Поезд Питер – Баку, или Яшасын Азербайджан

путевые зарисовки Отъезд Пять часов утра. Только что пошли первые трамваи и уборочные машины, а мы с сыном тащим мой нехитрый багаж через проспект Культуры к проспекту Просвещения, по которому я проеду свой стартовый километр к далекому дому. Водитель первого же свободного такси оказался азербайджанцем – ироничный намек судьбы на то, что мне пора прощаться со славным городом Петра, русскоговорящим народом и единственным сыном. Надолго… Еду по раннему Санкт-Петербургу, в котором провела целый месяц, и таращу глаза по сторонам, пытаясь не думать о разлуке, чтобы не разреветься. Господи! Какие широкие, чистые улицы, какой простор! Какая иллюминация повсюду! Какие торговые центры и товары в них! Целые стадионы культурно-торгового самообслуживания со «стометровками» сырных, мясных, молочных, рыбных, хлебных и прочих прилавков, поражающих ассортиментом. Из универсама «О’кей» на станции метро «Озерки» я бы вообще не уходила – так и гуляла бы по нему с тележкой всю жизнь. Неужто это та самая полуголодная Россия с тремя сортами колбасы в редких магазинах, которую я не посещала пятнадцать лет? – Ну, вот и твоя деревня, вот твой дом родной! – говорит сын, как только мы ступаем на перрон Московского вокзала, и ехидненько хихикает. Приглядываюсь внимательнее – сколько наших отъезжающих с огромными клетчатыми сумками, коробками, ящиками, столько же и полицейских. – Почему так много милиции? – спрашиваю я. – Сытное место, – отвечает сын, ухмыляясь. – Они ведь целую неделю Бакинский поезд ждали, проголодались. Видишь, чуть ли ни каждого шмонают. – Не может быть! Питерская полиция тоже берет взятки? – Мам, какая ты наивная! С луны свалилась? – Да уж, да уж.… Отстала мать твоя от времени, – отвечаю я и радуюсь втихаря, что нас никто не останавливает. Наши документы и регистрации – это наши курносые носы и мои русые волосы. Стоим в очереди на вход в вагон. – Если высадят на границе, звони не в Баку, а мне. Ты будешь иметь право всего на один звонок. А я… я начну сушить сухари. – шепчет мне на ухо сын. Я отшучиваюсь: – Издеваешься над матерью, неблагодарный? – Хе-хе, у тебя же нет регистрации. А это значит, что ты нарушила закон Российской Федерации и пожизненный срок будешь мотать не на тепленьком Баилове, а на Колыме. Он смеется, а мне, немного подзабывшей про свою оплошность, опять становится страшновато, несмотря на тысячу рублей в кошельке, которую я припасла для злых и нехороших таможенников. Первое впечатление Билет на приличное место достать не удалось – плацкартный вагон, верхняя полка. Еще бы – поезд на Баку раз в неделю, а наших торговцев, впавших в немилость Российского правительства и монополистов – на 100 поездов. Плюс грузины, которым перекрыли все пути на родную землю. Они теперь вынуждены ехать через Азербайджан и Белоруссию. К сожалению, когда наверху решаются глобальные проблемы по «улучшению жизни граждан», политикам бывает не до нас, граждан. «Бояре дерутся, а с холопов шапки летят», – гласит народная поговорка. Меняются времена, люди, строи, а мудрость народная, в отличии от мудрости сиюминутных политических мыслителей, остается незыблемой и актуальной на все века. – Слушай, как ты поедешь в таких условиях? Выдержишь трое суток? – спрашивает сын, закинув чемодан в уголок третьей полки и оглядевшись. Условия действительно не ахти какие – серо, сыро, темно. Про запахи уже молчу – они и в новых вагонах не радуют обоняние. – Выдержу-выдержу! – отвечаю. – Наше совковое поколение все выдержит. Это ваше – постсоветское, недокормленное черной икрой и уверенностью в завтрашнем дне, загнется на первом же крутом повороте. А мы народ крепкий… До отправления остается пять минут. Я