Краткий очерк жизни "совка" (продолжение. Горьковский период, 2 часть)

Духовная жизнь
На первом курсе после занятий я почти никуда не ходил, ограничивался тем, что дома слушал радиопостановки опер и оперетт. Однажды передавали постановку оперы Ференца Эркеля «Банк бан». Мне очень понравились хоры. И я подумал, что хорошо бы сделать заявку в горьковский театр, чтобы они включили в свой репертуар эту оперу. Конечно, я никакой заявки не сделал, но спустя примерно месяц проезжаю на трамвае мимо театра и вижу громадную афишу: Премьера: «Банк бан» - чудеса телепатии! Начиная со второго курса я стал довольно часто посещать филармонию и оперный. В антрактах я оставался в зале, так как мне было неудобно в байковом лыжном костюме показываться среди чистой публики, фланирующей по фойе. Однажды в филармонии я попал на программу симфонической музыки Шостаковича. Меня его музыка оглушила и даже расстроила, мне казалось, что все вокруг получают от неё удовольствие, а я чего-то не понимаю. Но в раздевалке, стоя в очереди, я услышал, как какой-то остряк точно сформулировал мои эмоции. Он сказал своим спутникам: «Итак, друзья, мы прослушали концерт для мотоцикла с оркестром». Это меня немного успокоило.
Горьковский филармонический оркестр не ограничивался стенами филармонии, он активно шёл в народ, приучая людей к восприятию прекрасного. Очень часто летом на волжском откосе, излюбленном месте времяпрепровождения горьковчан, оркестр давал, естественно, бесплатные концерты классической музыки. Запечатлелась в памяти такая картина. Масса народу: кто гуляет, кто стоит, кто сидит на лавочках около эстрады. Далеко внизу поблескивает в лучах заходящего солнца Волга, по которой беззвучно, слегка дымя, продвигается белый пароходик, и над всей этой благодатью плывут звуки «Итальянского каприччио» Чайковского или его «Струнной серенады»…
Как-то в институте распространяли за символическую плату абонемент на цикл лекций-концертов по сочинениям Чайковского. В нашем громадном актовом зале не так много располагалось любителей, но оркестр в полном составе аккуратно приезжал к нам и исполнил программу, включающую в себя все шесть симфоний и симфоническую поэму «Манфред». В зале стояли кресла, похожие на обычные школьные парты с откидными крышками. Многие сидели, опираясь подбородками на поставленные вертикально крышки. Это приводило время от времени к конфузам: уставшие после восьми часов лекций некоторые ребята, убаюканные чудной музыкой, засыпали и тогда раздавался громкий хлопок падающей крышки. Иногда он попадал в пик крещендо, совпадая с ударом тарелок, но чаще этот звук был невпопад. Оркестрантов это не смущало, они понимали…
Однажды город был взбудоражен, когда увидел афиши, извещающие, что в филармонии состоится концерт Вадима Козина, который в своё время за какие-то прегрешения (кажется, за исполнение унылых, наводящих тоску лирических песен в период, когда требовалось создавать настроение оптимизма и энтузиазма) был сослан туда, «куда Макар телят не пас». Он там прижился и, когда его освободили, он решил в Москву не возвращаться, но совершить гастрольное турне по стране согласился. Я помню то время, когда его песни подпольно тиражировались «на рёбрах» (то есть на рентгеновских снимках). С трудом достал билет и… был разочарован. На сцену вышел кругленький мужичок и хорошим лирическим тенором, но с ужимками и надрывом артиста нэпманской эпохи исполнил знакомые с детства романсы и песни. Всякий раз, заканчивая петь, он «в сердцах», картинным жестом бросал на пол платочек. Это выглядело даже не смешно, а жалко…
Некоторое время регулярно приходил вечерами к нам в институт профессиональный художник, энтузиаст-просветитель с рулонами копий картин и слайдами и рассказывал о различных течениях в живописи. Он тяготел больше к реалистическому направлению и, когда показывал картины, на которых, например, был изображён глаз, смотрящий из задницы, он честно признавался, что такая картина лично его «не греет», хотя и она имеет право на существование. Небольшая группа ребят после изнурительных лекций находила в себе силы оставаться допоздна, чтобы не пропустить возможность пополнить свой эстетический багаж. Для большинства из нас впервые открылась история появления и суть экспрессионизма, кубизма, сюрреализма и других авангардистских течений. Меня порадовало, когда он с уважением говорил и с удовольствием показывал нам слайды картин нашего Тогрула Нариманбекова.
