Истории о сотворении хаоса. Наволочки.

Белоснежные, или с цветами, свежие, накрахмаленные наволочки полощутся на ветру, как будто в каждой из них бьется сердце, исполненное нечаянной радости. Вырванные из недр механической вселенной, мятые и скомканные, рожденные из кромешной тьмы в свежесть раннего утра, истинно счастливые существа, они жадно дышат, раскинув по сторонам руки. Воздух наполняет новым, неведомым доселе смыслом их чрева, поднимая на мгновения над уровнем горизонта, обозначенного бельевой веревкой, давая испытать радость невесомости, происхождение которой кажется им божественным.
Огромные короба, как разбухшие бутоны, в следующее мгновение с шумом летят вниз, трещат по швам, едва ли не рвутся, рождая облака мельчайшей водяной пыли. И снова, и снова, и так, пока не высохнут, не станут одинаково черствыми их многократно опустошенные тела с высунутыми от усталости языками. Их ждут адовы муки глажения и руки ученика, который вечером привычно заполнит их животы тестом подушек, подражая неизвестному творцу.
Умело научившись справляться с воссозданием формы, он пытается добиться легкости содержания, заменяя перо на пух, солому на морскую капусту, а вату на синтепон. Подбрасывая наволочки вверх каждое утро для придания большей легкости, и не добившись таковой, он лупит их кулаками, и снова подбрасывает, пока не получит очередного подобия, которое покажется ему удовлетворительным. Тогда он накрывает их тончайшей вуалью, рукотканным воздухом, и уходит, чтобы совершенствоваться в ежедневном сотворении всего прочего мира.
К концу недели он, будто убедившись, что жизнь в них не зародилась, или замерла, опростает наволочные животы, и снова запустит колесо механической вселенной, чтобы, вывесив их у себя во дворе, смотреть, как сотворенное из непонятного ему ничего, в наволочках снова трепещет сердце, исполненное радости.