Бриллиантовые серьги

Похожих серег я видела немало, но таких, как эти – никогда. Серьги напоминали мне чем-то сердцевину подсолнуха: семечки-бриллианты, окаймленные темной полоской. Обычно они бывают размером с однокопеечную монету, иногда с двухкопеечную, а у бабушки они были размером с пятак. Тем и отличались от всех остальных. Эти серьги достались бабушке в наследство от ее мамы. До «наследства» дожило немного украшений, но, судя по тому, что осталось, моя прабабушка была не просто любимой, а, к тому же, и балованной женой. Но революция, экспроприация экспроприаторов (или, как говорила бабушка, «граб.неделя») – почти все поотбирали. Потом, конечно, случился НЭП, но после его скоропостижной кончины подобрали остатки. К моему прадеду пришли с новым обыском, а так как ничего не нашли, то забрали его самого... в тюрьму, справедливо, впрочем, полагая, что такой мудрый человек, как реб Шуб, не мог не спрятать чего-нибудь на «черный» день. Прадед держался стойко, а его и не пытали, и заначки всячески отрицал. И вот тут его жену, то есть мою прабабушку, вызвали на допрос. Спросили какую-то ерунду: имя, дату рождения и отпустили. Но все было не так просто: через коридор её провели так, что прадед видел, жену доставили на допрос. Потом его самого вызвали к следователю. Из-за стенки глухо, но все же слышались женские крики. Решив, что ничего чернее ареста обожаемой жены быть не может, прадедушка сдал последнее.
Правда, через некоторое время снова пришли с обыском, только ордер почему-то был на имя сына Левы, бабушкиного среднего брата. Лева был сионистом.
(- Мы все тогда были сионистами, - рассказывала мне позже бабушка, - и ходили в конфедератках.
-Понятно, – буркала я.
-Что тебе понятно? Ты даже не знаешь, что такое конфедератка! Это такая шапочка. Так вот, сионисты были мы все, а уехал Левка! – вздыхала бабушка.)
Пока «товарищи» рылись в вещах, моя прабабушка, так же деловито собирала сына: вытащила из шкафа телогрейку и давно заготовленный рюкзак. Сионистов высылали и отнюдь не всегда в Палестину, куда чаще - в Сибирь. Лева оделся и сидел, ждал, когда его уведут. «Товарищи» закончили обыск. Главный сказал, что ничего не нашли, извинился за беспокойство, и все пошли к дверям. Прабабушка растерянно спросила, указывая на сына: « А он? Его вы не забираете?»
- Нет, - сказал старший, – мы же ничего у вас не нашли. Так что все в порядке, Извините еще раз за беспокойство!
-Что Вы! Что Вы! Какое беспокойство?! - аж всплеснула руками бабушка Башебейле ( у нее была двойное имя Бася Бейла, которое в домашнем исполнении сливалось в одно, официально же, по документам, она, вообще, была Берта Исааковна), – Никакого беспокойства! Заходите еще!»
Товарищи ушли, а Лева еще долго сидел с рюкзаком и в телогрейке...
Это «заходите еще» дома вспоминалось так часто, что даже правнуки знают.
Так и остались практически только те драгоценности, что были на моей прабабушке.
Остался, правда, к счастью, и дядя Лева.
А ещё в детстве с ним произошла история, похожая на старый анекдот о юном английском лорде. Дядя Лева лет до трех не говорил. Бабушка Башебейле очень переживала, в частности, потому что ребенок, проснувшись ночью, не сможет позвать родителей. На всякий случай, у кроватки ставили на ночь тарелочку с бисквитом и немного компота. Что беспокоит мать? - правильно, что ребенок голодный, а позвать не сможет. Как-то родители вернулись из гостей поздно и не проследили, чтоб тарелочка с едой стояла на месте. Ночью вся семья была разбужена жутким криком: « Тофт!!! Где мой тофт?» Вот только не знаю: действительно, у дяди Левы раньше поводов возмущаться не было или отсутствие обычных сладостей вызвало такой шок.

Потом дядя Лева уехал в Палестину и постепенно связь с ним как-то оборвалась.
В Баку оставался со своей семьей бабушкин старший брат, дядя Беба, Борис Эмануилович. Ну, и конечно, сама бабушка и ее родители. Когда бабушка вышла замуж, её родители оставили ей квартиру, то есть то, что после всех этих событий от неё осталось – одну комнату и часть коридора, а сами ушли жить в другую, которую сняли в частном доме.
На самом деле, прадед не имел права жить в государственных домах, только в частных. Он был «лишенцем», так тогда называли людей «из бывших», лишеных прав в новом государстве.