Услышанное и увиденное побудило меня к размышлениям об искусстве вообще. Мне представляется, что искусство возникло в процессе адаптации человека к условиям страшной своей непонятностью стихии мира внешнего и внутреннего: гром, молния, дождь, ветер, хищные звери, злобные и добрые поступки людей. Адаптация проходила путём попыток наладить контакт с силами, которые управляют этой стихией. Естественный контакт представлялся в форме попыток договориться с этими силами. Возникла необходимость персонифицировать перечисленные явления природы образами понятными. Так появились первые человекоподобные идолы, соответствующие грому, молнии и т.п. С ними уже можно было поговорить, попросить о помощи. Ту же функцию выполняли наскальные рисунки священных животных. Таким образом человек через понятные образы пытался «достучаться» до непонятных сил природы. Понятные образы наделялись чертами характера соответствующего явления. Количество черт характера каждого идола постепенно увеличивалось, было замечено, что те или иные из них проявляются в определённых условиях, что идолы как-то взаимодействуют между собой как и люди. Так, если сердится идол молнии, то небо озоряется яркими вспышками и может даже возникнуть пожар, а это не нравится идолу грома и он начинает угрожающе ворчать и т.д. и т.п. Теперь явления природы становились более понятными и не такими страшными. Было ясно, что, если идолы проявляют недовольство и начинают буйствовать, то виноват кто-то из людей, который чем-то их прогневал. Если их не сердить, если их хорошенько попросить, то они могут быть иногда и добрыми. Так через более или менее понятные человекоподобные образы люди прокладывали путь к познанию непонятных сил природы. Усложнялся внешний облик идолов, приобретая всё более яркие отличительные индивидуальные признаки, усложнялись ритуалы общения с ними: одних надо было ублажать танцами, других – песнями и т.п. Тысячелетия движения к непонятному через понятное породило то, что мы называем искусством живописи, скульптуры, танца, пения и, наконец, театра. Если, учитывая вышесказанное, согласиться с тем, что генетическим признаком искусства является принцип: «познание неизвестного через известное», то очевидно, что всё, напоминающее ребусы и кроссворды, не имеет с искусством ничего общего, так как в этом случае предлагается принцип «к неизвестному через неизвестное». Поэтому всех, кто выставляет на обозрение свои картины, по-видимому, можно делить на Художников и Рисовальщиков. Последние могут в совершенстве владеть техникой рисования, но не обладать талантом высветить тайну природы или тайну человеческой души. Талантливый художник, казалось бы, копируя реальный объект, непостижимым образом заставляет возбудить в зрителе массу эмоций, меняющих отношение то ли к привычному пейзажу, то ли к человеку. Это и картины Левитана, и Шишкина или произведения таких портретистов как Рокотов. Не могу не привести строки из стихотворения Н.А.Заболоцкого, в которых он пытается сформулировать свои эмоции, которые растревожили его, когда он увидел написанный Рокотовым портрет А.П.Струйской:
Её глаза – как два тумана,
Полуулыбка,полуплач,
Её глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач…
А кто-то попытался в прозе описать своё впечатление от этого портрета:
«Стройная фигурка в легком серо-серебристом платье, высоко взбитые пудреные волосы, контур которых теряется в сумеречной дымке фона, длинный локон, ниспадающий на грудь, утонченный овал лица с темными миндалевидными глазами и нежно-розовыми губами - все сообщает загадочность и поэтичность образу молодой женщины».
На мой взгляд, много художников способны нарисовать и «миндалевидные глаза», и «нежно-розовые губы», но сообщить написанному в реалистической манере портрету «загадочность и поэтичность» дано далеко не всем. Приходится сделать вывод, что в Рисовальщики-абстракционисты идут люди, не способные каким-то штрихом оживить реальную картину, заставить зрителя, увидевшего в знакомом, что-то новое, пережить волнение открывателя. Отсюда появляются «чёрные квадраты» и мазня «ташистской живописи». («Характерной особенностью ташизма является живопись пятнами, которые в большинстве своем, невоссоздавая определенных образов реальности, наносятся на холст быстрыми движениями руки без заранее обдуманного плана, выражая, таким образом, бессознательную активность художника» http://www.artreview.ru/directs/tashism.html) . Может быть, такие произведения имеют право на жизнь, но причём здесь искусство? То же можно было бы говорить и о «музыке», больше похожей на шум и скрежет, и о «балете» чуть ли не в кирзовых сапогах, и о драматических «спектаклях», где вся глубина чувств выражается демонстрацией различных частей человеческого тела, вплоть до гениталий - бесталанность «компенсируется» оригинальностью форм.

Разное
Как-то ещё до инцидента на семинаре по ОМЛ я обратил внимание, что у одного из наших товарищей по группе, Анатолия Большакова, совершенно развалились ботинки, а уже был снег и морозы. Я знал, что он из бедной многодетной семьи, проживающей в сельской местности в районе г.Печора. Мелькнула мысль, что если сбросится вся группа, то вполне может получиться сумма, необходимая для покупки ботинок. Сказано – сделано. Но не устраивать же по этому поводу собрания. В день получения стипендии я потихоньку подошёл к каждому и, изложив ситуацию, предложил выделить 5руб. Все отнеслись с пониманием, кроме «аристократов». Они долго мурычили: а почему они обязаны подавать, пусть бог подаст и т.