Краткий очерк жизни "совка" (продолжение. Горьковский период, 1 часть)

2. Горьковский период - студенческие годы

Уходят годы безвозвратно,
Не изменить их,не вернуть.
И только память аккуратно Хранит извилистый их путь.
Любовь приходит ниоткуда
И исчезает в никуда…
(Э.Б.Гусянов)

Любой человек,если только он не законченный
дебил,с годами постепенно, понемногу меняет
убеждения,характер, взгляды, привычки — потому
что взрослеет, усложняется, набирается житейского
опыта, потому что в его сознание непрерывно
поступает поток свежей информации, потому что
с ним происходит разнообразнейшие события,
опять-таки вынуждающие человека меняться…
(А.А.Бушков)

Вступление
Продолжаю рассказ о жизни «совка» на Baku pages, так как, где бы я не жил, я всегда оставался тем, что впитал «с молоком матери», то есть бакинцем из Чёрного города. Однажды это моё самоощущение было подтверждено, можно сказать, объективно. Прошло много лет с тех пор, как я уже не жил в Чёрном городе, дела (командировка) меня забросили в Подмосковье. Стою я в тамбуре электрички, курю. В вагон проходят мимо меня два парня из тех, что называют теперь «лицами кавказской национальности», и один другому, кивнув на меня, сказал: «Это бакинец». Докурив сигарету, я подсел к этим ребятам и попросил объяснить, по каким признакам они узнали во мне бакинца, ведь я даже слова не произнёс. Они сказали, что работают в Баку шоферами на автобусе, что своих узнают по манере стоять, ходить, курить.
Жизнь складывается из мелочей, составляющих в основном рутину будней, в череде которых время от времени что-то случается такое, что заставляет мобилизоваться – это вехи, которые оставляют какие-то зарубки в памяти и составляют пунктир жизни. Вот таким пунтиром и будет мой рассказ.
Хочется отметить то, что было главным в горьковский период. Как я теперь понимаю, это было жадное знакомство с многообразным миром. Если посмотреть на школьные годы, то в Чёрном городе Баку мы росли, как в оранжерее или питомнике: был довольно узкий круг общения с людьми, понятными с детства, с известной ментальностью. Наверное, в каждом районе города был свой психологический микроклимат, определяемый, по-видимому, национальным составом и родом занятий основной части населения. В нашем многонациональном рабочем районе был свой, особенный микроклимат, отличающийся простотой и прозрачностью человеческих отношений. Редко здесь можно было встретить подлость, хитрость, предательство и другие пороки, так как простые люди и разбирались с такими явлениями просто: говорили всё, что думают, в глаза, могли и побить. Совершенно другие люди жили, например, в районе «Кубинки». Здесь между людьми всегда господствовали рыночные отношения - конкуренция между спекулянтами порождала подозрительность, недоверие и всё, что с этим связано… Так вот, в горьковский период передо мной распахнулся разнообразный мир людей не только районов города и различных районов его области, но и всего Союза. Я жил в этой новой для меня обстановке, переживал и получал «зарубки» в памяти. Водоворот событий затягивал меня в самые разнообразные ситуации, хорошие и плохие, и я к ним поворачивался соответствующими гранями своего характера.

Я – абитурьент
Как было упомянуто раньше, решено было подавать документы на радиофак Горьковского политехничекого института. Поехали мы, конечно же, с мамой. Остановились у деда в г.Дзержинске Горьковской области. Мама хотела дождаться результата моей попытки поступления. Конкурс был серьёзный, 11 человек на место. На время сдачи вступительных экзаменов иногородним дали койки в студенческом общежитии на площади Лядова (до революции это был «вдовдом»). Я попал в комнату, где разместилось двадцать человек, приехавших со всех концов Союза. Примечательным время сдачи экзаменов было тем, что я впервые в жизни не имел над собой никого из взрослых - свобода, впервые столкнулся с таким разнообразием характеров людей, отражающих особенности своих «родинок». Сразу же кто-то из ребят проявил инициативу и в комнате установились бурсацкие порядки (думаю, что благодаря таким инициаторам и возникает дедовщина в армии). В час ночи в комнатах общежития вырубался свет и тех, кто приходил после этого времени, обязательно ждал коварный сюрприз. Рядом с входной дверью стоял громадный шифоньер. На него ставили ведро с водой, которое сложной системой связывалось с дверной ручкой так, чтобы ведро опрокидовалось на входящего. Когда это перестало срабатывать, стали ставить к двери швабру тряпкой вверх. Входящий осторожно открывал дверь и по его физиономии из темноты ласково скользила швабра с мокрой половой тряпкой. Потом стали разгибать крючья на кровати загулявшего так, чтобы сетка выдерживала только вес матраца и подушки. Добравшийся в полной темноте до своей койки, как правило, смаху валился на неё и оказывался на полу… После каждого экзамена народ из комнаты убывал и к концу остались мы с одним пареньком вдвоём. Этот период запомнился двумя событиями. Как-то в вестибюле общаги появилось объявление о том, что можно заработать на разгрузке леса. Сбор в 6 утра в вестибюле. Толпа абитурьентов не менее пятидесяти человек дружно под предводительством старшекурсника-бригадира двинулась на берег Волги к баржам с брёвнами. Через час работы половина абитурьентов сбежала, а к восьмому часу работы остались только двое: мой новый знакомый, Аркадий и я. Чтобы вернуться в город, надо было преодолеть несколько сот метров покрытого травой «откоса» (город стоит высоко на горе). Пришлось это делать ползком, так как ноги сводила судорога. Это было боевое крещение, которое сдружило нас с Аркадием (потом мы вместе снимали «угол»). Второе событие было на экзамене по математике. О характерах преподавателей, принимавших экзамены, мгновенно разносился слух в среде абитурьентов. Говорили, что по математике больше всех «зверствует» некто Перов, что не дай бог попасть к нему. Нашей группе «повезло». Но, вопреки слухам, мне этот человек понравился. Он принимал сразу нескольких, задавая каждому примеры по алгебре и тригонометрии. Я быстро решал один пример за другим и двигал лист с решением ему. Он писал мне новый пример и так продолжалось довольно долго. Наконец, я в спешке, решая какое-то уравнение, «потерял» два корня. И тогда этот «зверь» печально посмотрел на меня и извиняющимся тоном сказал, что он очень сожалеет, но не может поставить мне «отлично». Отсюда я сделал вывод, что подобным слухам доверять нельзя, так как распространяют их, как правило, безнадёги. Жизнь потом не раз подтверждала этот мой вывод.

Я – студент
Студенческие годы проходят по разному для тех, кто оторван от дома, и тех, кто живёт «под крышей дома своего». У вторых мало чего меняется в образе жизни, как-будто продолжается учёба в школе. Юноша же, предоставленный сам себе, как правило, не может устоять перед массой соблазнов, связанных с абсолютной свободой. В институте на лекциях нет перекличек как в школе, никто не спрашивает, подготовил ли ты уроки и т.п. Вольному – воля: хочешь целый день валяйся в постели, хочешь вечерами корпи в библиотеке над учебниками, хочешь, иди в театр, филармонию или в ресторан. Студенческая жизнь для большинства таких ребят получается такой же, как она была во времена Ломоносова: пьянки, любовные приключения, озорство, драки, восторженные крики с галерки театров, бесконечные споры об явлениях искусства, о политике и т.д., и т.п. В этой жизни человек подвергается испытаниям, в которых странным образом самое низменное сочетается с самым возвышенным, и неизвестно, что, в конечном итоге, возьмёт верх: или родится ещё один пьяница и (или) циник, или, отряхнув всё наносное, всю шелуху, родится социальная личность, опытная, знающая жизнь и толерантная, то есть способная переносить неблагоприятные ситуации и терпимая к чужим мнениям.