смотрю на вышедшего из вагона сына сквозь немытое стекло и думаю: «Что же делать, что же делать? Как тяжело тебе здесь одному. Чем я могу помочь тебе, да и себе тоже? Неужели так будет всегда, и нам придется видеться раз в три года? Бедный, бедный мой ребенок…». Русская бакинка Поехали. Скорее бы лечь, заснуть, забыться и не просыпаться до самого Баку. Да какое там лечь – присесть некуда. Все нижние полки завалены коробками, сумками, чемоданами. Люди продолжают сновать, толкаться, кричать, затаскивать из тамбура все новые и новые предметы багажа. – Уф…, – выдыхает наконец толстяк килограммов на сто тридцать, сделавший последнюю ходку за своим грузом, и садится на ящик. – Это кажется мое место, 13-е? – Да, – отвечаю. – А мое над вами – 14-е. – Хорошо, что не наоборот, – смеется толстяк, вытирая пот с лица. Точно. Верхняя полка вряд ли его выдержала бы. Пока он рассовывает свои вещи по верхам и низам, я начинаю «стелиться». Уже когда улеглась, слышу – идет проверка документов. Вставать неохота. – А там кто? – спрашивают обо мне. – Русская бакинка, – отвечает проводник, который проверял мои документы на входе. Уткнувшись в подушку, отпускаю скопившиеся слезы: «Всё! Приеду домой, отдохну пару дней и пойду в посольство, пробивать себе российское гражданство. Нужно, наконец, решиться. Надоело… Пойду в посольство…Пойду…. Пойду…». Мелочи «Пивя, пирáшки, сигарет, сок, кутаб! Пивя, пирáшки, сигарет, сок, кутаб! Пивя, пирáшки, сигарет….». Просыпаюсь от скрипа ресторанной тележки и зычного голоса официанта, скороговоркой рекламирующего свой товар. – Рекламная пауза! – говорит Вагиф, парень с соседней верхней полки. О! – думаю я, улыбаясь. – У него хорошее чувство юмора. Уже легче… Три часа дня, а вставать не хочется. Лежу и слухом прощупываю обстановку. Женщина на противоположной нижней полке – Светлана, разговаривает с нашим толстяком. Она лезгинка, едет до Дербента. В Питере работает, кормит всю семью, оставшуюся в далеком дагестанском селе. Толстяка зовут Мамедом. Он, видно, авторитет среди наших Питерских торговцев. К нему приходят из других вагонов, называют Мамед-мюаллим. Мамед «на всякий пожарный» увозит в Баку свои вещи, которыми он сильно оброс за десять лет работы в Питере. А потом вернется, обязательно вернется. – Эй, нерусский! Спускайся, в дурака сыграем! – это Мамед мюаллим Вагифу. – Нерусский юзюнссэн! – отвечает Вагиф, смеясь. Меня тоже разбирает смех. «Нерусский!» Оскорбление или поощрение? Или привычка быть оскорбленным? Великое дело – чувство юмора. Оно спасает человека и от обиды унижений, и от зазнайства, и от необдуманных поступков. Следует уточнить – нормального человека. Ненормальный – затаивает злобу и мстит. Я открываю глаза и, начиная спускаться вниз, спрашиваю Мамеда: – А русским можно с вами? В дурака. – Русским все можно, – отвечает Мамед. – Только давайте сначала пообедаем. Угощайтесь. Он делает пригласительный жест рукой в направлении столика, на котором уже стоят всякие вкусности из питерских магазинов, но я благодарю и, ссылаясь на диету, отказываюсь. У меня в сумке три литра ряженки. Взяла и для поезда, и для дома – мужа угостить. Обожаю ряженку с детства, вернее с первой профсоюзной туристической поездки в Москву, когда нас, детей нефтяников, кормили в столовой «на убой». Потом, куда бы я ни ездила, везде ежедневно питалась ряженкой и удивлялась, почему в Баку её не производят. Почему у нас в магазинах продается всего один вид квашеного молока: гатыг? В общем-то, это не суть важно, мелочь. Но все же – разве не из мелочей состоит весь этот мир и наша жизнь? Шок Первый день в поездах дальнего следования обычно проходит спокойно. Знакомятся друг с другом в общих чертах, рассказывают