д. Потом они усмотрели в моей инициативе желание, как они выразились, «наложить лапу на группу», то есть подчинить её своей воле. Я понимал, что без их денег собрать нужную сумму не удастся, поэтому выдержал все эти выкаблучивания и деньги всё-таки с них выудил. Теперь предстояла деликатная миссия, как отдать эти деньги, чтобы не обидеть Анатолия. Вобщем, я нашёл нужные слова. Я сказал ему, что каждый из нас может оказаться в тяжёлой ситуации, что мы должны по мере возможности помогать друг другу: «сегодня эта помощь нужна тебе и группа поручила мне передать тебе целевые деньги, чтобы ты купил ботинки». На глаза парня навернулись слёзы. Он немного посопротивлялся, но всё-таки деньги взял. Мы с Анатолием и прежде были в хороших отношениях, но теперь я чувствовал с его стороны что-то трогательное, я видел, что он старался найти повод, как-то отплатить мне добром. И такой случай не заставил себя долго ждать. На одной из сессий для подготовки к самому сложному экзамену нам дали семь дней. Как на грех, в это время я познакомился с какой-то девчонкой и, прихватив сумку с едой и питием, мы уматали с нею за Волгу, в лесок. Я рассчитывал, что времени много и, вернувшись через пару дней, успею подготовиться. Но вернулись мы лишь через шесть дней голодные и пропахшие дымом... У меня остались сутки. Ребята посоветовали запастись сигарой и кофе, чтобы отгонять сон. Я выкурил гаванскую сигару, выпил чайник кофе – меня вывернуло наизнанку и я ослабленный уснул сном младенца. К экзамену я был совершенно не готов, пошёл с надеждой на чудо. Но чуда не произошло. Когда я взял билет, то увидел, что не только не мог отвечать на вопросы, я не понимал вообще, о чём там говорится. Экзамен принимала молодая симпатичная женщина, которая вела у нас лабораторные работы, проводя перед каждой из них коллоквиумы с каждым студентом, поэтому она нас довольно хорошо знала. Видимо, я был у неё на хорошем счету, поэтому, когда я положил билет и сказал, что отвечать не буду, она стала меня уговаривать не делать глупости, сесть подумать, обещала помочь, но мне было тошно и я ушёл. Это была вторая «пара» на экзаменах за время учёбы (первая была в школе). И в том и другом случае правы оказались французы, которые знали, что если случилась беда, то "шерше ля фам". Вот и потерял я стипендию. Писать домой, просить денег было стыдно. Я загрустил. Волга не давала регулярного заработка. Где же выход? Один остряк, оказавшийся свидетелем моих переживаний, вдруг воскликнул: «Есть выход!..». Я с надеждой посмотрел на него, а он невозмутимо продолжил: «…через заднепроходное отверстие». Но мне было не до смеха. И вот тут-то Анатолий обнял меня за плечи и сказал, чтобы я не переживал, что проживём как-нибудь следующий семестр на одну стипендию. Я принял его помощь отчасти потому, что знал – в долгу я не останусь, так как мама часто присылала мне продуктовые посылки: сгущёнку, сухие колбасы, балык, кяту, гранаты, курагу, кишмиш и др. Я и раньше угощал ребят этими деликатесами, а теперь всё это мы делили с Анатолием пополам. Но всё равно иногда нам приходилось в студенческой столовой брать по пять стаканов чая и уминать под этот чай целое блюдо «бесплатного» хлеба (стоимость этого хлеба входила в стоимость первых и вторых блюд). Мы тоже устраивали себе трапезу из двух блюд: часть хлеба мы поедали, густо намазывая его горчицей, а оставшийся - шёл в качестве кекса, который мы запивали чаем. Так семестр мы продержались. К скудному питанию нам было не привыкать. У нас ходила шутка: «Перехожу на трёхразовое питание», что означало – кушать раз в три дня. Иногда, возвращаясь ночью со свидания, голодный гуляка в темноте швырялся по тумбочкам в поисках хоть корочки засохшего хлеба. Если находил, то засыпал счастливый. В хорошие времена, когда стипендия не пропивалась, мы питались нормально, по крайней мере, два раза: днём – в институтской столовой или в буфете, а вечером – в буфете общежития. Тут у нас было «кефирно-колбасное общество». Каждый покупал бутылку кефира, батон, 100 гр.сахарного песка и 150 гр.варённой колбасы. Сахар сыпали в кефир. Получался королевский ужин. Вообще-то, стипендия у нас была очень хорошая: на первом курсе 420 руб., а потом – 460 руб. (У Женьки в казанском университете было что-то около 220 руб.).
В армию из нашего института не брали, так как у нас была военная кафедра. Кажется, на четвёртом курсе у нас были лагерные сборы в Вышнем Волочке (это где-то между Москвой и Ленинградом). За полтора месяца нам постарались в концентрированном виде показать все «прелести» воинской службы. Дней десять был карантин. Мы получили и подгоняли под себя солдатскую форму: пилотку, гимнастёрку, галифе, портянки и кирзовые сапоги. Осваивались в казарме, приучались подчиняться воинскому режиму и воинским командам. Утром подъём: сержант с секундомером следит, чтобы где-то за сорок секунд мы одетые и обутые стояли в строю. Если не укладывались, то следовала команда «Отбой» - мы, опять же по секундомеру, должны были раздеться, сложить определённым образом одежду и лежать в постели. И так до бесконечности: «Подъём», «Отбой» до тех пор, пока не были получены более или менее удовлетворительные результаты. Потом зарядка, потом марш-бросок под палящим солнцем по несколько километров, возвращение в казарму с песней: «Каждый воин, парень бравый смотрит соколом в строю…». Уставали по страшному, а перед сном опять начиналось: «Отбой», «Подъём»… Порой хотелось взять сапог и заткнуть глотку сержанту-садисту. А утром опять то же самое. После марш-бросков гимнастёрки, подсохнув, стояли колом потому, что были пропитаны солью от пота. В короткие часы досуга мы их стирали, драили пуговицы и сапоги, подшивали к гимнастёрке белый воротничок. Малейшая небрежность в одежде наказывалась нарядом: или на кухню чистить горы картошки, или чистить гальюн. К нам был приставлен капитан Хейфиц, который часто повторял: «Я вас научу свободу любить». И он был прав. Мы действительно только теперь по настоящему стали ценить нашу вольготную студенческую жизнь. Потом было принятие присяги и, наконец, служба по специальности. Военная специальность студентов радиофака - войска ПВО(противовоздушной обороны). Надо было дежурить в специальных фургонах, напичканых радиолокационной аппаратурой, следить по индикаторам кругового обзора за полётами наших самолётов. Во время службы мы жили в казарме вместе с солдатами. Однажды мы были свидетелями ЧП. К нам приехала спецмашина-передвижная мастерская по обслуживанию РЛС (радиолокационных станций). И в это время у кого-то из солдат пропали часы. Была создана следственная группа, которая вычислила воришку. Это оказался солдат из мастерской. Ночью его вытащили из машины и состоялся суд(нас, конечно, туда не пустили, но мы кое-что слышали). Присудили его - «женить на 250 ложек»). Что это означало? К ручке обычной алюминиевой ложки привязывают обычный носовой платок, спускают с подсудимого штаны и, держа за конец платка, с оттяжкой бьют ложкой по заднице. 250 ложек - очень суровое наказание. Задница становится распухшей и синей. После экзекуции солдат идти не мог, он полз до машины на карачках. Думаю, это навсегда отбило у него охоту воровать.