За эти пять лет я как будто прожил несколько разных жизней. Выявились разные грани моего характера, заносившие меня то в театральную самодеятельность, то на работу грузчиком, то на танцы с калейдоскопом лиц девчонок и драками, то на пьянки в общежитии и ресторанах, то в филармонию и оперный театр, то, наконец… в ЗАГС. Постараюсь события, связанные с каждым таким «заносом», вкратце описать и сделать кое-какие оценки с позиции прожитых лет.
Студенческая жизнь началась с поездки «на картошку». Нам выпало работать в колхозе, расположенном недалеко от деревни, имеющей красноречивое название - «Бешенцево», в которой находился дурдом. Мы ходили в эту деревню за покупками. Было жутковато видеть, как у входа в магазин стоит человек с белёсым лицом, ничего не выражающим сосредоточенным взглядом и держит метлу как ружьё, а другой (с таким же лицом и взглядом) – усердно машет метлой, стоя на одном месте. В колхоз мы ехали в бортовой машине, группа незнакомых ребят и девчат. Все молчали, отводили смущённо глаза, не решаяясь заговорить. Бакинцу это было не по душе и я быстро перезнакомил всех, расшевелил. Все облегчённо вздохнули и начался обычный галдёж. Когда приехали в деревню, разместились по избам. Наша изба потом стала местом, где вся группа проводила свободное время. Здесь, на природе, постепенно у меня завязались дружеские отношения с несколькими ребятами, которые продолжались все последующие пять лет. Это горьковчане из «простых» семей Виктор Павельев и Саша Соколов, иногородний, Анатолий Большаков и москвич, Слава Кривич (в Горьком он жил у своей бабушки). Работа в поле показала «кто есть кто». Многие к работе отнеслись привычно добросовестно: не мудрствуя лукаво, наполняли картошкой мешки, грузили их на подводы и отвозили в хранилище. Но были и такие, которые втаптывали клубни в землю, волынили по принципу «где бы ни работать, лишь бы не работать» - это были, в основном, холеные горьковчане из «хороших семей». Они держались отдельной группой, смотрели на тех, кто не увиливал от работы, как на придурков. С ними у меня сразу установились прохладные отношения. Однажды, когда я очередной раз ходил в «Бешенцево» за продуктами, мне захотелось отдохнуть в рощице, примыкающей к дурдому. Там было очень уютно, было много скамеек. Сижу и слышу как на скамейке за кустом беседует женщина с ребёнком. Ребёнок капризничает, плаксивым голосом просит конфетку, а женщина так ласково его успокаивает, ну что-то слишком уж, аж трогательно. Не выдержал я и тихонько заглянул на эти голоса. И увидел сцену, от которой сердце облилось кровью: измождённая, седая женщина певучим голосом приговаривает и гладит морщинистой рукой голову верзилы ростом под метр восемьдесят, а он голосом ребёнка говорит ей что-то жалобное. Мне стало дурно. В магазине от продавщиц я узнал, что это сын той женщины, развитие его психики остановилось, когда ему было шесть лет. Я подумал, как часто мы расстраиваемся из-за пустяков, как мало мы ценим нормальное в нашей жизни…
Вернувшись из колхоза, я узнал, что общежития мне не дали, так как, согласно представленной мной справке о доходах родителей, я считался достаточно обеспеченным. В ходе поисков жилья познакомился с двумя ребятами и вместе нам удалось снять небольшую комнату на троих. Хозяева – семья полковника в отставке. Они держали прислугу, с которой, по-видимому, расплачивались из денег, полученных от нас. У хозяев была дочь нашего возраста, которая училась, кажется, в университете. С ней мы практически не общались – она была из другого мира, мира обеспеченных, сытых, хорошо одетых, высокомерных. По стандартному договору хозяева должны были обеспечивать своих квартирантов кипятком. Не раз приходилось слышать, как хозяйка (имеющая все повадки русской барыни) в разговоре с прислугой сетовала на то, что мы слишком часто и по много пьём этот самый кипяток. Атмосфера была не из приятных, моего терпения хватило на время первого семестра. Последней каплей был такой эпизод. Я читаю письмо, полученное из Баку от Люды, и слышу как хозяйка за дверью пересказывает его содержание служанке и возмущается тем, что письмо заканчивается словами «Целую, Люда». Оказывается она перлюстрировала мою почту. Я не стал выяснять с нею отношения, а пошёл искать другое жильё. Встретил Аркадия, с которым мы работали на разгрузке баржи, и он изъявил желание составить мне компанию. Мы сняли «угол» у двух пожилых людей в одном из старых горьковских дворов. Двор оказался студенческим: были ребята и девчата почти из всех ВУЗов города (политеха, медицинского, педагогического, университета и др.). Здесь я прожил второй семестр. С Аркадием мы жили дружно, а вот хозяева наши (он был отставной речной «моряк», а она - дворничиха) постоянно серьёзно и яростно конфликтовали из-за … книг. Каждый раз, когда кто-то из них приносил интересную книгу, другой старался её умыкнуть и ночью, прикрыв абажур газетой, чтобы не мешать нашему сну, наслаждаться чтением. Но спокойно это делать, как правило, не удавалось: мы засыпали под их злобное шипенье и возню.
Той зимой с 1954 на 1955 гг. были необычные даже для горьковчан морозы, температура доходила (и подолгу держалась) до -42 град.С. Вот тут-то спасительным для меня оказалась близость родных. Мы как-то упустили из виду, куда мы едем. Я был одет по бакински(демисезонное пальтишко, туфли на тонкой подошве и без головного убора). Когда начали раскручиваться эти дикие морозы, у меня было ощущение, что мозги бултыхались в черепе как бильярдный шар. Не раз вспоминал я, даже с некоторой долей сочувствия, несчастных французов(1812 г.) и немцев (1941-1945 гг.), которых застала зима в России. Поехал я искать спасения у моих дедушки и бабушки. Одели они меня в кожух (шерсть внутрь), валенки, рукавицы и треух. Вид у меня был, наверное, карикатурный, но зато теперь мороз был мне не страшен, от него только тяжелели ресницы и сводило челюсти, что мешало разговаривать. Последующие зимы не были такими суровыми, но я уже был экипирован как полагается: тёплое полупальто с большим каракулевым воротником, войлочные ботинки (типа «прощай молодость»), модный тогда каракулевый «пирожок» на голову и связанные мамой тёплые носки и перчатки.
В институте после первого семестра я имел наглость повесить объявление с предложением первокурсникам радиофака, желающим записаться в драм.кружок, зайти после занятий в такую-то аудиторию. К этому времени в библиотеке мне попалась на глаза какая-то одноактная пьеса, её-то я и предложил начать репетировать пришедшим трём девчатам и парню. Технологию работы над пьесой я немного усвоил, наблюдая за тем, как это делал Валентинов в студии ДК им.Шаумяна. Начали с застольного периода, потом репетиции в выгородке и т.д. Целый семестр мы собирались почти каждый вечер. Я знал, что женщины «любят ушами» и считал, что это относится лишь к речам, направленным на их восхваление, но в ходе репетиций я убедился, что это не совсем так. Женщины любят трепачей вообще. Когда я увлекался объяснением психики каждого действующего лица, когда я старался вскрыть второй план произносимых ими слов, я видел три пары влюблённых глаз и пылающие возбуждением лица трёх красавиц. Сначала я отнёс это на счёт их любви к искусству, но однажды по окончании очередной репетиции, когда ушёл наш паренёк, девчонки попросили меня задержаться и спросили в упор: «Почему ты избегаешь завести роман с кем-нибудь из нас?».Я ответил, что они все мне очень нравятся, но у меня в Баку есть девушка. Всё, на этом их любовь кончилась, глаза уже не светились, как прежде. Но, всё-таки, когда перед началом сессии, я объявил, что занятий больше не будет(один раз мы на институтском вечере сыграли спектакль по этой пьеске), мои артисты очень опечалились тем, что жизнь теперь ожидает их тусклая, не интересная.