анекдоты, приглядываются к соседям. В душу пока никто не лезет, не спорят и телефонами не обмениваются. Из пункта отправления продолжают поступать звонки на мобильники. – Танья! Все хорошо. Еду. Я тоже уже соскучился. – О! Галочка! Привет. Смотри э, никому не сдавай, скоро вернусь… – Яхшы, Миша, яхшы. Олду, есть! Однако, «кто о чем, а вшивый о бане». После обеда устраиваюсь на краешке полки Мамеда, которому на месте не сидится, и начинаю пытать соседа с верхней боковой – на мой взгляд, бывалого рельсопассажира. – У меня нет регистрации, – говорю я ему тихим, потерянным голосом. – А сколько времени вы были в Питере? – живо интересуется он. – Месяц. – Нет проблем, ерунда! Не беспокойтесь. Дадите на таможне пятьсот рублей и вяссалам. Поверьте мне, я по три раза в год оян-буян езжу. – Какие пятьсот?! Три тысячи! – встревает в разговор Вагиф. Боковой сосед что-то возражает ему по-азербайджански, но я уже не слушаю их. У меня почти обморок. Три тысячи! Где же я их возьму? Ну, точно высадят. Да уж, прав был мой законопослушный супруг, когда пророчил мне по телефону пятнадцать суток в «обезьяннике». Типун ему на язык! Бахар Вторые сутки трясемся в допотопном вагоне. Не читается, не пишется, не спится. Страх перед таможней парализует любые позитивные помыслы. Неугомонный Мамед снует туда-сюда; приносит нам угощения, типа – пиво, мороженное, соки и чипсы с каждой станции и вагонные сплетни. Оказывается грузины – четыре женщины, мужчина и ребенок, занимающие весь последний отсек около туалета, не просто пассажиры, а депортируемые. Целый год в Питере без регистрации прожили. Как умудрились, ума не приложу! А русская семья из центра вагона возвращается в Азербайджан к родственникам «не солоно хлебавши». Продав в Баку свою квартиру и уехав в Россию, попали прямо в лапы аферистов и остались ни с чем. Вот тебе и «русским все можно»! Пьем чай с Бахар – женщиной из поселка Масаллы, на ее собранной нижней боковой. Разговариваем. Она спрашивает на азербайджанском – я отвечаю на русском и наоборот, ибо обе, что называется, «понимаем, но не говорим». Как сказал Вагиф, слушать нас одно удовольствие. Бальзам на душу. Ведь фактически мы понимаем друг друга без слов. Общаемся на уровне чувств. Она рассказывает, что десять лет назад ее муж уехал в Россию на заработки. Первое время присылал деньги ей и троим детям. А потом обзавелся новой семьей и об оставленной на Родине семье совсем забыл. Слава Богу, было свое небольшое хозяйство. Да и дети подросли – сами понемногу зарабатывают. Выкручивались, с голоду не умирали. А в прошлом году ей сообщили, что бывший муж попал в аварию, повредил позвоночник и уже год лежит в больнице. Передвигаться сам уже никогда не сможет. Сначала к отцу поехала их старшая дочь. К тому времени новая жена уже развелась с ним. Раздел имущества прошел относительно удачно; мужу досталась однокомнатная квартира в поселке Русско-Высоцкое. И вот уже почти год Бахар и дочь, сменяя друг друга, ездят в Питер – ухаживать за бросившим их когда-то мужем и отцом. Оформили пенсию, теперь оформляют ему заграничный паспорт, но увезти на Родину все равно пока не решаются. В Питере он получает интенсивное, профессиональное лечение. А кто в Масаллах лечить-то будет? «Героиня!», думаю я, невольно примеряя на себя ее судьбу. А как бы я поступила? Простила бы? Сложно ответить. Примерить на себя неудобную, некрасивую вещь и быстренько снять ее – легко. А вот выйти в ней на люди и всю жизнь проходить – это не каждому под силу. Когда она начинала свой печальный рассказ, я смотрела на нее сочувствующе. Но после всего услышанного скорбное сочувствие во взгляде сменилось восхищением и уважением. Добрая, мудрая, сильная женщина! Мамаев курган – Скоро будет Мамаев курган. Сяду на такси, поеду туда, пофотографирую, – говорит Вагиф поздним вечером вторых суток. – Успеешь? – спрашиваю не рисковая я. – Да тут совсем близко, а стоянка в Волгограде – 50 минут. Успею, не впервой. Вагиф метис – мама русская, папа азербайджанец. Причем, маму отец привез в Баку из-под Вологды. Ах, вот в чем дело. А я-то думаю, откуда у него такой окающий диалект? Интересно, чувствуется ли глубинно-российский говорок, когда Вагиф общается по-азербайджански? Поскольку Вагиф самый молодой из нас, его «запрягают» все, кому не лень. Достать чемодан сверху, закинуть наверх, передвинуть, перевернуть, купить что-нибудь на станции – кругом Вагиф. И он безотказно, даже с радостью, на мой взгляд, выполняет все наши просьбы. К тому же эрудированный, к тому же красавец!.. Эх, где мои семнадцать лет? Влюбилась бы безумно. Мамаев курган ночью – потрясающее зрелище! Темно, ничего не видно, только Она – Родина-Мать, освещенная со всех сторон мощными прожекторами, сильная, огромная, восставшая на последний, решительный бой с фашистской нечистью. «Не пущу дальше! Не пущу!» - будто кричит каменная, но живая нашими сердцами и памятью, Она. – Вот отсюда мы их погнали… Отсюда, – тихо говорю я, и мои попутчики задумчиво вздыхают. «Мы!», – я произнесла это слово, и где-то в груди оно отозвалось глухой болью. Да, Мы – русские, азербайджанцы, грузины, лезгины, татары. Мы – единое, сильное целое, не поделенное, как сейчас, по цвету кожи, волос и паспортов. Мы – это азербайджанец Ази Асланов, русский Василий Зайцев, чеченец Ханпаша Нурадилов… – герои битвы за Сталинград. Мы – это потомки победителей, которым есть чем гордиться. Счастливица Третьи сутки начались нервным возбуждением в вагоне. Уже с утра появился первый таможенник. Это, видимо, была граница России и Калмыцкой автономией. Протягиваю паспорт и пустую миграционную карту высокому плотному капитану. Капитан смотрит мои документы: – Туда-обратно ездили? – Да, – еле слышно отвечаю я и замираю. На мое удивление, таможенник вернул мне документы и, пожелав счастливого пути, удалился в соседний отсек. – А что это он меня не помучил? – шепотом спросила я у соседей. Те недоуменно пожали плечами, не знаем мол. А мне почему-то стало неловко – всех нарушителей гоняли, а меня нет. Вечером, в Дербенте, провожаем Светлану. – Счастливица! – говорит Вагиф, помогающий ей выносить багаж из вагона. – А нам предстоит еще Варфоломеевская ночь... Я перебираюсь на ее нижнюю полку, забиваюсь в уголок и начинаю моральную подготовку к главной неприятности – границе, на которой поезд будет стоять целых четыре часа. Варфоломеевская ночь – Граждане Грузии! Граждане Грузии! На выход! – кричит проводник, и пассажиры передают его слова друг через друга в конец вагона. Депортируемые грузины робко, но быстро проходят мимо меня в купе проводника, где сидят таможенники. Уже полчаса поезд стоит на границе Россия–Азербайджан. После Дербента я не вставала с места, постоянно нащупывая в одном кармане халата – документы, в другом – последнюю тысячу рублей. За окном абсолютная тьма. В вагоне – полутьма, но шум и нервное движение. В середине вагона на кого-то кричит молодой, здоровенный таможенник, грозя «увести в вагон-ресторан и там разобраться, если…». У меня начинается нервная дрожь. – У вас такое выражение лица, будто вы везете чемодан наркотиков, - говорит мне Вагиф. – Правда? – я смотрюсь в зеркальце, причесываюсь и пытаюсь улыбнуться. – Понимаешь, я первый раз в жизни нарушила закон. И у меня всего одна тысяча, – говорю ему дрожащим голосом. – Это будет вам уроком, – смеется Вагиф. Потом он достает со своей верхней полки куртку, лезет в карман за портмоне и протягивает мне