Часть каникул одного лета мы были организованы в стройотряды и посланы на электрофикацию и радиофикацию населённых пунктов Горьковской области. Мы были потрясены, когда узнали, что в центре России, в четырёхстах километрах от столицы нашей Родины были районные центры без радио и электричества. Часть наших людей должна была ставить на протяжении десятков километров столбы линии электропередач, а мы, семь человек из нашей группы, были направлены на радиофикацию города Лысково. Мы должны были прорыть траншею глубиной около метра, длиной несколько километров и проложить в ней кабель. Земляные работы считаются самыми тяжёлыми даже для опытных рабочих. А тут группа домашних мальчиков. Меня почему-то выбрали бригадиром. После первого дня работы все повалились спать на полу избы, не радеваясь, а утром их невозможно было поднять. Я по опыту работы на баржах знал, что втянуться в работу можно, только преодолев первые дни, казалось бы, невыносимой усталости. Пришлось мне и еще одному поднявшемуся товарищу набрать ведро холодной колодезной воды и обливать не желающих просыпаться. Постепенно всё вошло в норму и мы, выполнив задание, разъехались по домам. Город Лысково запомнился тем, что на его центральной улице было очень много «чапков», то есть «забегаловок» или пивных, или рюмочных. Параллельно с нашей траншеей была вырата специальной машиной большая и глубокая траншея, видимо, для прокладки канализационных труб. Так вот, каждое утро мы видели в ней полумёртвые тела пьяных, которые, выйдя из «чапка», шли, не разбирая дороги, и проваливались в эту траншею, где и засыпали.

Нравы
Предполагается, что в пьесе Островского «Гроза» показаны быт и нравы Нижнего Новгорода, о которых Кулигин говорит: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие». Человеческая психика меняется очень медленно. Так что, жестокие нравы довелось наблюдать и мне. Здесь всё переплелось: новое – это уже не прежний Нижний Новгород с его затхлым мещанским бытом, Горький - город студентов, это масса интеллектуально развитых людей, заполняющих залы театров и библиотек, но наряду с этим где-то в глубинах подсознания затаилась и время от времени проявлялась старая привычная грубость и жестокость. Казалось бы студентами стали, преодолев жёсткий конкурс, лучшие, интеллектуально развитые, а следовательно и культурные ребята. Это было почти так, но не совсем. Атмосферу в общежитии частенько отравляли грубость, мат, пьянки. Большая часть тех, кому это было чуждо, старались быть незаметными, мелькали как тени. Расскажу пару эпизодов, которые очень меня впечатлили и поэтому запомнились. Был у нас на курсе студент, Глеб Черствов, родом из Горьковской области. Внешность у него была – смесь Мефистофиля(характерный, чуть крючковатый нос) и Сократа(необыкновенно высокий лоб). За этой внешностью скрывалась тонкая, ранимая и беззащитная как у ребёнка душа. Одно то, что он прошёл жёсткий конкурс и поступил в институт, говорит о том, что у него были неплохие способности в учёбе. Кроме того, он писал лирические стихи, на которые какой-то местный композитор даже написал несколько песен. У нас был период курсовых проектов, которые включали в себя разработку схем (в то время на радиолампах), которые надо было чертить тушью на больших листах ватмана. Это очень трудоёмкий процесс. Глеб несколько дней и ночей сидел над чертёжной доской и, наконец, закончил. Дал просохнуть туши и, аккуратно свернув в рулон, потавил чертёж на тумбочку, вышел немного подышать воздухом. Ребята в его комнате собирались на танцы и принялись гладить брюки. Они не нашли тряпки, которую кладут под утюг, и кто-то решил воспользоваться чертежом Глеба. Они прожгли утюгом ватман, поставили его на место и довольные продолжали собираться. Зашёл Глеб, увидел свой загубленный труд и слёзы брызнули из его глаз, а эти сволочи смеялись над ним, называя его бабой. Ребята эти были из разных районов Горьковской области… Другой случай. В соседней с нашей комнатой жил паренёк, видимо, из очень бедной семьи. Он старался из стипендии что-то отложить, чтобы послать домой. Для этого он не ходил в столовые и буфеты, а варил себе еду на несколько дней. Холодильников тогда не было, поэтому кастрюлю с супом он выставлял за окно. Его соседи по комнате называли парня куркулём, всячески насмехалились над ним. Однажды они додумались: утопили в кастрюле с супом банную мочалку, а потом с вожделением ждали момента, когда он сядет кушать и вытянет её половником. Вот уж было у них веселье! А парень уткнулся в мокрую от слёз подушку и уснул обиженный и голодный. Жестокие нравы, сударь…
Хочется немного рассказать о наших буднях в пределах комнаты общежития. Часто, лёжа в постелях, читали вечерами вслух некоторые книги. Особенно мне запомнились чтения рассказов М.Зощенко. Вспоминаю и краска стыда заливает моё лицо. Мы ржали до колик в животе над этими «уродами», «героями» его рассказов. Лишь спустя годы, я осознал, что смеялись мы над своими родными и близкими, родившимися до революции или детство которых прошло в период смуты и войн. Невежество и темнота не вина их, а беда. Смеяться над человеком, который, не зная немецкого языка, пудрился после бритья порошком от блох, смеяться над женщиной, которую изуродовала бедность и тяжёлый труд так, что походка её не была похожа на ту, что демонстрируют модели или даже дамы полусвета, смеяться над людьми, веками вынужденными каждодневно выживать, цепляясь за житейские мелочи как за спасительную соломинку в море хронической нищеты, на мой взгляд – ужасно! Говорят, что со смехом мы расстаёмся с пороками и недостатками. Да, когда мы смеёмся над своими пороками и недостатками. Герои рассказов Зощенко, естественно, его рассказов не читали, а писаны они были на потеху «старым» или новоиспечённым интеллектуалам, у которых со смехом укоренялось презрительное отношение к людям, стоящим ниже них на социальном и образовательном уровне. В одном из рассказов М.Горький описывает, как потешались, как были рады, нижегородские обыватели на представлении цирка лилипутов. Они радовались тому, что есть люди ещё мельче, чем они… Смеясь, мы уподоблялись героям рассказа Горького. И ещё по этому поводу хочу напомнить, что талант, как и многие другие способности, подобен тому топору, которым можно срубить тёплую и уютную избу, а можно отрубить голову. Талантливый писатель, имеющий тысячи читателей, нечаянно или с намерением руководствовался простой житейской мудростью: «смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно». Смейся в своём кругу, издевайся над равными тебе и над собой, но не трогай тех, кто не может тебе ответить… Настоящие интеллигенты активно «сеяли разумное, доброе, вечное», помогая народу выбраться из невежества…
Порой возникали споры на политические темы. Особенно много копий было сломано по поводу Тито. Один кричал, что он – политическая проститутка, другой защищал его как хорошего хозяина и политика, желающего блага для своей страны… Лёжа на своих кроватях, пять сумасшедших кричали до хрипоты иногда всю ночь до рассвета, а утром, когда по репродуктору раздавались звуки гимна, все лезли головой под подушку, а кто-нибудь обязательно, пошарив под кроватью, запускал в тарелку репродуктора ботинком. Все хотели спать и на первые лекции никто не ехал. Другим увлекательным занятием была борьба. Мы сбрасывали на пол наши матрацы и Коля устраивал для нас мастер-класс: показывал захваты, броски и т.п. Потом начинались бои, а Коля был рефери. Так как силы и весовые категории были не равны, то борьба велась довольно нежно, так, чтобы не травмировать друг друга.

