Жлоб до всего прекрасного

В 1949 году в двенадцатилетнем возрасте я в течение двух месяцев в мае-июле находился в Артеке. Мой отец тогда работал в МВД Азербайджана и, как я понял значительно позже, купил мне путёвку в Артек на два, а не полтора месяца, которым соответствовала продолжительность нормальной путёвки. Наверное и в рукводстве Артека, и в МВД понимали, какие дети более политкорректные по тем временам, а какие - нет. Через две недели в Артеке появился и мой двоюродный брат. Как я позднее понял, мой папа "достал" путёвку в Артек и брату моей мамы продолжительностью в 45 дней. В 1949 году в Артеке было множество "блатных": детей известных поэтов и писателей, больших коммунистических начальников, наряду, конечно, и с "правильными" пионерами, заслужившими отдых в Артеке различными подвигами пионерского качества. Поскольку брат был очень упитанным, его поместили в Нижний лагерь, а меня - худущего - поместили в Верхний лагерь. Так что мы с братом практически не встречались.

Ближе к концу моего отдыха в Крыму на море случился девятибальный, как нам сказали вожатые, шторм. Всё начиналось как-то необычно и невероятно красиво. Было уже ближе к вечеру. Мы из Верхнего лагеря спустились в Нижний в ожидании просмотра кино. Все сидели на скамейках летнего кинотеатра. Небо вдруг начало быстро темнеть, приобретая какой-то странный зеленоватый оттенок. Откуда-то неожидано на море возникли невероятной высоты волны, которые в виде как бы берега высокого обрыва довольно медленно надвигались к берегу и вдруг неожиданно обрушивались в виде горы пены. Приближающаяся к берегу стена волны был какого-то невероятного зелёного цвета, вызывающего волнительные чувства своим необыкновенным изумрудным оттенком. Солнца видно не было, но оно откуда-то ярко светило на целую половину неба, противоположную нам. Было такое ощущение, что всё происходило как-бы под сурдинку: стояла какая-то зловещая тишина и даже гром обрушивающихся на берег волн не мог нарушить это странное и зловещие ощущение внезапно возникшей тишины. Это ощущение тишины усиливалось тем, что над многоэтажными волнами беззвучно кружили буревестники. Не малые крымские буревестники, а большие, обыкновенные буревестники Puffinus puffinus. Обычно они питаются стайными рыбами и к берегу не приближаются. А здесь они как-то картинно беззвучно парили над готовой обрушиться волной.

Странность ощущения всего происходящего усиливалась тем, что все мы вдруг ощутили у себя под ногами воду, хотя летний кинотеатр был метрах в 25-30 от кромки прибоя. То есть все мы поняли, что море "слегка приподнялось". Происходящее мне и тогда казалось красивейшим представлением, но и сейчас я могу сказать, что пожалуй ничего красивее я за свою жизнь не видел. Вспоминая виденное, я как бы чувствую руку невероятно опытного божественного режиссёра: невидимое сверкающее солнце, десятки оттенков изумрудного цвета, мертвая тишина грохочущих волновых обвалов и буревестники, своими длинными узкими крыльями дирижирующиме этим симфоническим концертом Природы, которая из почти домашней превратилась в строгую и даже страшную. Но всё происходившее я по-настоящему понял только утром, когда чуть свет спустился в нижний лагерь. Население Нижнего провело ночь в Верхнем.

Половина Нижнего лагеря была разворочена. Море было совершенно спокойное, светило солнце. Первое впечатление было таково, что ничего и не было. Но стоило глянуть под ноги и всё приобретало естественную связь со вчерашним. Метров 25 от полосы прибоя было полностью перепахано. На берегу было полно водорослей, изредко встречались ракушки, вокруг лежала мёртвая рыба. Я подошёл к телу мёртвого дельфина. Потрогал его зубы: острые как швейные иголки. Состав камней берега резко изменился. Вместо россыпи небольших обкатанных морем булыжничков весь берег был усеян камнями очень разной величины, формы и цвета. Мне было всё очень интересно. Я ходил в одиночестве по берегу и постукивал по ногам и по камням тросточкой, которую я сделал из камыша. И вдруг, ударив по большому четырёхугольному камню с гладкими краями, я услышал необычно глухой звук. Камень был очень большой. Я заинтересовался необычным звуком, перевернул камень и увидел на его поверхности дырочку диаметром примерно 4 см. С огромным трудом я отволок камень к кромке прибоя и стал пригорошней набирать воду из моря и вливать её в дырочку в камне. Через некоторое время я понял, что камень внутри почти весь пуст.

В Артеке меня почти ничего не интересовало, кроме поиска кристаллов в старой горе Аю Даг. Там я находил кристаллы аметиста, турмалина, выбивал из каменй красивые кристаллы пирита, находил кристаллы горного хрусталя... Поняв, что камень пуст, у меня, как у опытного "кристальщика" лихорадочно забилось сердце. Я перевернул камень, чтобы никто не увидел дырочку, оттащил его подальше от кромки прибоя и побежал в верхний лагерь за молоточком, который у меня был всегда при себе, но в этот раз я его забыл. Верхний лагерь был расположен очень высоко. Часа через полтора-два  я был около заветного камня и молоточком начал его потихоньку разрушать. Когда я удалил значительную часть камня с той стороны где была дырочка, я увидел, что внутри камня была друза горного хрусталя невероятной красоты. Я видел множество друз горного хрусталя, был частым посетителем музеев, но такой невероятной красоты я нигде не видывал. В центре друзы располагался кристалл размером в указательный палец, а вокруг него в каком-то высокохудожественном порядке теснились мириады средних и очень мелких кристалликов.