К концу первого курса в нашем «студенческом дворе» мы собирались вечерами на посиделки и я дрогнул: непроизвольно, как-то сама собой завязалась короткая любовная интрижка с девушкой из мед.института. Видимо, это нашло какое-то отражение в «интонации» моих писем к Люде. Когда я приехал на каникулы домой, встреча была вначале очень натянутой, потом постепенно лёд растаял, всё, вроде бы, вернулось к прежнему, но интуиция мне подсказала, что ещё 4 года такой, фактически эпистолярный, роман продолжаться не может. Нашёлся какой-то никчемный повод и мы расстались. Много позже я осознал, что поступили мы правильно - ничего хорошего нам не светило в любом варианте: если бы мы хранили верность друг другу, то это означало бы, что в лучшие для «любви» годы мы должны были бы заниматься мучительным «умерщвлением плоти», а если позволять себе увлечения, то это означало отравлять удовольствие «муками совести». Мне представляется, что произошло так, как и должно было произойти. Известно, что очень редко первая (школьная) любовь заканчивается браком, а если это случается, то, как правило, семейная жизнь не складывается. Я наблюдал несколько таких неудачных пар. Каждому из супругов казалось, что другой виноват в том, что он был лишён в своё время возможности открыто познавать такой мнообразный мир людей и теперь, обременённый семейными заботами, он должен наступать на горло своей неспетой песне. Другими словами и он, и она жалели, что «не погуляли», что поторопились, не приобрёли опыт, позволяющий сделать «правильный» выбор.
Во время этих каникул встретились с Бердниковым Женькой, он поступил в Казанский университет. Поехали мы с ним на бульвар, посидели в кафе, распили графин вина и от души наговорились. Женька рассказал, что на химфак принимали только с золотой медалью и тех, кто все шесть вступительных экзаменов сдал на «отлично». Медали у Женьки не было… Вечерами мы собирались, как и в школьные годы, в палисаднике Симкиных: болтали, играли, как прежде, в нарды и шахматы, потягивая неспеша, что-нибудь горячительное. Мама обижалась: «приехал на каникулы домой, а сам пропадаешь у друзей, не даёшь нам наглядется на тебя».
Кроме расставания с любимой девушкой и встречи с желанными друзьми в эти каникулы произошло ещё одно событие. Когда мы в трамвае возвращались с Женькой с бульвара то, где-то в районе черногородского моста случился непредвиденный инцидент. Мест свободных не было и мы с Женькой стояли в тамбурной части вагона там, где сиденья шли полукругом, и оживлённо беседовали. Около нас сидели два здоровых парня с лицами «кавказской национальности», видимо, слегка накурившиеся «планчика». И вот один из них коснулся меня и спросил, почему я на него не смотрю. Я удивлённо посмотрел на него, тогда он стал, дёргая меня за рубашку, спрашивать, почему я смотрю на него. А когда, по простоте душевной, я спросил: «Что ты прицепился ко мне как петух?»( совершенно выпустив из виду, что означает слово «петух» на блатном жаргоне), он, не вставая, заорал: «я - петух?» и дал мне пощёчину. Мне ничего не оставалось делать, как левой рукой обнять его за шею, а правой обрабатывать его физиономию. А его товарищ мгновенно вскочил и засунул два пальца в Женькин рот… Женьке с трудом удавалось удерживать его руки, чтобы он его не разорвал. А мой «визави» начал сучить ногами и бить стёкла. Наконец, я отпустил «моего», а второй отпустил Женьку. На момент возникла «немая сцена». Потом «мой», у которого вся физиономия была в крови и соплях, замахнулся своим кулаком, подобным кувалде, чтобы ударить меня, но я мгновенно подставил под удар его товарища… тот устоял, но прохрипел: «Ты меня?». Кондуктор остановила трамвай и начала свистеть. Прибежал милиционер и наши противники быстренько сошли с трамвая и исчезли, а мы остались. Пассажиры вступились за нас и мы, доехав до своей остановки, спокойно сошли. Так мы отметились в родном городе. Видит бог, мы этого не хотели.
Покидали Баку мы с Женькой вместе: ему - в Казань, а мне - в Горький, естественно, через Москву. В Сумгаите к нам в купе подсела красивая девушка, которая ехала в Кострому. Теперь я был свободен и за двое с половиной суток мы с Томочкой не сомкнули глаз. В Москве мы проводили Женьку, а сами ещё сутки пробыли вместе. Гуляли по ночной Москве, я переносил её через лужи от поливальных машин, молодые милиционеры улыбались и отдавали нам честь (прям как в кино). Вечером проводил её и уехал сам.
В период второго курса я принимал участие в работе институтского драм.коллектива под руководством замечательного человека, артиста Горьковского драмтеатра, Симановского. Сейчас, вспоминая то время, прихожу к выводу, что главным для меня было не играть перед публикой, а репетиции. Увлекателен процесс анализа пьесы, попытки понять характеры действующих лиц, «влезть в их шкуру», определить мотивы их поступков, разобраться, какие мысли они скрывают, произнося те или иные фразы и т.п.

Общежитие
Второй и третий курс я жил в общежитии на третьем этаже в комнате на пять человек. На втором курсе моими соседями были ребята с моего факультета, но из разных групп и из разных мест страны. Из районов Горьковской области были Генка Ронжин и Борис Шаров, Коля Сидельников – из Донецкой области, а Жора Поляков откуда-то из российской глубинки. Каждый занимался каким-то видом спорта: Коля – борьбой (невысокого роста, плотного телосложения, Генка говорил о нём – «компактная фигурка»); Борис (среднего роста) занимался лёгкой атлетикой, часто любовался своими ногами, предназначенными, как он говорил, для бега хоть на короткие, хоть на длинные дистанции; не помню, каким видом спорта занимался Жора, но это был высокий чернявый красавец, очень похожий на артиста П.П.Глебова, игравшего Григория Мелехова в фильме «Тихий Дон»; Генка(выше среднего роста) занимался гимнастикой; а я к тому времени имел второй юношеский разряд по плаванию вольным стилем. Вот такая подобралась команда. Все ребята самостоятельные, никто не лез в душу другого и относились друг к другу с уважением. Борис занимался ещё вокалом, он пел на институтских вечерах, а Генка был первым в нашем институте настояшим «стилягой», таким, как рисовали их на карикатурах: пиджак в крупную клетку с накладными плечами, брюки «дудучкой», туфли на толщенной подошве, галстук «селёдка» и на голове шикарный кок. Свою речь он пересыпал крепкими словечками типа «железно», «трибунал» и т.п. Генка был из состоятельной семьи, поэтому он мог одеваться так, как ему нравилось. Однажды он привёз из дома настоящие гимнастические кольца и лонжу. У нас на этаже был широкий и длинный коридор с паркетным полом, что давало возможность заниматься акробатикой. Благодаря лонжи я научился делать некоторые фляги и даже сальто.