Дела любовные
Романантические отношения с Ириной внесли в нашу с ней жизнь много нового (и хорошего, и плохого). Во-первых, мы забросили учёбу (я почти перестал ходить на лекции, что, безусловно, сказалось в период подготовки к очередной сессии, а её за пропуски занятий отчислили из техникума). Все те короткие связи с девчонками, которые были у меня до Ирины, можно квалифицировать как детский лепет. Ирина оказалась такой опытной и талантливой любовницей, что только с ней впервые по настоящему я понял, какое это счастье обладать женщиной. Мы совсем потеряли головы и занимались «любовью» в самых невероятных условиях и местах: и в общежитии, и в подъезде её дома, и у неё дома в присутствии спящих её матери и младшей сестренки, и в каких-то сараях на дровах, и на природе… Когда наступило лето, вместо полноценных каникул у нас была технологическая практика на Саратовском «Электроламповом заводе». Поселили нас в общежитии автодорожного института. Мы с Ириной переписывались. И вот неожиданно я получаю телеграмму: «Встречай дизель-электроход «Эстония» такого-то числа». Оказывается, чтобы увидеться со мной, она устроилась официанткой на это туристическое судно, совершавшее рейсы Горький-Астрахань и обратно. Встретились. Я увёл её подальше от пристани и «Эстония» ушла без неё. Вернуться она должна была через неделю. Мои ребята соорудили нам с помощью шифоньера закуток в комнате общежития. Но утром они мне сказали, что для них ночь была пыткой, никто не сомкнул глаз. Да и мы с Ириной понимали, что это действительно крайне неудобно. Выручила услужливая память. Я вспомнил, что мама переписывалась со своими родственниками, проживающими в Саратове, поднапрягся и вспомнил адрес, который я писал на конвертах её писем. Нашли мы этих родственников. Они, конечно, меня никогда не видели, но признали своим, когда я рассказал им всю родословную по маминой линии. Я представил Ирину как невесту и они, будучи людьми строгих нравов, постелили нам в разных комнатах. Но зато, как теперь говорят, мы «оттягивались» днём в саратовских лесах. Неделя пролетела. Ирина вернулась на свою «Эстонию», повинилась, что заблудилась в чужом городе, её простили.
Я чувствовал, что наши отношения заходят слишком далеко, что мы привыкаем друг к другу, поэтому расставаться будет трудно. А то, что расставаться придётся, я это также чувствовал, потому что кроме секса у нас не было ничего общего. Пока в течение почти целого года кипели страсти, это как-то не было заметно, но в последнее время всё чаще возникали «пустые» паузы. Она, чуткая душа, понимала, что сплетни и цены на рынке меня не интересуют, поэтому даже не затевала разговоры на эти темы, а я понимал, что ей абсолютно не интересно обсуждать, например, программу концертов в филармонии. А возможно, главным всё-таки было то, что я каждый день встречался в общежитии с парнями, с которыми Ирина была близка до меня. Иногда мелькала мысль, что Ирина, нагулявшись с другими ребятами, решила женить меня на себе, но когда я об этом заговорил, она категорически возразила, сказав, что она ни на что не рассчитывает, что сегодня ей со мной хорошо, а будущее её не волнует. Как-то, заработав на Волге некоторую сумму, я, желая сделать ей приятное, купил какие-то дорогие духи. Она восприняла это как плату за «любовь», страшно возмутилась, сказала, чтобы такое больше никогда не повторялось и вылила эти духи на землю. Мы были вместе уже около года, когда она поделилась со мной, что за ней стал упорно ухаживать какой-то чин, кажется, из совнархоза. Каждый вечер ждёт её с цветами у подъезда. Просил у её матери согласия на брак. Она мне его показала. Мужик лет тридцати, приятной наружности, при галстуке… Ирина сказала ему, что у неё есть парень. На что тот ответил, что было бы странно, если бы такая девушка была одна, что он никаких претензий к её прошлой жизни не имеет, что предлагает ей жизнь, в которой она ни в чём не будет нуждаться. Я настаивал, чтобы она не упустила шанс, наконец, обрести покой и благополучие, что достаточно уже погуляла и до меня и со мной, пора остановиться. Я не просто настаивал, но стал избегать встреч и постепенно потерял её из виду. Однажды встретил на центральной улице её с этим мужиком. Она у него на глазах кинулась ко мне: «Скажи одно слово и я пойду с тобой». Я, конечно, не сказал этого слова.
Остаюсь в недоумении, не могу понять: в чём дело? Ведь я по всем статьям (уверен, что абсолютно «по всем») проигрывал рядом со всеми, кто её домогался, не только с этим человеком, но и с теми стильными ребятами (Гарри и компания), но у неё глаза всё видели как-то не так… Нет, конечно, я был доволен, что чем-то её привлек, но быть на этой почве самодовольным и уверенным в себе мешало то, что я ничего не понимал тогда и не понимаю сейчас…
Подводя итог времени, проведённому с Ириной, могу сделать некоторое важное, хоть, может быть, и не оригинальное, обобщение. На этом примере видно, насколько женщины бывают честнее, смелее, беззаветнее и благороднее в любви, чем мужчины. Вспоминаю Ирину с чувством благодарности и вины.
