Об архитектуре, анархисте Джоне Эйдельмане, художнике Уорхоле и братьях Декерах

 Архитектура - есть застывшая музыка.
Авторство этой фразы широко оспаривается, очевидность -  более, чем сомнительна, научность - никак не доказана и неоправданно частое еe повторенье, вообще, кажется лишней возможностью "высоколобых", "посвященных" и "избранных" напомнить тем, кто глядя на рекомендованные путеводителями архитектурные шедевры не слышит ничего, кроме реплик пробегающих мимо прохожих, об изьянах их душевного устройства. Разве это справедливо?
Но с другой стороны, имена знаменитых художников и композиторов на слуху у всех. А искусство зодчества, счастливо обьединяющее  в себе визуальное наслаждение цветом и формой, добавляющее к этому наслаждению еще и преимущества игры светотени трехмерного обьемного пространства, в соединении идеального легато прямых и ломаных поверхностей с мощным "тутти" вертикальных и горизонтальных членений блестяще задуманной и  воплощенной в жизнь конструкции, не может похвастаться такой же популярностью своих гениев у публики. Художники итальянского Возрождения очень часто  вписывали своих мадонн и святых в арочные проемы церковных порталов или изображали на задних планах своих картин стены и башни современных им городов, что придавало картине законченность и  демонстрировало прочную связь земного и небесного. И тем не менее, многие ли вспомнят, навскидку, того новатора и философа, который спроектировал палаццо Руччеллаи во Флоренции, или имя архитектора кафедрального собора святого Павла в Лондоне, или гения, создавшего комплекс построек Эскориала. Увы!
     В общем, мир устроен несправедливо, хотя у архитектуры, по-прежнему, гораздо больше шансов оказаться ближе народу, чем у живописи. Для того, чтобы насладиться произведениями ее мастеров, не нужно идти ни в какой музей, надо просто выйти на улицу и "разуть" глаза.
 Мое "прозрение" наступило совсем не от хорошей жизни. Безоружная и растерянная, в какой-то момент я оказалась один на один с могучим, плотоядным, временами, визжащим сиренами, временами, монотонно и утробно урчащим, городом-зверем, в котором я никого не знала, в котором мне почти не с кем было разговаривать, а тоска и страх перед неизвестностью, единственно, утолялись бесцельными блужданьями по незнакомым улицам, заполненным людьми, казавшимися большими двуногими рыбами, жившими иной жизнью за прозрачным, толстым и ни за что и никогда не разбивающимся аквариумным стеклом. Мне быстро надоело глядеть под ноги, потом, еще быстрее, по сторонам и тогда, я задрала голову наверх. А там!... Чтоб вы знали, все изыски благородного и изящного декора -  рустовка, колоннады, порталы, обильная лепнина, придуманные и примененные европейскими архитекторами  на первых, вторых, максимум, третьих этажах фасадов, американские стали использовать на двенадцатых, тринадцатых уровнях, порой, под самыми крышами, как будто предполагая, что очень скоро люди перестанут карабкаться  в свои квартиры по лестницам, а станут подруливать к балконным дверям или окнам на летающих автомобилях снаружи, на манер героев фильма "Пятый элемент". Ну, заодно и двери навесили на противоположную сторону, чтоб уже совсем не как у  старушки Европы.
Я не большой любитель прелестей знаменитой Юнион сквер (вообще - это не сквер, это громадная площадь на соединении Бродвея и 4й улицы, потому и юнион, а дословный перевод подменил одно понятие другим). Давно перестав  удивляться тому, что происходит на улицах Манхэттена, я до сих пор дурею от царящего на этом клочке земли бедлама и кавардака. Вот именно так должно было бы выглядеть вавилонское столпотворение и последующее наказание человечества в виде смешения в кучу языков, людей, и коней. Белые шатры шумной сельскохозяйственной ярмарки на одном конце, лежащие вповалку вокруг худенького, с посохом,  в круглых очках бронзового Ганди, бьющие в бубны и гремящие маракасами  неунывающие кришнаиты на другом, задумчивые негры на перевернутых пластмассовых ящиках, целыми днями играющие в шахматы за деньги со всеми кто пожелает у конного памятника Джорджу Вашингтону в середине, бастующие профсоюзы, защитники прав сексуальных меньшинств, бродячие жонглеры и акробаты, фокусники, исполнители песен протеста, подростки на роликовых досках, продавцы постеров, фотографий, маек -  между и вокруг, всего этого достаточно, чтобы у нормального человека пробывшего здесь не больше четверти часа, крыша отьехала прочно и навсегда.
Но есть там одно зданьице... глаз от которого не оторвать -  высокая и узкая романтическая башня, кажется, перенесенная каким-нибудь рабом какой-нибудь лампы из диковинных и сказочных мест "Тысячи и одной ночи." Ее стены покрыты каменным мавританско-веницианским кружевом  и прямоугольными пластинками с узорами, похожими на ажурную вязь арабского письма, а арочные окна, поделенные изящными коринфскими колонками пополам, балкончики, украшенные переплетениями терракотовых готических трилистников в шарах, византийские виноградные капители колонн, обрамляющих входные двери словно сон о святой Софии и святом Марке наяву.
К слову, отправной точкой написания всего этого сумбура послужило услышанное вчера по радио сообщение о 85летнем юбилее Энди Уoрхола. Этот художник меня волнует мало, я ничего не понимаю в том, что он делал и до сих пор не могу понять причин его бешеной популярности. Но это зданьице... В нем, как я узнала позже, Уoрхолл несколько лет держал свою мастерскую, которая называлась "Фабрика", в нем же его когда-то чуть не пристрелила писательница, феминистка и шизофреничка Валери Соланас, заподозрив в желании присвоить гонорары от ее произведений. Движение мысли причудливо пошло  в обратном направлении; от Уорхола к чудному зданию, построенному в конце девятнадцатого века для братьев Декер, владельцев фабрики по производству пианино и роялей. И так захотелось о нем написать!
 Декеры может быть и не были так знамениты как Стейнвэи, но каждый приличный буржуа хотел иметь в своем салоне красивый инструмент, это было показателем уровня благосостояния и компания процветала. Так на восточной стороне Юнион сквер среди жилых домов стиля браунстон, таунхаузов из коричневого песчаника, появилось разительно отличавшееся от них четырехэтажное здание в мавританском стиле, в котором братья и разместили свой бизнес. Потом постройку  решили сделать выше и на сцене появляется фигура удивительная и необыкновенная. Чертежник из Чикаго, ставший архитектором в Нью Йорке, о котором отец  модернизма и современных небоскребов Луи Салливан отзывался самым благоприятным образом, ярый анархист, поселивший у себя небезысвестного Петра Кропоткина, приехавшего с лекциями в США, мистер Джон Эйдельман. Неуемной фантазией и мастерством этого архитектора и взмыл в небо фасад-арабеска, увенчанный минаретом с купольным сводом. Застывший музыкальный фрагмент легкой, изящной пьески для фортепьяно, узорчатой, закрученной тугим ритмом повторяющегося, но от этого не становящегося скучным мотива.
     Фирма братьев Декеров просуществовала всего лишь до конца 19 века, один из братьев умер и бизнес пошел насмарку. Говорили, что если бы не его ранняя смерть, слава Декеров превзошла бы славу Стейнвэев. Джон Эйдельман умер молодым, не пережив ужасную летнюю жару первого года двадцатого века. Декер билдинг -  его единственное, сохранившееся до наших дней детище.
Сумасшедший, сумасшедший и грустный город, совсем без которого уже нельзя и с которым, порой, невыносимо тоже.