Я в этой квартире даже была, там потом жила бабушкина кузина. Словосочетание «частный дом» поражало мое еще детское, но уже вполне советское воображение. Ну как это целый дом может быть частным и принадлежать какому-то одному человеку, когда все у нас народное?! Кстати, жившая там, моя тетя Рая была зубным врачом. Естественно, как заболит у кого из нас зуб, бежали к ней. Так вот, прежде чем вырвать зуб, тетя Рая обязательно угощала чаем с пирожными (ах, какие она пекла ореховые пирожные!) и, подкладывая их на тарелку, приговаривала: «Ешь как следует, а то потом два часа не сможешь!»
К концу войны умер прадедушка. А еще через несколько лет совсем плохо стало прабабушке: грудная жаба, не знаю, как это по-современному. И бабушка забрала свою маму к себе, в ту самую единственную оставшуюся комнату. Люди еще приходили в себя после войны. С деньгами было туго, и бабушка что-то потихоньку продавала, чтоб хватало, помимо обычных трат, на врачей и лекарства. Но её маме становилось все хуже, она лежала, никак не реагируя на происходящее. Однажды вечером бабушка пересчитывала деньги, полученные от расставания с очередной частью вещей, и вдруг почувствовала на себе взгляд. Она подняла глаза и увидела, ясный взгдяд матери.
- Мамочка, посмотри! Это мы выиграли по облигациям, - быстро заговорила бабушка, она почему-то очень испугалась, что мама поймет, в каком она затруднительном положении.
- Мамочка, от Левы письмо из Израиля! – продолжала вольный полет фантазии бабушка, - у него все в порядке, жив-здоров, нашел хорошую работу.
Бабушка перебирала всех членов семьи и быстро-быстро придумывала, как все процветают, очень боясь, что ее мама опять отключится.
- Мне показалось, что мама улыбнулась, - рассказывала мне бабушка, - может быть, показалось. А если улыбнулась, то интересно, потому что поверила или потому что поняла, как я все вру?

Бабушки Башебейле не стало... У моей бабушки остались серьги и камея. И то, и другое она носила практически постоянно. Помимо того, что это были МАМИНЫ вещи, мамой согретые, профиль женщины на камее чем-то неуловимо напоминал мою прабабушку.
Прошли годы. Выросли дети. И даже родилась внучка, то есть я. А главное, прошел ХХ съезд, и выяснилось, что иметь родственников заграницей еще не есть измена Родине. В Париже нашлась племяница моего дедушки, стали приезжать люди и из Израиля. В Баку к своей сестре приехал старый приятель бабушкиного брата, уезжали они когда-то в Палестину практически одновременно. Бабушка позвонила его сестре и попросила разрешения зайти поговорить. Вместе с бабушкой пошел и мой папа. Приехавший гость сказал, что знает, где дядя Лева, что он жив и относительно здоров, и согласился передать письмо и небольшую посылочку. Домой бабушка не шла – летела! Нашелся! Жив! На Площади Свободы встретили дальнюю родственницу. «Лева нашелся! Он жив и здоров! Он в Израиле!» Бабушка, обычно человек очень сдержанный, обнималась с родственницей. А дома уже начали волноваться. Собственно, дедушка всегда волновался, когда бабушки не было дома. Позже он так же волновался, когда дома не было меня. Жили мы уже вшестером в той самой оставшейся от прабабушкиной квартиры комнате, на первом этаже двухэтажного дома. Дедушка вышел на улицу, чтоб сразу увидеть, когда появятся бабушка и папа. Бабушка сияла, и серьга тоже сияла у неё в ухе, но только одна. После первых восторженных слов дедушка спросил, а где вторая серьга. Такое иногда случалось ( случается и со мной, обычно серьга находится где-то в одежде), бабушка быстро переоделась, но второй серьги не было. Тогда мама, папа и Сава, мой дядя, вооружившись фонариком, пошли назад по тому же маршруту, а бабушка стала звонить своей приятельнице, не обронила ли она случайно серьгу у них. Поиски ничего не дали. Рано утром, до дворников, мама с папой снова прошли той же дорогой, но тщетно.
Утром позвонила тетя Маша, вдова бабушкиного старшего брата Бебы.
- Нашли? – спросила она.
- Нет, - ответила бабушка.
- Ой, Фанечка, как же ты будешь жить?!
- Машенька, ты же живешь без двух серег всю жизнь, а у меня еще одна осталась, - вдруг развеселилась бабушка.