Через комнату от нас жили трое ребят, демобилизованных из какого-то ленинградского ВВМУ (в связи с сокращением армии и флота). Их приняли в наш институт сразу на второй курс «автомобилистов». У себя в училище они играли в «джаз банде». Стасик Самохвалов играл на аккордеоне и был душой группы, так как владел всеми инструментами, Борька Угрюмов играл на гитаре, а третий - играл на саксафоне. Наши комнаты дружили. Генка влился в ансамбль как ударник, Борис – как вокальный солист, я же прикипел к ним по человечески – эти ребята были моряки, они привезли с собой корабельный вымпел и повесили его в комнате, они страшно обижались, если кто-то в разговоре корабль называл судном. С Борькой Угрюмовым у нас сложились более близкие отношения. Однажды очень снежной зимой мы с ним загуляли в ресторане в центре города. Крепко выпили (намешав, как всегда, водку с пивом), но, несмотря на это, смогли нормально дойти до раздевалки, одеться и выйти на улицу. Как только нас прихватило морозом, хмель окончательно овладел нами. Кто-то из нас поскользнулся и потянул за собой другого, упали мы в сугроб, а подняться уже не могли. Пришлось ползти. Мы понимали, как нелепо это выглядит со стороны, и нас раздирал безудержный смех. В России отношение к пьяным снисходительное и даже сочувственное, поэтому реплики прохожих не были очень строгими.
Как-то шёл я по первому этажу общежития и услышал мелодию из «Аскольдовой могилы». Сначала я подумал, что это радио, но потом стало понятно, что это музыка живая. Я запомнил комнату и сообщил о находке Стасику. Так у них появился прекрасный кларнетист и получился нормальный инструментальный ансамбль. Где музыка, там веселье, где веселье, там девочки. Почти каждый вечер репетиции, появились солистки. Иногда они устраивали концерты или играли танцевальную музыку прямо у нас в коридоре. Тогда здесь собирались ребята со всего общежития со своими подружками. Вспоминаю этот период как сплошной праздник.
В период третьего курса моими соседями по комнате были другие ребята: Генка Крысов, Анатолий Большаков и я учились в одной группе, а Толька Солдатов – в другой, пятого не помню. Эти ребята были тоже по своему интересные. Генка Крысов из Горьковской области, остальные – из разных концов Союза. На первом курсе Генка был маленький остроносенький шустрый пацанчик, а заканчивал институт высокий интересный парень. Ни одного экзамена он не сдавал без шпаргалок и все пять лет шёл на повышенную стипендию. Шпаргалками пользовались многие, но это позволяло им в лучшем случае вытягивать на «хор.», а чаще на «удовл.», а Генка сдавал все экзамены на «отл.». Самое удивительное, что в школе это был троечник. Шпаргалки он делал очень разнообразные и капитальные. Так бывало, что, зная, в какой аудитории будет экзамен, он готовил для себя рабочее место: делал щель в крышке парты, под нею закреплял катушку с бумажной лентой, на которой были чётким, мелким шрифтом представлены все необходимые формулы. Бывало, что он ухитрялся «сдувать», сидя лицом к лицу с экзаменатором. Мы с Генкой увлекались фотографией. Это давало нам возможность немного подрабатывать, фотографируя детей и преподавателей в период окончания учебного года в сельских школах. Самое интересное в этом было то, как мы добирались до этих школ. Горький – большой железнодорожный узел. На его путях всегда было множество грузовых составов. Мы влезали на какой-нибудь (с лесом, углём, оборудованием и т.п.) и ехали «туда, не знаю куда». Если случалось, что состав замедлял ход, делая поворот, а вдали была видна деревня, мы прыгали и топали к ней, находили школу и договаривались с преподавателями. Нам позировали целые классы и почти каждый хотел запечатлеть себя отдельно. Целыми ночами потом мы печатали сотни фотографий, одуревшие от красного полумрака. Заработки были небольшие,т ак как у сельчан c деньгами было туговато. Наверное,мы просто искали приключения на свою… голову. Анатолий Большаков был примерно моего роста, очкарик, чем-то напоминающий лицом Добролюбова. Нормальный, спокойный парень, избегающий нестандартных ситуаций. А вот Толька Солдатов был оригиналом. Он обладал способностью к восприятию тех дисциплин, где требовалось абстрактно-математическое мышление. Таковыми у нас были «Теория поля» и «Волноводы». Со всего курса приходили к нему ребята с просьбой объяснить то, что объяснить практически невозможно. И вот Толька, повыпендриваясь, начинал с плохо скрываемым раздражением, вызванным тупостью товарища, втолковывать ему, на его взгляд, элементарные вещи. У меня отношения с ребятами были ровные: в каждом я видел какие-то черты, достойные уважения, они это чувствовали и также относились с уважением ко мне. А вот между собой они порой конфликтовали и даже выясняли отношения кулаками. Солдатов и Крысов считали себя людьми продвинутыми и одни из первых стали на танцах изображать рок-н-рол. Вокруг них образовывался круг, все с любопытством смотрели, как они выбрасывают по сторонам ноги и вихляются. Однажды во время танца, войдя в транс, они крепко стукнулись лбами. Этот позор они потом долго переживали. Их объединяли только танцы, во всём остальном согласия у них не было. Толька Солдатов некоторыми чертами напоминал Ромашова из «Два капитана» Каверина и по характеру, и потому,что спал «с открытыми глазами»(теперь мне известно, что такое впечатление складывается из-за коротких ресниц). Генка Крысов любил издеваться над ним и проявлял в этом большую изобретательность. Он ждал, когда Толька уснёт, и тогда, с кем-нибудь из ребят, выносил его вместе с кроватью в туалет или, зная, что Толька ночью встаёт по нужде, они обматывали его верёвкой с кроватью поверх одеяла и с удовольствием слушали, как он ночью начинал дёргаться и кричать, что наделает в постель.
На третьем курсе кто-то занёс в общежитие эпидеимию игры в карты. Вначале играли в «очко», но потом увлеклись игрой в «свару»(«покер» нижегородского «разлива»). Играли, конечно, на деньги. Бывало, что мы сутками не вставали с места, время от времени командируя кого-нибудь за кефирно-колбасным комплектом. В час ночи свет вырубали, но мы нашли выход из положения: цепляли шестивольтовую лампочку между фазой сети и батареей отопления. Лампочка светила достаточно ярко и игра не прерывалась. Игра в «свару» - это игра на нервах, зачастую выигрывает не тот, кому пришла хорошая карта, а тот, у кого крепче нервы и кто способен блефовать. После раздачи начинался «психологический практикум». Каждый старался по выражению лиц угадать, кому пришла хорошая карта, а кому не очень. Особенно азартно играл Генка Крысов, который всех запутывал тем, что сильно бледнел, когда ему приходила карта плохая и тогда, когда карта была хорошая. Он чаще других успешно блефовал.