Поездка на практику в Саратов запомнилась ещё и тем, что позволила встретиться нам с Женькой. Когда стало известно, что добираться в Саратов мы будем на пароходе, я дал телеграмму Женьке. Он меня встретил и уговорил остаться у него на несколько дней. Я крикнул ребятам, чтобы они, когда прибудут на место, прихватили мои вещи и мы пошли в его общежитие. Здесь я немного познакомился с бытом студентов старейшего в стране университета. Как только Женька представил меня своим соседям по комнате, кто-то взял чайник и вышел. Через некоторое время он вернулся, расставили стаканы, разложили кое-что из еды и начали разливать из чайника… водку. Оказывается, на входе в общежитие сидел суровый страж в старорежимных штанах с широкими «золотыми» галунами и внимательно следил, чтобы никто не пронёс внутрь алкоголь, а с чайником остановить он не догадывался… Пили, о чём-то трепались и много курили. Эти химики рассказали мне, что, если хочешь быть в норме, то надо пить и курить, потому что, когда пьёшь, кровеносные сосуды расширяются, а когда куришь – сосуды сужаются, поэтому если пьёшь и куришь, тогда всё тип-топ. Если мы там у себя в Горьком пытались поправить своё материальное положение игрой в карты, то здесь они играли на деньги в шахматы. Женька на этом поприще преуспевал.

Кризис
После расставания с Ириной наступило настроение, воспетое Жаком Татляном:
Я вечерами снова с друзьями,
Некуда спешить мне больше.
Это такое счастье большое
Мне б продлить как можно дольше…
Теперь, после работы на разгрузке брёвен, мы всей компанией заваливались в какой-нибудь(старались всякий раз – в другой) ресторан или кафе, сдвигали столики и «гудели», оживлённо обсуждая критические ситуации,которые обязательно случались на работе. Дело в том, что приходилось подниматься из глубокого трюма баржи по почти вертикальному трапу с брёвнами на плече (одно бревно, если большого диаметра, и два или три, если диаметром поменьше). Когда брёвен больше, чем одно, а особенно, когда их было три, они имели повадку крутиться как стрелки компаса. Очень трудно было их удержать, иногда они рассыпались, когда грузчик был уже почти на выходе из трюма. Тогда раздавался крик: «Берегись!» и все внизу разбегались кто куда. Ударяясь друг о друга, брёвна летели по непредсказуемым траекториям. Только чудом можно назвать то, что никто из нас не остался там с проломанным черепом, переломанными ногами или позвоночником. Были случаи,что приходилось работать аж в ноябре, когда были уже морозы, гололёд, а брёвна сырые и очень тяжёлые. Тогда ЧП случались даже на поверхности, на почти горизонтальном трапе с баржи на берег, обледеневшем и скользком.
Наконец, пришло время, когда мне осточертело всё: и брёвна, и любовные приключения, и пьянки, и рестораны, где гремела музыка и дым коромыслом, с сальными мордами мужиков, размалёванными проститутками и шлюхами. Я замкнулся и не поддавался на уговоры ребят оставить хандру. Старался объяснить им, что это не хандра, что - это точка, что больше я в эти игры не играю: напился, наелся, насмотрелся – мне всё это уже не интересно, а на рестораны у меня аллергия.
Думаю, что самое время подвести какой-то промежуточный итог о характере моих взаимоотношений с окружающим миром. Анализируя свои действия и поступки за время до наступления этого переломного момента, я обнаружил, что во мне превалирует такая природная черта характера,которую можно назвать самодостаточностью, но не в смысле самодовольства, которое является тормозом для развития, а в том смысле, что мне не свойственно перекладывать свои проблемы на плечи других. Моя самодостаточность – антоним инфантильности. Я вспомнил, что мама мне рассказывала о том, как ещё в раннем детстве с тех пор, как я начал самостоятельно передвигаться, я всё хотел делать сам: не любил, чтобы меня кормили с ложки, не хотел, чтобы меня брали на руки и т.п. В дальнейшем эта черта развивалась. Для меня очень необычным всегда было надеяться на помощь со стороны. Можно по пальцам сосчитать случаи, когда я вынужден был обращаться за помощью или принимать помощь даже от самых близких людей.

Женитьба
Через несколько месяцев затворничества решил, что, если встречу хорошую, не испорченную девчонку - женюсь. И встретил-таки, и женился.
Так как много лекций я всегда пропускал, готовиться к сессиям приходилось по книгам в городской публичной библиотеке им.Ленина. Компанию мне составлял мой дружок, Анатолий Большаков. Тоска бледнозелённая: от толстых фолиантов голова пухла и клонило в сон. Поэтому мы часто выходили то покурить, то в буфет. Однажды, когда я с видом мученика поднял голову от учебника, встретился взглядом с девчонкой, сидевшей через несколько столов. Она была исключительной красоты: пышные, вьющиеся чёрные волосы, тёмно-карие глаза с поволокой и румянец… Не помню, слышал ли я в ту пору песню Ободзинского «Эти глаза напротив», но точно помню, что всё моё существо просило, чтобы она не «отвела глаз». Приведу несколько строк из этой песни, как-будто написанной специально для этого случая:

Эти глаза напротив калейдоскоп огней
Эти глаза напротив ярче и все теплей.