- Хоть бы хороший человек нашел, - сказал дедушка, когда бабушка кончила говорить по телефону
- Хоть бы он понял, что это не стекляшки, - в тон ему добавила бабушка.
Больше на эту тему дома не разговаривали. А летом приехал дядя Лева. Сказать, что была радость – это ничего не сказать! Я была маленькой, но помню, как потрясли меня слова дяди Левы, что, ничего не зная о нас, он просто хотел приехать в Баку и встать «на Красноводской между Бондарной и Чадровой, может быть, меня кто-нибудь узнает и расскажет о моей семье» Не узнать реба Шуба было трудно: он был очень похож на своего отца. Второй раз такой же ком в горле встал, когда, уже после разрыва отношений с Израилем, дядя Лева написал, что ездил летом в Румынию, так все-таки поближе к нам.
Тут мы узнали, что из Прибалтики наша знакомая ездила в гости в Израиль: отношений нет, но можно по линии Красного Креста. Дядя Лева прислал бабушке приглашение через Красный Крест, но в ОВИРе ей популярно объяснили, что здесь вам не Прибалтика, пожалуйста, езжайте, но только в один конец. Как в один конец?! А дети, внуки, племянники?! Как сказал один наш знакомый : «Вы такие деревья, что трудно пересаживаетесь, очень широко раскинуты корни – целый пласт земли пришлось бы снимать». (Кстати, спустя лет 25 таки снялся пласт земли и «пересадились», вот врастаем понемногу) И тогда бабушка попросила парижскую дедушкину племяницу прислать ей приглашение, решив, что увидится с братом в Париже. На эту поездку и ушла вторая серьга – чтоб оплатить визы и билеты, бабушка ее продала. Но у дяди Левы случился инфаркт, и врачи запретили ему менять климат, а тем более, такое волнение – встреча с сестрой. Говорили по телефону, и на том спасибо.
А бабушка, также не снимая, носила другие серьги, два маленьких изумрудных цветочка. У них своя история. Мой младший брат и моя родная-двоюродная сестра (ну, не умею я ее называть двоюродной) родились подряд, разница в два месяца. Так вот, «за малышей» наша третья бабушка, «баба Маруся», Мария Николаевна, подарила обеим мамам по сережке и обручальному кольцу, чтоб они себе сделали колечки с этими цветочками. «Девочки» же, договорившись между собой, на ближайший бабушкин день рожденья подарили ей по сережке. Драгоценностей у них было немного, тем ценнее был для бабушки, не мамы, а свекрови, этот подарок. Между прочим, эти серьги тоже терялись, но они благополучно нашлись.
В последнюю ночь ( кто же знал, что она последняя) бабушке не спалось, чувствовала себя неважно. Папа сидел с ней, они о чем-то беседовали. Потом бабушка попросила бумагу и ручку, решила написать брату письмо. Написала страничку и устала. Легла, сказала папе, что если ее не станет раньше Лёвы, чтоб мы не смели ему об этом сообщать. Бабушки не стало через 12 часов. Улеглась суматоха после похорон, семи дней... Папа дописал еще страничку к бабушкиному письму, он всегда что-нибудь дописывал, попросила на этот раз разрешения добавить что-то и я. Папа писал, что бабушке становится трудно писать, и чтоб дядя не удивлялся, если следующее письмо будет написано его рукой. Отправили. Письма тогда, к счастью, ходили долго. Через месяц получили ответ. Дядя Лёва писал, что понимает: бабушка хоть и младше чем он, но тоже не девочка, и, конечно, он будет рад получать письма от нас, только пусть хоть одно слово будет написано бабушкиной рукой, чтоб он знал, что она жива. Всё! Мы не могли больше ничего отправить. Спустя месяц, разбирая бабушкины бумаги, папа нашел листок, на котором было написано бабушкиной рукой «Мои дорогие»... Не знаю даже, кому начинала писать бабушка, может, переехавшему в Москву Саве, а может, Леве, который снова женился к этому времени, но теперь мы могли выполнить лёвино условие. Папа приписал к этой строчке все письмо, я опять дописала что-то. А ответ пришел от его незнакомой нам жены, что Лева без сознания. А вскоре наша соседка, бабушкина подруга, получила письмо от своих родственников, что скончался Арье (Лева) Шуб. Нам об этом так и не сообщили. Может быть, и Лева запретил отправлять бабушке дурные вести.
25-го февраля я, как обычно, заеду к папе, позвоню Савочке – поздравлю их с именинником. Нас мало осталось, тех, кто знал дядю Леву, но мы празднуем его день рождения. А еще у меня есть дело в Хайфе: он ведь там похоронен...