с пластинами на груди и щитками на плечах, но шлем его лежал рядом на скамейке. Локти футболиста упирались в ляжки, а пятерни были утоплены в пропитанные потом волосы. Футболист рыдал, вздрагивая телом и звеня щитками. - Алекс, неужели это вы? - спросила Виктория Львовна рыдающего футболиста. - Вы не должны падать духом. - Вот вы можете погадать мне на прошлое, и чтобы оно поменялось? Или просто вернуть меня на лет двенадцать назад, - продолжал тот Алекс, который уже был не я, и даже не футболист, а чёрт знает кто. - Вы помните тот обед с пельменями у вас? - Давайте вернёмся, Виктория Львовна! - Я оставил там себя рядом с кухонным столом... *** Пельмени были отменными. Они падали в желудок как звёздочки, оставляя на нёбе шлейф из тлеющих искорками пряностей. Я похвалил Викторию Львовну за пельмени, но она загадочно улыбнулась и сказала: - Володя и готовил и лепил. Я только варила. Она достала длинную сигарету из зелёной пачки и закурила. Она курила только длинные сигареты и делала это стильноОна загадочно улыбалась после каждой затяжки, останавливала речь и неподвижно наблюдала за дымом. - Володя, я вот задумал сделать себе столик на кухню и никак не могу придумать форму. - А зачем думать, Лёха? Вот, возьми, сделай такой, как у нас. - Да нет, Володя, квадратный неудобно. Много углов. Он не обтекаем. - Дык .... Стол же это, Лёха. Не пельмень же какой-то, чтобы проскальзывать, - сказал Володя, покручивая на вилке пельмень. - Мне хочется, чтобы всем было удобно. На кухне же много времени проходит. Всем должно быть хорошо. - Удобно? - повторил Володя. - Когда сядешь, и локти расставишь, то будет удобно. А когда ходишь..... Зачем? - Эх .. - махнул я рукой. - Я придумаю что-нибудь. Мы допили вино. Был и чай с выпеченным хлебом и с мёдом. А потом, ближе к десяти, я попрощался и поднялся к себе на два этажа. Дома уже спали. Дочке надо было в школу, жене в пять на смену. Теща читала, лёжа в постели, и только крикнула мне: - Лёша, вы? - из спальни. Я убрал из кухни стулья, выкатил поднос на колёсах, служивший временным столом, взял у дочки коробку мелков и начал моделировать стол прямо на керамическом полу. Я рисовал так и этак, разными цветами. Примерялся к плите, расставлял стулья вокруг линий, и выпячивал локти над невидимой столешницей, обозначенной силуэтами у моих ног. Стирал мел тряпкой и снова рисовал. Но ничего не выходило. Потом я лёг на пол и начал смотреть на лампу под потолком. Часы на плите показывали около трёх ночи. Свет слепил меня, и глаза горели от усталости. Я сам не заметил, как заснул прямо на кухонном полу. Я когда я проснулся, уже стоял день, и в квартире было совсем тихо. Я лежал лицом к перегородке, отделяющей кухню от гостиной, поджав ноги к животу. Под мою голову была подсунута подушечка. Я понял, что меня не разбудили утром. Не хотели будить. "Но как им удалось? Ведь кухня по утрам была центром вселенной? Жена без чая уйти не могла. Тёща не отпускала дочь в школу без горячей каши и сложного, многопредметного завтрака в дорогу." Я поднялся с пола и пошёл умываться. "Значит, они суетились утром на кухне, а я там лежал лицом к перегородке всё это время? И как-то они умудрились меня не задеть? Неужели они летали? И тёща, со своим грузным телом, и дочка, с быстрыми ногами, и непроснувшаяся до конца жена; все суетились на кухне и двигались по свойственными им траекториям, но никто не задел меня и не нарушил моего сна?!" Я вернулся на кухню и включил свет. Весь пол был заляпан разноцветными пятнами. Цветные дорожки и несколько явственных отпечатков ног покрывали отдельные плитки особенно густо. А другие участки были едва тронуты пылью. То место, где я лежал, было почти белое и отделено контуром от остального пола. Тот контур формой напоминал гигантское ухо. Я скопировал этот контур на большой лист, склеенный из нескольких газет, и в этот же день вырезал из древесной плиты столешницу формы гигантского уха. Стол вписался в нашу кухню легко. Домашние были в восторге от необычности дизайна, и неожиданной гармонии, воцарившейся на кухне с появлением этого предмета. Соседи качали головами и хвалили. Даже когда мы съезжали с этой квартиры, хозяева комплекса упросили нас оставить стол на кухне, простив нам за это нам все царапины на стенах, гвозди и липкую ленту. Володя тоже хвалил: - Лёха. Стол такой красивый, как природа! Вот... Но странно он добавлял что-то такое, что мне казалось сказанным назло: - Некоторые вещи должны быть квадратными, с углами. Вот .... А некоторые - невидимыми.

Author - Vsha-MF