Участвовал я и в общественной жизни. В общежитии был организован отряд бригады содействия милиции. Запомнился эпизод, связанный с моим участием в его работе. Однажды в общежитие пришёл старичок, представитель общества защиты природы и уговорил командира нашего отряда помочь в борьбе с теми, кто отлавливает певчих птиц для продажи их на рынке. Приехали мы целой оравой на рынок, старичок показал нам ряд продавцов с клетками, в которых мелькали какие-то птички. Он сказал нам, что надо ломать клетки и выпускать птиц на волю. Когда мы начали это действо, поднялся страшный скандал: не было людей равнодушных, все нас осуждали, кричали, что мы – такие же бандиты как «хортисты»(это было в 1956 году, когда сторонники Хорти в Венгрии вешали коммунистов). Мы пытались объяснить публике, что делаем благое дело, и хотели сослаться на этого старичка, а он благоразумно смылся. Продавцов птиц и нас повели в милицию, а потом нам пришлось выступать на суде в качестве свидетелей. Мне было стыдно, когда я увидел, против кого мы всё это затеяли. Это были инвалиды войны. На суд они пришли бедно, но опрятно одетые, очень взволнованные и серьёзные.

Испытания на прочность
Никогда не питал симпатии к всякого рода пижонам и снобам, которые самоутверждаются за счёт стремления унизить кого-либо из окружающих. Я убеждён, что чем умнее человек, тем больше он способствует тому, чтобы у каждого, кто с ним общается, повышалась самооценка, росло уважение к себе. Обычно снобы очень раздражаются, если кто-то не признаёт их избранности и смотрит на них как на обычных людей. Рано или поздно должен был состояться конфликт с кем-то из них. Я уже упоминал о нескольких «аристократах» в нашей группе, которые волынили «на картошке». Когда начались занятия, постепенно стали вырисовываться те, кто старался учиться и обладал хорошими способностями. «Аристократы» были в их числе и это давало им повод вести себя ещё более высокомерно. Был семинар по ОМЛ (основы марксизма-ленинизма). Вёл его пожилой человек, напоминающий подпольшика-революционера (одет он был очень скромно и носил тёмную косоворотку). Комната была небольшая и мы сидели довольно тесно. Рядом со мной за столом сидел один из «них». Этот парень даже среди них отличался тем, что был очень хорошо и со вкусом одет, а его «мордастые» щёки полыхали румянцем, от него веяло здоровьем, благополучием, самодовольством. А я тогда ходил в дешёвом лыжном костюме(кажется, из байки), бледный и всегда немного голодный. Пока наш «марксист» заполнял журнал, делать было нечего и вот я слышу от соседа какие-то обидные слова (вариации на тему «голодранец»), которые он мне приглушённым голосом стал говорить на ухо, а в глазах его бегали озорные бесенята. Я был обескуражен такой наглостью, растерялся и сумел ответить на это лишь тем, что назвал его ослом. Он рассвирипел и сделал большой замах, чтобы ударить меня, но я опередил и коротким «хуком» привёл его к потере равновесия: он грохнулся на стол, стол перевернулся и он оказался на полу. Ребята ничего не поняли, но быстро постарались поднять его и привести всё в порядок. Ждали реакции «марксиста», а он даже «бровью не повёл», как писал, так и продолжал писать. Все решили, что неприятность обошлась без последствий. Но не тут-то было. Оказывается, он спокойно писал докладную. На следующий день висело объявление о комсомольском собрании всего потока. Комсорг курса зачитал докладную. И начались выступления. Особенно мне запомнилось, как комсорг нашей группы, Воронцова заклеймила нас позором, сказала, что мы положили пятно на ВЛКСМ и что нам не место в организации. Тучи сгущались, дело двигалось к исключению нас из косомола, а, следовательно, и из института, а, следовательно, сразу же… «солдат вернётся, ты только жди». Ребята шептали мне, чтобы я покаялся, обещал, что больше никогда такого не повторится. С покаенной речью выступил мой обидчик. Дали слово мне. Я сказал, что если возникнет подобная ситуация, я поступлю точно так же. По залу прокатилась волна противоречивых возгласов. Слово взял секретарь партбюро института, Рогачёв. Он ошеломил всех, когда с горечью сказал, что удивляется тому, как могут молодые люди раскручивать политическое дело из потасовки двух несдержанных мальчишек, что ему стыдно было слушать всю эту высокопарную трескотню. И обратившись ко мне, он сказал, что нельзя допускать, чтобы по тебе прохаживались…но отпор надо давать в другом месте, а не на семинаре по ОМЛ. Здесь обошлось выговором «с занесением», но предстояло ещё идти «на ковёр» к ректору. Ректором в ту пору был мужик, внешне очень похожий на Лужкова с бровями Брежнева, но более «крутой» и с соответствующей фамилией - Тузов. Пока мы ждали приёма, мой «аристократ», готовый стать на колени, со слезами на глазах умолял меня сказать Тузову, что мы уже друзья и т.д., и т.п. Я решил, что на рожон лезть не буду, но и распинаться в любви к этому слизняку тоже не буду. Ректор принял нас, грозно шевеля бровями. Предупредил, что ещё один малейший проступок и вылетим мы из института со свистом.
Пытаясь понять своё поведение в этой ситуации, я пришёл к выводу, что в моём подсознании прочно сидит желание не потерять уважение к себе (как у одного из персонажей Райкина: «из уважения к себе, не могу…»). Если бы я поступил вопреки своему пониманию справедливости, я бы стал сам себе противен и поэтому никакие угрозы, даже судьбоносные, не могли поколебать моё упорство. Ясно было одно: теперь надо избегать всяческих конфликтов, не искушать судьбу. Но жизнь распорядилась по своему, что будет видно из дальнейшего.
Так получилось, что учился я «по остаточному принципу». Лекции посещал, но не систематически. Если появлялось очередное увлечение, то надо было зарабатывать деньги – дорога одна, на Волгу, на разгрузку леса. Я так втянулся в эту нелёгкую работу, что после 8-12 часов тасканья брёвен, быстренько возвращался в общагу, принимал душ, переодевался и спускался на второй этаж в актовый зал свежий как огурчик, готовый кружиться в танцах. «Кружиться» это очень сильно сказано, так как народу бывало так много, что фактически все топтались на месте и получали удовольствие не от танцев как таковых, а, в основном, от близости разгорячённых тел и музыки. Танцы у нас в общежитии были очень часто(каждую субботу – точно), а в дни зимних каникул – ежедневно, не говоря уже о праздничных вечерах. Я ходил на них, когда возникало желание «подцепить»(«закадрить» или «снять») девчонку. В нашу мужскую общагу слетались они со всего города: ученицы, студентки техникумов и ВУЗов, молодые разведёнки, вдовы и др. Настроение моё в этот период лучше всего озвучено герцогом из оперы «Риголетто»:
Та иль эта, я не разбираюсь -
Все они красотою как звёздочки блещут.