Эти глаза напротив чайного цвета
Эти глаза напротив что это, что это…

Вот и свела судьба, вот и свела судьба
Вот и свела судьба нас
Только не подведи, только не подведи
Только не отведи глаз…
И она несколько мгновений, достаточных, чтобы понять это как признак заинтересованности, не отводила глаз. Потом она встала и с толстой книгой в обнимку пошла в сторону буфета. Я предложил Анатолию пойти перекусить, на что он возразил, что, вроде бы, мы недавно были в буфете. Тогда я встал и сказал, что хочу пить. Анатолий пошёл со мной. Стоя в очереди, мы смогли перекинуться парой слов с «прекрасной незнакомкой». Мне понравился её голос. Не произошло того, о чём нам рассказывал Симановский, артист горьковского театра драмы, руководитель драмколлектива нашего института. А рассказал он нам случай из своей молодости. Каждое утро по дороге на работу он в одном и том же месте встречал очень красивую девушку. Постепенно они начали вглядываться друг в друга, потом, улыбаясь, стали наклоном головы приветствовать друг друга и, наконец, пришло время, когда они остановились и заговорили. Он был в шоке – её голос резанул его как серпом по нежному месту. С тех пор он шёл на работу по другой улице, более длинным путём…
В нашем случае всё было гораздо лучше. У неё оказался приятный тембр голоса. На наши шуточки она реагировала сдержанно, немного настороженно, иногда к месту улыбалась. Когда мы возвращались в общагу, Анатоль мне признался, что он без ума от неё. Я сказал, что мне она тоже нравится. Теперь в библиотеку мы шли значительно охотней, чем всегда. Всё чаще наши взгляды встречались, но уже в сопровождении улыбок как взгляды знакомых людей. Часто встречались в буфете. Я видел, как уважительно с нею разговаривали подруги, а ребята, обращаясь к ней, краснели и начинали заикаться. Однажды очередь в буфет была длинная, мы стояли рядом, было время поговорить. Мы узнали, что учится она на втором курсе пединститута на историко-филологическом факультете, что звать её Циля. В этот вечер мы вместе вышли из библиотеки и она была не против, чтобы мы её проводили. Анатолий вился вокруг неё мелким бесом, взялся нести её балетку (некое подобие современного кейса или дипломата). Но Циля, разговаривая, чаще обращалась ко мне. В конце концов, я решился предложить ей встретиться вне библиотеки, она согласилась. Анатолий погрустнел, понял, что он – третий… сказал, что вспомнил о каких-то неотложных делах, распрощался и ушёл. А мы ещё долго гуляли по городу, рассказывая каждый о себе. Оказалось, что она с Украины, из местечка Чуднов Житомирской области, что год она пропустила, из-за того, что при поступлении в Житомирский пединститут получила тройку по немецкому, на котором она может свободно говорить. Здесь, в Горьком, она поступила легко и учится на повышенную стипендию. Говорила она просто, без жеманства и кокетства. Она мне всё больше нравилась – редкое сочетание красивой внешности и развитого интеллекта. Через несколько недель мы уже были в ЗАГСе. Её подруга Мира и мой Анатолий согласились быть свидетелями. Свадьбу справляли в том же составе за столиком какого-то ресторана. Пошли искать жильё. Нашли что-то похожее на комнатушку в старом двухэтажном доме в Тихом переулке. Хозяева жили на втором этаже, а первый этаж они поделили на клетушки перегородками, не доходящими до потолка. По соседству с нами жила одинокая женщина. Ей приходилось не сладко, потому что, как бы мы не старались, всё было слышно… Кровать у нас была со старым престарым пружинном матрацем. Часть пружин давно были поломаны так, что поверхность его шла волнами (мы прозвали этот матрац «Дунайские волны»). За отдельную плату хозяева давали нам берёзовые дрова. Вечерами топить печь, смотреть на пылающие поленья было очень здорово. Настроение было в эти минуты лирическое и мы вполголоса пели: «бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза…». В общем, мы не замечали всего убожества, которое нас окружало, мы были счастливы в этом закутке, в котором не было абсолютно никаких удобств. Родителей мы поставили перед фактом. Получили от них письма с благословением и сожалением, что не было свадьбы «как у людей». И ещё они нам прислали немного денег, что было очень кстати. Началась семейная жизнь. Днём каждый был в своём институте, а вечера проводили или в библиотеке, или гуляли по откосу. В системе Станиславского есть такое понятие: «круг публичного одиночества». Артист на сцене перед лицом сотен глаз должен уметь полностью от них абстрагироваться, чтобы естественно жить в сценическом образе – одиночество на публике. Мы с Цилей никого вокруг не замечали, полностью погружённые в созерцание друг друга. Куда делись мои прожитые к тому времени годы и приобретённый «любовный» опыт: мы как дети спорили, кто из нас сильнее любит. Летом мы побывали в Баку. Циля была уже «в положении». Как-то мы с нею ходили в магазин, а когда возвращались, то около больницы нефтяников ей вдруг стало плохо, она обвилась вокруг меня и стала медленно оседать, теряя сознание. Я схватил её и с трудом удерживал, чтобы она не завалилась на асфальт. Положение было критическое. Почему я вспомнил этот эпизод? Как всё-таки хорошо в родном городе! Ехал мимо на машине Коля Бабаян, старший брат моего соученика Жорика Бабаяна. Увидел он нас, сразу оценил ситуацию. Помог мне занести Цилю в машину и привёз нас домой. Тётя Варя, мать этих ребят, работала с моей мамой в больнице. Часто, ещё в детсве я видел Колю, когда он приходил к своей маме. Это был весёлый, доброжелательный, открытый молодой человек, явный экстраверт. Как во-время он оказался рядом!
