Никита ЮЖАНИН, пианист: «Я благодарен судьбе, что родился в Баку»

Недавно в Шеки успешно завершился I Международный музыкальный фестиваль «Шелковый путь», в рамках которого мастер-класс провел наш земляк, ныне гражданин Финляндии — профессор университетов Японии и Германии, doctor of musical art и философских наук, пианист Никита Южанин. За его плечами учеба в Азербайджанской и Ленинградской консерваториях, более чем 20-летний труд в Санкт-Петербургской консерватории, где он был заведующим кафедрой, работал на должности декана факультета фортепиано. «Деятель искусства во имя мира» ЮНЕСКО, он широко известен в мире своей исполнительской, педагогической и организаторской деятельностью. С профессором Никитой ЮЖАНИНОМ беседовала корреспондент «Азербайджанских известий» Франгиз ХАНДЖАНБЕКОВА.

— Никита Алексеевич, ваши впечатления о фестивале?
— Он был очень интересным, насыщенным, думаю, что у фестиваля хорошее будущее, с каждым разом он все более и более будет набирать силу, расширяться.
— Я обратила внимание, что вы посещали все концерты, слушали и народную музыку. Как вы воспринимаете мугам?
— Мугам для меня не экзотика. Я благодарен судьбе, что родился в Баку. Именно потому, что я родился в Баку, на азербайджанской земле, мне дано внутреннее знание, ощущение Востока, которые достались генетически. Но он, этот Восток, разный. Есть Индия, Япония, Корея — очень разные страны. Баку, в котором существовал синтез восточной и европейской культур, дал мне понимание, что такое Восток и что такое Запад, поэтому мне очень легко было объяснять даже в Японии суть, скажем, импровизации, потому что мугам построен на импровизационности. Интонация полутоновая или еще какая-то есть только на арабо-тюркском Востоке. Мугам вошел в меня интуитивно. Еще в детстве, когда нас с сестрой лет десять вывозили на два-три месяца в Бузовны. Тогда это было дикое место с замечательным песчаным пляжем. Мне это место представлялось бескрайней пустыней Сахарой, Аравийским полуостровом, в котором неторопливо, вне времени и пространства, течет жизнь и было бездонное звездное небо. Где-то на расстоянии двух километров раскинулось влекущее к себе море. Я любил ходить туда ночью и порой в тишине издалека доносились до меня звуки мугама. Вот это все и плюс время, которое то ли шло, то ли остановилось, делало петли и перетекало куда-то, и формировало мое понимание. Нет, не самого мугама, а мугама как составляющей восточной философии. Поэтому мугам у меня внутри, он — основа культуры, менталитета, истоки которых уходят в глубь тысячелетий, сохранившихся в Гобустане в виде наскальных рисунков. Это и есть эзотерика, магия космоса, всего того, чего в Европе нет.
— Вам пришлось работать во многих странах, и вы можете судить, сравнивать, как в них поставлено музыкальное образование. В чем же отличие?
— Это сложнейший вопрос. Существует музыкальная система и существует уровень музыкального образования. Это совершенно разные вещи. Система может быть замечательной, но преподавательский уровень — низким. Если говорить о системах музыкального образования, то она очень отличается в разных странах: кто-то берет систему типа российского образования, по вертикали, кто-то, как в Германии, — американскую. — А какая более распространена?
— Нет доминирующей, потому что методика образования — это чисто министерское дело, которым занимается бюрократия, в хорошем смысле этого слова, а с точки зрения преподавания — это уже совершенно другое, зависящее от приемов самого преподавателя.
— Судя по тому, что вы востребованы во многих странах, ваша методика дает хорошие плоды, а чем она отличается от других?
— Просто она вобрала в себя все.
— Что именно?
— Это трудно объяснить. И потом, у меня не методика, а способ преподавания, который не ограничивается одним методом. Он вобрал в себя и старую русскую музыкальную культуру, которая сейчас практически исчезает. Я имею в виду культуру музыкального воспитания, которая дала таких пианистов и композиторов, как Рахманинов, Скрябин, Шостакович, Прокофьев. Они все были блестящие исполнители.
— И эта культура исчезает?
— Да, во всем мире и в России тоже, ведь она — часть мира.
— А чем это объяснить?