Моё сердце любовью трепещет,
Но не знает любовных цепей…
В большинстве случаев после двух-трёх танцев с одной девчонкой, можно было вести её в комнату, «отдохнуть»…
Иногда, на танцах появлялись такие особы, вокруг которых толпились самые видные и стильные ребята. Пригласить таких на танец не было возможности. Одна из таких особ особенно привлекла моё внимание: вся какая-то праздничная, сияющая красотой и свежестью, с румянцем на щеках и глазами с поволокой. Её наперебой приглашали ребята ростом под 180 см, стильно одетые, и в модных тогда, длинных, узких галтуках-«селёдках». Было ясно, что мне там делать нечего. Вдоль стен стояли стулья. Я сидел слушал музыку и о чём-то задумался. Услышав, что ко мне кто-то обращается, поднял голову и не поверил своим глазам: ОНА, эта приглянувшаяся мне красавица, приглашает меня на «дамский» танец. Я видел, как ребята, которые её окружали, провожали меня злобными взглядами. После танца мы вышли с нею на лестничную площадку и неожиданно она своими мягкими и влажными губами коснулась моих губ. Всё – я погиб. Мы познакомились: её звали Ира. Вернулись в зал и уже не расставались. При очередном танце к нам подошёл самый рослый, стильный и красивый парень (как потом выяснилось, и звали его красиво – Гарри), схватил Иру за руку и потянул к себе. Я, как мог, спокойно обратил его внимание на то, что она не одна, он отпустил её руку, угрожающе сказал «ну,хорошо…» и оставил нас в покое. После того, как я проводил Ирину до дома, возвращаюсь и вижу около входа в общежитие маячит фигура – это Гарри ждёт меня. Повёл он меня в коридор полуподвального помещения, где жили поварихи, прачки и уборщицы. Памятуя о предупреждении ректора, я попросил Гарри не затевать драку. На что он ответил, что драться со мной ему и не надо, что он просто выпустит из меня кишки. При этом он взял своими ручищами за мою одежду в районе живота и грубо потянул вверх. Мои руки были свободны и я коротким «крюком» снизу и справа врезал ему по челюсти. Удар оказался сокрушительным, он так грохнулся о цементный пол, что повыскакивали в исподнем заспанные женщины и стали кричать: «Убивают!». Гарри вскочил и убежал, а я за ним – и к себе на третий этаж. Разделся,пошёл в умывальник, возвращаюсь – Гарри опять ждёт меня в коридоре и держит руку за спиной, потом, ни слова не говоря, бьёт меня чем-то тяжёлым по голове (оказалось, это был висячий замок средних размеров). Я выдал серию ударов по его физиономии, он кинулся к лестнице и сбежал на свой первый этаж, а я наклонился через перила и что-то крикнул ему вдогонку. Смотрю, на ступеньки хлещет кровь. Это он сделал мне дырку в голове. Утром спускаюсь на первый этаж и вижу: опять мне навстречу идёт этот субъект, а сзади поотдаль маячит парень из его комнаты (подстраховка). Я подумал: «вот привязался, опять придётся драться, да ещё, видимо, с двумя», а он подошёл, извинился и предложил мир…
Это был первый в Горьком, но не последний, случай, когда мне пришлось кулаками защищать свою честь. Прошло некоторое время. Все, вроде бы, смирились с тем, что Ирина только со мной. Ан нет, ситуация повторяется: мы танцуем, подходит известный в институте штангист, Лёвка с электротехнического факультета, здоровый парень с бычьей шеей и хочет забрать у меня Ирину. Когда я увидел, что он «поддатый» и слова тут бесполезны, то как-то удачно сделал ему подсечку, он упал и потянул меня за собой. Мы стали кататься по полу, нанося друг другу удары. Поднялся переполох. Кто-то крикнул: «Комендант!» Мы быстро поднялись и разбежались. Застань нас комендант, мы мгновенно бы вылетели из общаги, а я бы, уж точно, и из института. Когда мы зашли с Ириной в комнату, я был разгорячён, зол на неё за то, что так бесцеремонно хватают её как собственность то один, то другой, и довольно грубо с ней обошёлся. Она стала всхлипывать и сетовать на то, что я вымещаю своё зло на слабой женщине. Тогда я выскочил из комнаты и пошёл искать этого Лёвку. На ловца и зверь бежит. Открывается дверь, мимо которой я проходил, и выходит он. Я сразу же подпрыгнул, обхватил левой рукой его шею, а правой стал методично наносить ему удары по физиономии, разбрызгивая вокруг кровь и сопли. Он мычал, дёргался, но никак не мог от меня избавиться. Наконец, «рука бойцов колоть устала» и я отпустил его. Он сразу кинулся в комнату (а там шёл пир горой), схватил со стола нож и замахнулся на меня, но, к счастью, следом за ним выскочили ребята, отняли у него нож, а мне дали под зад и сказали, чтобы я уходил подобру-поздорову. Я благоразумно ушёл. Лёвка ходил с «фонарём» под глазом. При встрече со мной он молча отворачивался. Прошло некоторое время, и я стал уже забывать об этом инциденте, тем более, что пришла пора курсовых проектов, приходилось по двадцать часов в сутки сидеть над чертежами. Как-то я, уставший и, как теперь принято, небритый, с трёхдневной щетиной спустился в актовый зал не танцевать, а просто отвлечься, посидеть послушать музыку. Подходит ко мне паренёк и вежливо просит пройти с ним на лестничную клетку, надо мол поговорить. Я почувствовал, что мне эта вежливость ничего хорошего не сулит, но делать нечего, пошёл за ним и сразу же был окружён какими-то незнакомыми парнями. Я поинтересовался, что им от меня надо, и заметил, как «мой вежливый» оборачивает кисть правой руки платочком. Стало ясно, что будут не просто бить, а бить с применением кастета. Самое разумное было вырваться из этого кольца и бежать. Я сделал вид, что поправляю волосы, а сам локтем врезал по физиономии парня, что стоял ближе к пролёту лестницы на третий этаж. Он упал, я наступил на него и ринулся наверх. Вся орава - за мной, но всех опередил откуда-то выскочивший Лёвка. Я со свистом пролетел мимо своей двери, чувствуя затылком дыхание погони («Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…»). Добежал до тупика, обернулся ударил Лёвку ногой и побежал назад. А его парни организовали «коридор» и пропустили меня «сквозь строй»: каждый наносил мне удары, которые я в тот момент не чувствовал, но, когда я уже был на выходе из этого коридора, последний нанёс мне мощный удар по затылку кастетом. Я стал проваливаться в темноту, но что-то подсказало мне, что, если упаду, они меня затопчут. И я споткнулся, но не упал, а продолжал бежать. Они догонять не стали. Я заскочил в какую-то комнату, закрыл дверь на крючок и сел на кровать. Огляделся. Сидят трое ребят за чертёжными досками и не один мускул не дрогнул на их лицах. Минут через 15-20 я молча вышел. Мои соседи по комнате, увидев меня, всполошились, готовые ринуться в бой, но я их остановил, объяснив, что групповая драка наделает много шума и мы все можем вылететь не только из общаги, но и из института, а так, я думаю, инцидент исчерпан - Лёвка за свой «фонарь» под глазом отомстил. В этой истории меня удивило лишь то, что такой бугай, который одним ударом мог бы по колено вогнать меня в землю, собрал целую кодлу, чтобы со мной рассчитаться – и смех, и грех.