Даже сейчас, когда я вспоминают мою друзу хрусталя, у меня сердце бьётся учащённо. Я мог бы очень подробно описать то чудо, которое я обнаружил, но у меня просто не хватит на это сил. Представьте, что вас попросили описать любимую девушку, которая попала под трамвай. Это же невероятно трудно и бесчеловечно, если вы продолжаете безмерно любить эту девушку. А моя друза, как и эта теоретически вымышленная любимая девушка, можно сказать, также попала под трамвай. Но всё по порядку.

Полностью, с большой осторожностью я отделил друзу от каменной основы и отправился в верхний лагерь, несколько раз чуть не разбив лоб, поскольку, взглянув на мою друзу, не мог от неё оторваться и брёл как слепой, не глядя под ноги. Оставшиеся до отъезда дни я считал с большим нетерпением. Я вообще не люблю находиться среди народных масс числом более нескольких, а тут, с одной стороны, мне опротивели все эти пионерские хохмы с синими ночами, которые чуть не каждый вечер взмывались кострами на фоне деланного энтузиазма пионерской приветливости, которая была мне чуждой по природе, а с другой - я не терпел доставить найденное чудо домой в Баку. Где-то я раздобыл мягкую тряпочку, которой у меня хранилась моя друза. Я её таскал с собой, ночью она лежала у меня под подушкой, я несколько раз за ночь её разворачивал и любовался ею в тусклом свете луны, проникающем через окно в коллективное лежбище пионеров.

И вдруг в один прекрасный день примерно в полдень вожатая мне сообщает, что за мной приехал дядя. Я быстро собираю свои вещи, среди которых большая коллекция собранных мною кристаллов.
- Дядя сказал, что подождёт, - говорит мне вожатая. - После обеда...
- Нееет, - говорю я, - до свидания, я пошёл...

Дядя ждал меня уже с братом. Он отвёз нас в Ялту. В ожидании парохода мы поели в ресторане. Потом дядя дал нам по две кружки пива. В Баку у нас дома пиво было всегда. Я был страшно рад. Пионерлагерь был очень хорошим. К нам относились как ко взрослым, но дома было лучше. И я был рад тому, что скоро увижу бабушку и родителей. Сначала дядя должен был отвести меня в Сочи, где отдыхали остальные члены его семьи, а потому туда должны были на короткий срок приехать мои родители. Через несколько часов после нашего прибытия в Ялту началась погрузка на теплоход "Вячеслав Молотов", на котором мы должны были приплыть в Сочи. Всё складывалось так хорошо, я был приятно возбуждён. Началась посадка. Мы поднялись на борт... и тут я начал громко реветь: до меня вдруг дошло, что я оставил свою друзу под подушкой. Дядя мой испугался: "Лёня, что случилось?!" Но я говорить не мог, спазмы мешали вымолвить мне одно простое слово: "Друза!". Когда я смог в нескольких словах объяснить то, что дядя всё же никак понять не мог, я заплакал ещё сильнее. Слёзы из меня лились ручьём, я чувствовал, что мне может стать чуточку легче, если я лягу лицом вниз на палубу, громко завою и буду колотить по палубе ногами. Но я очень любил своего дядю и понимал, что ему придётся очень тяжело объяснять окружающим, что он не виноват в том, что маленький худенький мальчик в слезах издыхает на палубе большого парохода. Дядя ничего не понял, но сообразил, что я что-то невероятно ценное и важное оставил в Артеке. Он положил мне руку на плечо и тихо сказал мне в ухо, что через час пароход отплывает.

Этот рассказ я написал довольно быстро, но пока писал, расстроился не меньше, чем тогда, когда обнаружил, что оставил друзу под подушкой. Дело в том, что я патологический жлоб до всего красивого. Я ещё никогда в моей жизни не разлюблял то, что отчаянно полюбил. А эта моя любимая друза до сих пор перед моими глазами. Я люблю то, без чего не могу жить. У меня постоянно в кармане небольшой шведский перочинный ножичек, который я купил тридцать лет тому назад. Я могу купить тысячу прекрасных ножичков. Но я отчаянно любил именно этот. Однажды я его потерял. Горю моему не было предела. Но потом оказалось, что он вывалился из моего кармана за кресло мерседеса. Когда я его нашёл, я был страшно рад. Так рад, что написал об этом в свой живой журнал. На этот мой пост о найденном любимом перочинном ножичке пришёл комментарий от какого-то сердобольного товарища: "Вы, жыды, все жлобы, все вы любите всё брать, а не любите терять!" Я думаю, что большое моё горе от потери моей волшебной друзы никак не связано с тем, что я - еврей. Просто в комментаторы затесался записной антисемит, в связи с чем с того времени писать комментарии в мой живой журнал я стал разрешать только друзьям журнала. Но то, что я жлоб до всего прекрасного - это совершенно точно. Эта волшебная друза и до сих пор у меня перед глазами в качестве олицетворения магической природной красоты. Я не могу забыть эту красоту...