Вернувшись в Горький, мы снова занялись поиском жилья. Поселились в районе частного сектора, недалеко от Сенного рынка. Хозяева - пожилая пара. Она - дочь какого-то сибирского фабриканта, революция отняла у неё всё. Он - обрусевший бельгиец по фамилии Варен. Их сын погиб на войне. Остались они одни коротать свою невесёлую старость. Нам они сдали закуток на кухне за русской печью. Дрова мы заготовили на зиму вскладчину, я помогал хозяину их пилить, колоть. У нас сложились неплохие отношения. Всё было хорошо до тех пор, пока хозяйка не заметила Цилин живот. Наученные жизненным опытом они рассудили так, что если появится ребёнок, то они не смогут от нас избавиться, а терпеть крики чужого дитя им совершенно не хотелось. Их можно было понять и я попытался заверить хозяйку, что как только отвезу жену в роддом, сразу же найду другое жильё и к ним мы уже не вернёмся. Но, опять же, жизненный опыт подсказывал им, что никому верить нельзя. И они начали нас выживать. Когда наступили холода, они топили печь в своих комнатах, а русскую печь топили только для приготовления пищи, когда мы были на занятиях. Ночами был колотун, от нашего дыхания шли клубы пара, как на улице. Меня беспокоили два обстоятельства: Циле нельзя было простужаться, это могло отразиться на ребёнке, и создавшаяся напряжённая, нервная атмосфера также могла нехорошо повлиять. Нашёл я опять же в частном секторе большую комнату с отдельным входом в добротном доме с единой отопительной системой для всего дома (это была гарантия, что всегда будет тепло). Но хозяин соглашался нас пустить только при условии, если мы заплатим за несколько месяцев вперед. Но где взять столько денег? Решил я записаться на приём к Тузову, ректору института. Рассказал ему ситуацию и он из какого-то фонда оказал мне помощь. Всё складывалось хорошо. Я достал машину и начал грузить наши пожитки, среди которых основную часть составляли книги. Не досмотрел я, как Циля, решив мне помочь, принесла две связки книг. Этой же ночью на новом месте у неё начались боли, причину которых мы не могли понять. Под утро я сбегал к автомату и вызвал «скорую». Мне сказали, чтобы я встречал карету. Повесив трубку, я никак не мог врубиться, откуда в наше время вдруг появится карета. Я представил себе, этот экипаж и коней в упряжке. Выскочил на дорогу, смотрю едет «Волга». Притормозили около меня и спрашивают, не знаю ли я, кто тут должен рожать. Лишь тогда я сообразил, что это и есть карета. Наш районный роддом был на ремонте, поэтому повезли нас в роддом автозаводского района (фактически это был город-спутник, на приличном расстоянии от Горького). Всё это произошло в ночь с 31 декабря 1958 г. на 1 января 1959 г. Часов в десять вечера у нас родилась дочь, недоношенная на полторы-две недели. Пока Циля была в больнице, я дал телеграмму маме и она прилетела к нам со всем необходимым для ребёнка: распашонки, пелёнки, одеяло и т.п. Мама научила нас купать малышку, пеленать, няньчить. Несмотря на то, что она была в этот период инвалидом 2-ой группы (у неё в связи с тромбофлебитом была распухшая и красная нога), мама успевала всё: и приготовить еду, и убрать в комнате, и присмотреть за ребёнком. Через два месяца я понял, что мама может слечь, тогда будет всё очень плохо. Решил маму проводить на вокзал, а Цилю отвезти к её родителям на Украину. Пошёл покупать билеты на самолёт до Киева. Оказалось, что пассажирского прямого рейса Горький-Киев нет. Я рассказал ситуацию кассиршам, они приняли всё близко к сердцу и стали думать, как нам помочь. Куда-то звонили, с кем-то договаривались и, в конце концов, сообщили мне, что полетим мы грузовым рейсом на самолёте ИЛ-14. Летели мы ночью. В салоне были какие-то большие ящики и мы трое. Ясно, что ради нас лётчики пошли на серьёзные нарушения. Оставив своё семейство в Чуднове, я сразу же вернулся в Горький – мне предстояло пройти преддипломную практику на горьковском радиозаводе, сдать госэкзамен по «военке» и защитить дипломный проект. Я снова пошёл к Тузову, объяснил ему ситуацию и попросил общежитие. Он, в который уже раз, пошёл мне навстречу. Напряжённые занятия не могли отвлечь меня от тоски по жене и как-то вечером, когда до окончания разлуки оставался месяц, сами собой вылились на бумагу довольно длинные стихи, которые заканчивались такими строками:

Вот снова наступает хмурый день,
Один по городу брожу я словно тень.
Сажусь писать стихи,чтоб в сердце боль унять,
Кто любит так, как я, лишь тот может понять,
Что день вдали от милой – это ГОД,
А месяц – ВЕК. Когда же он пройдёт?!
Кончилась защита, началось распределение. Впервые в комиссии по распределению принимал участие представитель из Баку. Это была молодая женщина из какого-то НИИ союзного подчинения, работающего на оборонку. Зная, что я родом из Баку, председатель комиссии предложил мне поговорить с этой женщиной. Она мне рассказала, что НИИ находится на берегу моря, что рядом с институтом постоянно пополняется ведомственный жилой фонд, в котором молодые специалисты, как правило, довольно быстро получают квартиры, что институт молодой(всего около двух лет), что основной контингент составляют специалисты из Ленинграда и Москвы, которых прельстила возможность быстрого карьерного роста на новом месте и, конечно же, обеспечение жильём. Я представил себе, что такое солидное предприятие находится где-то в районе бульвара или площади Азнефти и, долго не раздумывая, согласился распределиться в этот НИИ.
Получив диплом, я поехал за своим семейством. Дочке уже было полгода. Нам предстояло теперь решать очень серьёзную проблему. Дело в том, что, не закончив третий курс, Циля в связи с родами была вынуждена взять академический отпуск. Теперь надо было решать: или сидеть с ребёнком, или продолжить учёбу. Решили перевести дочь на искусственное кормление, оставить её у Цилиной мамы (так как моя мама в это время тяжело болела) и ехать устраиваться в бакинский пединститут. Так закончился горьковский этап нашей жизни.
Подводя итог этому периоду своей жизни, должен отметить те изменения, которые произошли во мне за эти пять лет. Институт научил меня работать с технической литературой, культурная жизнь г.Горького способствовала моему эстетическому воспитанию, Волга обкатала меня и я физически окреп, общежитие научило меня ладить с разными людьми, умению защищать своё достоинство и осознать ту истину, что «никто тебе не друг и не брат, но каждый человек тебе учитель», армейские сборы научили ценить ту свободу, которая дала возможность мне в значительной степени «перебеситься» и определить место в жизни любовных приключений и застолий, ну а с женитьбой кончилась безответственная юность, начался период вживания в роль мужа, отца и инженера.