Пытаюсь разобраться, почему мне так везло в описанных столкновениях. Во-первых, очевидно то, что затевали их ребята рослые и заведомо физически сильнее меня, а поэтому терявшие бдительность, они считали, что легко расправятся с этим птенчиком. А я действительно выглядел так: около среднего роста, худой, с нежной чуть смугловатой кожей и мягким, мечтательным взглядом (мне говорили, что было во мне что-то «девчоночье»). Но психика моя не совсем соответствовала внешности. Моё черногородское детство сопровождалось не только атлетическими уличными играми, но в то время, когда формировался мой характер, мне не раз приходилось попадать в критические ситуации, в которых я приобрёл способность преодолевать эмоцию страха. Я уже не помню сколько этажей (2 или 3) было у больничных корпусов, что находились рядом с черногородским базаром, но помню, что было довольно высоко. Так вот, лез я по водосточной трубе до самой крыши, там под козырьком были воробьиные гнёзда. Мне зачем-то позарез были нужны их яйца. После того, как я полюбовался ими, брать мне их расхотелось. Попробовал спускаться, оказалось, что это не получается, так как не представлялось возможности нащупывать ногами опору. На мгновение в животе возник холодок. Что было делать? Спасение только в движении вперёд. И я каким-то чудом дотянулся рукой до жёлоба на крыше, перекинул на него ногу, подтянулся и оказался на крыше, а затем через слуховое окно - на чердак, а там через люк и вниз. Подобное же чувство, сопровождаемое холодком в животе, я испытал, когда впервые поднимался по узкой металлической лестнице на высоченный резервуар, что был напротив нашего дома на 2-ой черногородской. Он был без крышки и, видимо, предназначался для противопожарных целей (говорили, что в нём почти до самого края была вода). Лестница покачивалась, смотреть вниз было нельзя, так как начинала кружиться голова, казалось, что пальцы сами собой разожмуться и состоится полёт… И здесь я, сцепив зубы, продолжал лезть вперёд, убедился, что там действительно вода, и спустился благополучно на землю. Потом, когда я был постарше, мы лазали туда купаться и даже играли там в «ловитки». Мало было зданий в нашем районе, на крышах которых я не побывал. Постепенно в любых ситуациях я перестал ощущать этот противный холодок в животе. Всякий раз я подсознательно находил единственно правильные решения, все действия были рефлекторны, экономны и верны. Так получалось и в этих драках. Если я получал удар(физический или моральный), то это было сигналом, включающим рефлекторную работу рук. Есть ещё один фактор, способствующий тому, что я сохранял способность адекватно реагировать на опасность. Если бы моё детство прошло в обстановке, где царил бы культ силы, то, наверное, парализующая волю эмоция страха была бы привычной для меня. Но жизнь меня баловала и дома, и на улице. Родители меня практически не наказывали, я был окружён вниманием и любовью. А на улице господствовали, конечно же, черногородские блатные и хулиганы, но у них был какой-то неписанный, если можно так выразиться, «кодекс чести»: считалось недопустимым обижать «учеников» (так они называли ребят и девчат, которые не входили в их круг). И даже больше, на моей памяти есть несколько случаев, когда блатные защищали «учеников», своих соседей по двору. Однажды моего дружка, Славку Чечкина, избили ребята где-то аж в районе БУМа. Об этом узнали блатные из его двора, которыми руководил парень по имени Ингилаб, работавший шофёром. Целая машина из его шайки, вооружённая тесаками и велосипедными цепями, прихватив Славку, отправились к тому двору, нашли тех, кто его бил, и устроили прямо у них во дворе экзекуцию. Другой случай. Недалеко от школы эрзурумские хулиганы обидели Тольку Чернакова из нашего класса. Он жил в так называемом «армянском дворе» на 1-ой черногородской. Увидел его, размазывающего слёзы, Котян, приблатнённый сосед его по двору, потребовал показать обидчика и ударил того ногой в переносицу. Через некоторое время Котяна подкараулили и зарезали. Многие связали тогда это с местью эрзурумских. На 2-ой черногородской был знаменитый «дом 38» или «белый дом». Это был не дом, а большой двор (внешняя стена одного из домов была выкрашена белой известью). Знаменит он был тем, что являлся кузницей воровских кадров (несколько раз я видел, как взрослых парней из этого двора вели милиционеры, приставив наганы к их вискам). Однажды я был свидетелем такой сцены. Играли пацаны из этого двора на улице в футбол. Проходила мимо целая орава монтинской шантрапы. Они отняли у играющих мяч и награждали тумаками тех, кто подворачивался под руку. Кто-то сбегал во двор за помощью. И появился, запахивая на ходу характерным блатным жестом полы пиджака, коренастый парень лет двадцати пяти, один из «авторитетов», может быть, не только Чёрного города. Кто-то из монтинских крикнул: «Мистер!». И вся эта орава, бросив мяч, дала дёру. Вот в такой атмосфере ненасилия и защищённости росли мы, черногородские «ученики». Если говорят, что пуганная ворона куста боится, то мы росли не пуганные и не знали что такое страх.
Пишу подробно о драках потому, что за десять лет в школе мне пришлось лишь один раз схлестнуться в равном поединке с одним очень стойким и упорным мальчишкой, а с началом студенческой жизни (всего за неполных два года) пришлось уже четыре раза (раз в Баку и три раза в Горьком) проходить проверку на прочность. Стоило бы мне дрогнуть и эти здоровяки, сделали бы меня, в лучшем случае, инвалидом.

В институте
Вспоминаю своих преподавателей и сразу же теплотой отзывается в душе образ Дмитрия Васильевича Агеева, профессора, д.т.н., нашего декана и заведующего кафедрой радиоприёмных устройств. Много в радиотехнике таких явлений, которые могут быть описаны только математически, очень трудно представить их физический смысл. Особенно это имеет место в области СВЧ (сверхвысоких частот). Дмитрий Васильевич в своих лекциях по СВЧ находил способы доносить до нас физическую сущность процессов, которые «руками не пощупаешь». Тогда я понял, что лишь специалист высшего класса может просто говорить о самых сложных вещах. Особенно я зауважал этого блестящего учёного, очень доступного и доброжелательного человека, когда узнал, что он из рабочей питерской семьи, один из тех, кому Советская власть дала возможность полностью реализовать свои способности.
Из других преподавателей запомнились те, что были чем-то оригинальны: Писарев, Бенцал, Стародубровский, Сморгонский и Сорокина.
Писарев преподавал курс «теоретической механики». Это был крупный, но довольно подвижный мужик. Иногда он приходил на лекции слегка «поддатый». Объясняя правила сложения векторов, он закрывал глаза, вроде бы мысленно представляя эти векторы в пространстве, и на некоторое время засыпал. То же самое происходило, когда он, опираясь на длинную указку, говорил постепенно затухающим голосом: «Эйлер – это го-ло-ва» и засыпал. Мы сидели тихо, чтобы не испортить его кайф. Но засыпал не только он, иногда на его лекциях засыпали и студенты. Чаще всего, это были ребята, отслужившие по семь лет в послевоенной армии и принятые в институт на льготных условиях (вне конкурса). Им приходилось туго, так как всё то, что учили в школе, за время службы хорошо подзабылось, поэтому они старались заниматься ночами, чтобы восстановить то, без чего трудно было усваивать новые знания. Если лекция шла вяло, их непреодолимо тянуло в сон и тогда с задних рядов аудитории раздавался могучий храп. А однажды, сидя в первом ряду, уснул с открытыми глазами Борька Гудкович. Этот чудесный парень был очень способный в учёбе, но в житейских делах наивный и простоватый до умиления. Иногда он задавал такие вопросы, что хотелось обнять его, как ребёнка. Так вот, Борька тоже ночами не спал, занимаясь разработкой каких-то радиотехнических устройств. В этот раз Писарев после краткого сна начал диктовать какие-то формулировки. Все старательно записывали, только один в первом ряду не писал. Писарев подкрался к нему и видит, что он с открытыми глазами, поводил перед его лицом рукой – никакой реакции. Тогда он отошёл и сказал соседу Борьки, чтобы он его слегка подтолкнул. В мёртвой тишине все с интересом ждали, что будет. После толчка Борька сразу же начал что-то писать, раздался оглушительный смех. Не смеялся только Борька, удивлённо озираясь по сторонам. Писарев был опытный преподаватель и знал все ухищрения студентов. Однажды у него на экзамене произошел инцидент с Валеркой Китаевым, тоже очень способным парнем, но с некоторыми странностями во внешности и поведении, напоминающими чем-то Пьера Безухова в исполнении Бондарчука. Валерка писал ответы на вопросы по билету. Писали мы тогда перьевыми ручками, макая в чернильницы-непроливайки. Чернильница стояла на столе сзади Валерки, поэтому, чтобы макнуть, ему приходилось поворачиваться. Всё шло хорошо до тех пор, пока все не обратили внимание на то, что Валерка повернулся к чернильнице и что-то долго стучит пером по её дну. Писарев изогнулся как леопард, подкрался и хвать Валерку за левую руку. Оказалось,что у него была шпаргалка на резинке через рукав. Он зачитался и забыл про экзамен. Тут-то и был пойман с поличным. Мы потом всей группой умоляли Писарева сменить гнев на милость. Валерка был приезжий и потерять стипендию для него была катастрофа. Точно не помню, но кажется он позволил прийти бедолаге сдавать экзамен с другой группой.