стодолларовую купюру. – Возьмите. В Баку вернете, нет проблем. Только не волнуйтесь так. Я сморю на него в упор и не решаюсь взять деньги. Боже мой, как же я сама не догадалась сделать это раньше? Можно было давно попросить у кого-нибудь в долг до Баку. Зачем три дня нервничала, когда рядом столько хороших людей, соотечественников. – Вагиф, меня будут встречать. Если у них не найдется столько денег, поедем к нам домой. Спасибо тебе, спасибо, – с трудом выговариваю я и беру купюру. О, великая сила денег! Страх отступил. Дрожь унялась. Хоть и сквозь слезы, но я улыбаюсь. Это я-то, всегда утверждавшая, что деньги – тлен? Главное – душевное спокойствие, а не плотское. Ан нет, получается, что и душе с деньгами легче жить. – Отари! Отари! Мы будем ждать тебя у Наны! – кричит грузинка, и Отари – лысый мужчина средних лет, уже в куртке и со спортивной сумкой в руке скорым шагом проходит мимо нас – на выход. – Отари снимают, – говорит Мамед, глядя ему вслед. – Подделка документов… – Здравствуйте! Предъявите документы, пожалуйста! – заученной скороговоркой произносит тот самый «здоровенный» пограничник, добравшийся наконец-то и до нас. У соседей все в порядке. Все получили шлепок печати по паспортам. Я подаю документы последней. Офицер смотрит – на паспорт, на меня, на паспорт, на меня, на миграционную карту, на меня: – Вы поправились, – говорит и одновременно шлепает заветную печать убытия. – Машалла! Надо сказать «Машалла!», на здоровье! – выручает меня Вагиф, улыбаясь. – А я что говорю? На здоровье, конечно! – отвечает ему таможенник и уходит… Минут пять я ошалело разглядываю вагон. Потом, будто очнувшись от тяжелого, страшного сна, шепчу: – Странно. Ни денег не попросил, ни высадил... – Не знаю-не знаю, чего это он. Наверно, вы ему приглянулись, отвечает Вагиф. – Хотя, если всех мелких нарушителей высаживать, места на границе не хватит. Яшасын – Вот и все, - говорит Мамед, когда поезд медленно трогается. – Больше ничего интересного не будет – через полчаса мы дома. Шутим, смеемся, правда, пока еще как-то нервно. Жалеем Отари. Через полчаса поезд снова останавливается в Яламе. Я вижу за окном белые пограничные столбики и азербайджанский триколор над списанным вагончиком, в котором, видимо, живут пограничники. Попутчики замолкают и устремляют взгляды за окно. – Яшасын Вэтэн! Яшасын Азербайджан! – тихо, но торжественно говорит Вагиф. – Яшасын! – вторят ему Мамед и Бахар, а у меня в горле почему-то опять образуется комок, только уже совершенно иного свойства, чем при отъезде. Опять проверяют документы несколько раз. Я протягиваю их уже лениво, нехотя, уверенно. Я – дома. Пусть снимают – пешком дойду. …Месяца три назад, когда я начала очередную агитацию в пользу отъезда в Россию, муж сказал мне: «У сына своя дорога. Уехал – значит, такова его судьба. А мы с тобой – коренные, пережившие здесь самые трудные девяностые годы, дожившие до видимых улучшений, не уехавшие, когда это можно было сделать запросто… Неужели уедем сейчас? Прости, но я все-таки надеюсь, что не ошибся тогда, оставшись здесь». «Я тоже надеюсь. Что мне еще остается делать?», – с грустью ответила я… До Баку еще пять часов тряски. Теперь можно спокойно вздремнуть. Уткнувшись в подушку, улыбаюсь: «Приеду домой, отдохну пару часов и начну наводить чистоту в подъезде. Помою и свой этаж, и соседние, поставлю на лестничной площадке фикус – он все равно на подоконнике не помещается. Если у тебя в доме грязные полы, то нужно не бежать из дома, а помыть полы… Молодец. Сама придумала, или вычитала где-нибудь? Не важно… Потом начну соблазнять соседей на домофон, найду рецепт ряженки в Интернете, напишу очерк… Яшасын люди, яшасын Азербайджан, яшасын моя надежда, яшасын…».