— Общей тенденцией упрощения культурной жизни, понижением культурной планки. Старая русская школа впитала в себя все, она обращала внимание и на качество звука, интонационное богатство, что сейчас пропадает, глубину интерпретации и многое другое, вбирающее в себя и психологию, и философию, и воспитание общей культуры. Иными словами, музыкант должен не только чувствовать, но и думать, и от этого зависит, как он будет извлекать звук, искать необходимое звучание, сочетание интонаций, творить ту магию звука, которая и заставляет публику приходить в концертные залы и становиться свидетелями волшебства, такого, от которого вдруг появляются слезы. Я не помню, когда у меня в последний раз появлялись слезы от игры. А ведь это и есть высочайшее качество исполнителя — передать то самое магическое, что зафиксировано, зашифровано композитором в тексте. Мне, как педагогу, кроме того, интересно воспитать из человека артиста, умеющего воздействовать на публику, и которому есть что сказать. Неумный человек, как бы блестяще он ни играл, не может воздействовать на аудиторию, что я и наблюдаю все больше и больше в мире.
— Живя за границей, скучаете ли вы временами по Баку?
— Дело в том, что он сидит во мне, куда же я денусь, я родился в Баку.
— И чем же он в вас «сидит»?
— Культурой, образованием, тем менталитетом, который он мне дал, сформированными самыми различными людьми, судьба которых была связана с этим уникальным городом. После революции многие из России эмигрировали, и часть осела в Шанхае, Харбине, часть — в Париже, например, Шереметьевы, с которыми я общался в Петербурге. Когда я работал там в консерватории, общался с бывшим белым генералом Розеном, ставшим преподавателем консерватории. Какая-то часть той эмиграции осела в Баку. Они привезли сюда свой язык, культуру, мышление, передав их своим детям. Когда в 20 с чем-то лет я переехал из Баку в Россию, то у меня был гораздо более правильный русский язык, чем в самой России. В Баку хорошо было то, что здесь сосуществовали вертикально и горизонтально совершенно разные по социальному статусу группы людей, которые относились друг к другу с уважением, доброжелательно. Все знали, кто вы такой, но не было национального разделения, антагонизма. Была какая-то толерантность, очень дружелюбные отношения, которые, кстати, и сейчас существуют. Этого у Баку не отнять. Беженцы из России привезли с собой то старорусское, традиционное, элитное воспитание. Ведь переехали-то из России не рабочие, а люди, получившие потрясающее образование. Здесь жили профессора, которые потом уехали в другие страны, например, Вячеслав Иванов, дедушкин товарищ. Он уехал в Рим, откуда писал ему письма, одно из них у нас сохранилось. А кто-то побоялся уехать, мало ли что может случиться. Моя бабушка, например, осталась здесь.
— Кстати, грех, если вы не скажете несколько слов о вашем дедушке — известном ученом, академике Маковельском. Каким он был человеком?
— Это была уникальная личность, и я только сейчас начинаю это понимать. Он был совершенный аскет, очень прост в одежде, с философским отношением к жизни. Я знаю, что ему было довольно сложно, потому что несколько его учеников арестовали. Среди его любимых учеников был Гейдар Гусейнов. Я помню, дедушку вызывали, за ним приезжали черные машины.
— Приезжали ночью?
— Да, приезжали и увозили на черной машине.
— Не помните, как ваш дедушка держался? Боялся?
— Он никогда не рассказывал, мы, дети, были в полном неведении. Всегда был спокоен и чем-то напоминал римского патриция. Взрослые не делились с нами о происходящем, я потом уже по крупицам узнавал. Дедушка не был членом партии, хотя и был академиком. У нас дома всегда висела икона, и я был с детства крещен. И это в советское время, когда за это сажали. К нам приходили из ЧК, мне мама рассказывала, что они осматривали квартиру, дедушка все показывал, рассказывал, объяснял, а они, наверное, думали, что он не от мира сего. Он не имел машины, в доме не было никакого хрусталя и жили от зарплаты до зарплаты и при этом раздавали деньги тому, этому. Они были белые вороны. Такие люди могли выжить только здесь, в Баку.
— Сохранились ли рукописи вашего деда?
— Да, они до сих пор не опубликованы. Правда, публикации некоторых его работ вдруг появляются в Англии, еще где-то. Видимо, что-то находят.
— Чем вы займетесь после возвращения в Финляндию?
— Подготовкой фортепианных симпозиумов в Финляндии и Германии.