Бенцал преподавал «технологию производства радиоаппаратуры». Это был худощавый, очень подвижный и нервный человек, немного напоминающий Луи де Фюнеса. Он очень любил свою работу, имел тесные контакты с горьковским радиозаводом и натаскал в свою комнату в институте массу всякого барахла: шасси, панельки для радиоламп, конденсаторы переменной ёмкости, конденсаторы, резисторы и т.д., и т.п. – всё, что представляет интерес для радиолюбителя. Он вел что-то типа кружка (в его комнате постоянно сидели несколько студентов и что-то паяли). Чтобы проверить, не воруют ли они радиодетали, он делал вид, что надолго уходит, а сам, постояв за дверью, вдруг внезапно врывался в комнату с надеждой поймать кого-нибудь за неблаговидным занятием. Кто-то из наших «аристократов», привыкших над всеми подтрунивать, остроумно предложил глупость измерять в «бенцалах» (созвучно «децибелам»).
Профессор Стародубровский преподавал физику. Это был коренастый, уверенный в себе мужчина. У него было обширное хозяйство: большая аудитория с проектором, экраном и электроприводом для закрывания и открывания светонепроницаемых штор на окнах, а ещё комната с массой всяких приборов и примыкающий к ней его персональный закуток. Зачёты он принимал так: когда весь поток рассаживался в его аудитории, он предлагал старостам групп собрать зачётки, садился и всем ставил «зачёт». Экзамены принимал тоже оригинально: запускал в свою «приборную» комнату сразу человек шесть, а сам закрывался в своём закутке, сообщив, что он попьёт чайку минут двадцать. Все сразу же вытаскивали учебники и начинали «катать» до тех пор, пока он не начинал покашливать, предупреждая, что уже собирается выходить. Книги со стола исчезали, лица принимали ангельское выражение. Если сдающий мог более или менее внятно объяснить то, что он переписал, то он получал «удовлетворительно», если ответил ещё на пару вопросов – «хорошо», а если просил спросить ещё что-нибудь и успешно ответил, то получал «отлично». В аудиторию он входил быстрым шагом, в руке у него всегда была какая-то болванка, которой он поигрывал. Он говорил нам: «Здравствуйте, инженеры!» и начинал лекцию, которую часто сопровождал показом слайдов. Так однажды, чтобы продемонстрировать нам какие-то картинки, он попросил своего ассистента закрыть шторы. В аудитории на минуту стало абсолютно темно. Кто-то из глубины громко, перекрыв обычный шум, прокомментировал этот момент: «Темно,как у негра в ж…пе». Все сразу притихли, ожидая, как на такую наглость прореагирует профессор. Зажгли свет. Стародубровский стал внимательно вглядываться в наши лица, приговаривая: «интересно познакомиться с человеком, который везде побывал». Напряжение спало, раздался хохот.
Сморгонский читал нам одну из сложнейших дисциплин – «волноводы». Он без шпаргалки исписывал обе стороны доски бесконечными математическими выкладками, всё время стоя к аудитории спиной и поясняя что-то на высоких тонах почти женским голосом. Было видно, что это человек не от мира сего. Потом мы узнали, что он десять лет разрабатывал какую-то тему и не торопился результаты публиковать, так как был очень привередлив и требователен к себе, хотел добиться, чтобы публикация была не только содержательной, но и изящной. И вот, когда он, наконец, решился, то в свежем номере журнала увидел статью, в которой описывалось решение этой же проблемы двумя французскими учёными. На почве расстройства он побывал в психушке, оправился, но какие-то странности в поведении его остались.
Философию преподавала Сорокина, молодая, красивая женщина. Она ходила в какой-то спортивной обуви пружинящим шагом. Она мне очень нравилась и мне хотелось увидеть её улыбку, предназначенную только для меня, поэтому я особенно старался, когда готовился к зачёту. Зачёт она принимала оригинальным способом: принесла нам фолианты трудов философов разных направлений с заклееными признаками, указывающими автора и названия. Надо было прочитать указанные страницы текста, назвать автора и дать оценку его мировоззрения с позиций марксизма-ленинизма. Я, может быть, один из всей группы блестяще справился с заданием (раздолбал с пристрастием какого-то идеалиста) и получил-таки её довольную улыбку и заслуженный «зачёт». Кстати,о философии: завкафедрой был у нас человек, отсидевший 17 лет в ГУЛАГе. Он так изголодался по работе, по блеску в глазах слушателей, что устраивал в актовом зале института публичные лекции по истории культуры и философии для всех желающих. А таковых набиралось множество не только наших, но и из других ВУЗов города: сидели на подоконниках, стояли в дверях и проходах. Он не просто рассказывал, он бегал по сцене, а внешностью, жестами и темпераментом он немного напоминал Ленина. Свои лекции он разбавлял историческими анекдотами и притчами. Читая лекцию на тему этики и морали в Древнем мире, он привел нам такую притчу.
Взял среднего возраста восточный купец себе в жёны молодую красивую девушку. Сам он часто уходил с караванами по своим торговым делам. Как-то, возвращаясь поздно вечером, он заметил, что, вроде бы, из двери его дома выскользнула и растворилась в темноте тень мужчины. Он не поверил своим глазам, но червь сомнения всё-таки закрался в его душу и не давал ему покоя. И решил купец обнести свой дом высокой стеной. И опять однажды, когда он поздним вечером возвращался домой, ему показалось,что кто-то перемахнул через стену и исчез в ночи. С новой силой сомнения стали терзать его душу. Тогда решил он не расставаться с женой. Заказал большую корзину, посадил туда свою красавицу и таскал её на себе по всем караванным дорогам. Прошло некоторое время и стал купец чувствовать, что не по силам стала ему ноша, очень тяжело было. Затосковал он – решил, что годы берут своё… И вот однажды не в силах больше нести корзину, он остановился среди дороги, открыл её и увидел, что жена его сидит в объятиях юноши…
С кафедрой философии связан у меня такой случай.Зашёл я как-то туда и сказал, что у меня есть вопрос. Все преподаватели страшно обрадовались (такое бывало не часто, чтобы в техническом ВУЗе у кого-то к ним возникали вопросы). Окружили меня: «Спрашивай». Я сказал, что мне как-то странно и не понятно, почему смена общественных формаций всю историю человечества происходила стихийно, без каких-либо программ и учений, а вот социализм и коммунизм мы должны строить по Марксу. Вопрос им понравился и они наперебой стали мне объяснять, что, если человеку стало что-то известно то, он не может сделать вид и поступать так, как будто он этого не знает. Так, если мы уже знаем законы развития общества, то жить и действовать, игнорируя эти знания, мы не можем, как бы мы не старались. Ответ мне показался логичным.