Философия колодезного ведра

Ура-ура! Идут! Идут родненькие, идут миленькие. Идут мои жаждущие, страждущие, бедные, несчастные. Глазками позаблистали, губки пораскатали, глотки луженые пораскрывали, ручки пораскинули… Емкостями громыхают, коромыслами друг дружку по головам трескают… Слава те господи! Ура! Сейчас кааак барабаном застучим, кааак цепью загромыхаем и…уууу-хххх! А то ж я совсем пересохло чего-то – букашки-таракашки даже лазать внутрях перестали. Последний-то «родненький» – мало того, что бока мне об стенки помял и всё до капельки в свою цистерну перелил (аж тряс меня - перевернутое - полчаса, чтоб не дай бог на дондышке ничего не осталось), дак еще и не поставил на место - в грязь, паразит, швырнул. Ещё бы не швырнуть, когда в колодце-то одна пустота осталась. А теперь понабролось, понабролось, видать, коль гурьбой прутся. Глянь-ка – сколько их там, на горизонте! Ну идите, идите миленькие мои, а я пока на битой спинке полежу, повспоминаю дни златые... Приятно, что ни говори, быть хоть иногда нужным, уважаемым и ублажаемым. Об этом мне ёще мамулька с бабулькой говорили: «Лови момент, пока ты нужно’: ныряй глубже, черпай больше – авось что-то на дондышке и оставят…, коль вдруг совесть в жаждущих заговорит или ихни ёмкости меньше твоей окажутся». Говорить-то говорили, а сами - ловили что ли? Да уж, конечно!.. Когда б ловили, не валялись бы вы сейчас, дырявенькие, ржавенькие мои, в вонючем овраге, что за околицей села, а в центре, на мраморном постаменте памятниками трудящимся… ведрам стояли бы. Э-хе-хе, да что о памятнике говорить, ежели даже на металлолом жаждущие вас не свезли, не смотря на знак качества на мамульке – до того измордовали да извозили. Слава богу, нашлась добрая душа – в овраг скинула. И хоть без них мне скучнее стало, однако появилась надежда, что есть ещё в миру добрые души, и что не так плоха селява, как о ней наро…, пардон, колодезные ведра говорят. Бабулька-то моя, царствие ей небесное, молоток была. Безо всяких знаков качества, а крепенькая, тяжеленькая. Из настоящего железа видать, не то что мы – примесные. Как заскрипит, бывало, ручкой: «И за царя, за родину, за веру!...» - аж мурашки по спине от гордости за нашу ведёрную наследственность ползут. Ей-то просто на свете жилось: никто за ручку не тягал, на части не рвал. Соответственно и швы-нервы здоровей да крепче были. «Ну-тка, ливани наследничку, да пожирней, да почище!» – говорил какой-нибудь холуй из царской едальни, подъезжая вплотную на карете-водовозке. «Да на здоровьичко!» - отвечала бабулька, не песоча себе мозги проблемой: почему наследничку, а не кому другому? И ныряла (сама ныряла, боками об стенки не били, не швыряли!) как сказано, и наливала, сколько сказано! И проныряла таким смиренным макаром, дай бог памяти, до ста лет, не глядя, что всухомятку. Мамульке уже сложнее нырянья давались, ибо её вдруг гегемоном назначили и знак качества пришпандорили: «маде ин сэсэсэр» - знай, мол, наших! Что такое «гегемон», я понятия не имею, но нарыдалась она с этим титулом не дай бог каждому! Правда тоже пела-скрипела до смертного оврага: «Мы наш, мы новый мир построим!…». И за ручку её в разные стороны не тягали, но подваливали ответственные лица из секретарских едален на броневиках с духовым оркестром да с канистрами и ласково так спрашивали: «Слышь, гегемон! Вот тебе две фотографии - ты кому первачка налить хошь – энтому али энтому?» Мамулька вставала в полный ведерный рост, гордо подбоченивалась и, закрыв глаза, тыкала в первую попавшуюся: «Вот энтому я хочу!». Ответственные затылок почешут, ружья поправят и скажут: «Миленький гегемон! А нам кажется (если ты не возражаешь конечно), что вот энтот, другой, лучше! Красивше как-то! А тебе так не кажется?» «Когда кажется, креститься надо!» - отвечала мамулька и ныряла, только не сама, а с сильной рабоче-крестьянской руки – от стенки к стенке отскакивая, головушкой камешки скребя, бедняжка моя! А потом выныривала и наливала сколько надо и кому надо, ну то есть тому, кто красивше. Но зато…, зато ответственные всё не сливали в свои красные канистры, а чуток и мамульке оставляли, чтоб она стояла не сохла, не ржавела и не тужила до следующего ихнего приезда. Чтоб надежда на то, что из «никем» можно стать «всем» из неё не испарилась, как мутное самодержавное прошлое и деньги партии. И простояла так моя мамулька, временами ныряя за новой порцией живительного блага, до восьмидесяти годочков, пока не продырявилась окончательно, и пока я ей на смену не встала. Тут вскорости и секретари с канистрами куда-то в прекрасное далеко подевались. Взялись ходить парламентарии с ведерками. Знак качества мне уже не пришпандорили, но пришпандорили скотчем нержавеющую бумажку: «маде ин раша» - не знай мол наших, бо мы ваших тоже знать не хотим. Да вот же они, приперлись наконец-то… Э, э, э … господа-товарищи-граждане! Чего это вы с десяти сторон за меня ухватились? Чего тягаете в разные направления-то? Чего деретесь мною, аки я вам дубина какая? Так ить и до пятидесяти не доныряюсь. Уж лучше быдлом назовите, только ручку не отрывайте, бо голосовать нечем будет. Чего-чего? Ась? Вот щас всё брошу и выберу! Навыбиралась ужо! Сами справитесь. А голосовать буду - буду, куда ж я денусь? Традиция у нас, ведерного народа, такая – голосовать за кого-нибудь, кто красивше… Ну, определились что ли?.. Залудишь, говоришь? И на дондышке оставишь?? И цветочек на пузе приклеишь???... Ну лады… Только полегше, дяденька, полегше… Эх, мать моя женщина, батя юрист…..уууууххххх!