Но моя река, да с твоей рекой

-А просто погулять по Кремлю сколько стоит?     
-У нас такой услуги нет. 350 рублей - посещение четырех соборов. Ну, что?
-Действительно, ну что? Давайте, посещу соборы.
Боже мой, почему они такие недовольные, неприветливые, пасмурные, пыльные какие-то. Говорят с раздражением, как будто я денег у них взаймы прошу. И кассирша в билетной кассе, и милиционеры, обыскивающие сумки граждан на входе в святую святых - в сердце города.
...Возьмите вы хлеб-соль:
Кто хочет к нам пожаловать — изволь,
Дверь отперта для званых и незваных,
Особенно из иностранных.

Утром я бродила по бульварам. Со Сретенского, мимо игрушечной, выбеленной церкви в стиле московского барокко с часовенкой и накрытой зеленым шатром восьмиугольной колокольней к Рождественскому, где молодые художники писали сидящую на скамейке, немолодую, нарумяненную и смешливую женщину в старинном русском сарафане и кичке, а я глазела, как любопытная Варвара и все-таки не удержалась, попросила разрешения пофотографировать наброски и их самих. Перебежала уродливую, присной памяти страшной давки во время похорон вождя всех народов и салата Оливье Трубную площадь. Потом по Петровскому от Владимира Семеновича с  раскинутыми к небу руками в конце Страстного, к задумчивому Александру Сергеевичу с вечным голубем на голове, фонтаном и блочным, страшным, как бомбежка Хиросимы, кинотеатром "Россия" за его спиной в конце Тверского и дальше, дальше.. Мой любимый город, моя память, жадная до жизни жизнь на другой планете, случившаяся сто миллионов лет назад. Сто миллионов лет до нашей эры. Жарким полднем, утонувшем в голубизне чистого, без единого облачка неба, дремлющем под шелест листвы, я пила зеленый жасминнный чай с мятой в кафе у Никитских ворот и ни безобразный, гигантскооконный монстр ТАСС, ни круглая беседка-фонтан с парой супругов Пушкиных, похожих на дистрофичных кузнечиков коленками назад, не бросили тени на мое благодушное и романтическое настроение. Удивительно, как иногда казалось бы уродливые и поначалу чужеродные вещи так умеют вписаться в окружающий их ландшафт, что через пару десятков лет его уже невозможно представить без них.

Потом наступил вечер. День, пролетевший незаметно, клонился к закату, солнце зависло шаром у горизонта и  я стояла посреди полупустой Соборной площадь Кремля очарованным странником. Успенский собор подавлял громадой своих глухих и мрачных стен-арок, я это чувствовала и неожиданно вспомнила летящие вверх хрустальные люстры Метрополитен оперы, премьеру "Бориса Годунова", голую сцену с холщовым задником, народ, валяющийся перед декорацией этого самого собора, и стрельцов в красных кафтанах, прогуливавшихся между распростертыми телами, нещадно лупцевавших кнутами любого, посмевшего поднять голову. "Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича". Я тогда до конца так и не досидела. Если б этот спектакль не поставили в Кировском и сам маэстро Гергиев не стоял бы за дирижерским пультом, я бы посчитала  его русофобским и классифицировала, как происки бессовестных очернителей русской истории. Японцы щебетали у Царь-колокола, суетились, примеривались, искали правильный свет для фотосьемки. А внизу, за ласточкина крыла кирпичными стенами миланца Алевиза Фрязина, текла река, та самая, в которую не войти дважды.

      Жара. В Москве - жара. А еще три дня назад, на Востряковском -  могилы в мутной воде, брошенные в жирную грязь узкие неструганые доски между ними, беспокойное свинцовое небо над головой. Макушки старых сосен качаются под ледяным ветром, воют жалобно, заунывно и протяжно, тянут одну ноту в унисон. Но, когда ветер ненадолго стихает, замолкают сосны, становится слышным пение птиц и солнце тщетно пытается пробиться на землю тонким лучом. Люди идут навстречу с граблями и пустыми ведрами. Руки стынут, струя воды ударяется в  раковину и производимый ею медный звук гулко отдается в голове такой же пустой и тяжелой , как эта самая раковина.
-Бабушка, это я!
-Вшистко добже, корэчка?
-Да, только не ругай меня, я все-таки поскользнулась на этих досках, прям в грязь. Представляешь, как была сама грациозность, так и осталась, но теперь меня уже не называют "девушка".

-Женщина, мы могилы ищем по справкам о смерти. Я и так вам навстречу пошла.
-Пошли, но понимаете...
Мне еще надо попросить у нее разрешения позвонить, ведь мой мобильник не работает в Европе.
- Звоните, вон там машина стоит.
-А как в Москву звонить, какой код?
-Женщина, а разрешила вам позвонить с рабочего телефона, а вы еще и не знаете, как звонить.
Да, не знаю, действительно. И шофер, который вез меня в маршрутке, громко возмущался, что я не знаю, сколько стоит билет на  городской автобус и тем, что у меня нет разменных денег, чтобы заплатить без сдачи.
Пока она, худая, с желчным, землистым лицом, курит с охранником на крыльце, а все хожу между оградами - красные гвоздики на длинных зеленых стеблях царапают ладонь. Я здесь и ты уже видишь меня, я точно знаю, потому что сверху видно гораздо лучше, а я все никак не могу тебя найти.

-А почему он стоит на цыпочках ?
-Кто?
-Ну, святой Исаак, на этой иконе, видите? Все твердо, во второй балетной позиции, а он...
-Да, теперь вижу, правда, на цыпочках. Но я не знаю почему.
     Внутри Успенского собора, расписанного так, что ни единого клочка свободного пространства не найти ни на стенах, ни на потолках, полно народу. В основном, дети, младшие школьники с учителями. Экскурсовод в платочке, маленькая, милая, по всему, верующая старушка, рассказывает тихим, но твердым голосом: "... и вот те ж иудеи, что приветствовали его вход в Иерусалим кричали теперь "распни его, распни" и иудеи его распяли!". Отхожу в другой угол, от греха подальше. В толпе мне всегда трудно дышать. Там к иконе Владимирской божьей матери бросается женщина с двумя детьми, с намерением прикоснуться губами хотя бы к стеклу, защищающему святыню от туристов. Мальчик неистово крестится, а ему навстречу коршуном летит смотрительница с предостерегающим воплем: "Что вы делаете! Нельзя! Заберите детей!" Я выхожу на улицу, поднимаюсь на крыльцо, чтобы получше рассмотреть отливающие золотом фрески на закомарах, иду дальше в Благовещенский собор. Он легкий, белый с суссальными желтыми головами, насаженными на стены барабанов, как шляпки грибов на ножки. Это домовая церковь русских царей, не знаю почему, в ней я чувствую себя гораздо лучше и невероятной красоты иконостас можно, кажется, рассматривать вечно.
-А что такое деисусный ряд?
     Моя добровольная просветительница знает много и рассказывает обстоятельно и подробно. Иван Третий, Иван Грозный, французы, большевики, войны, пожары, разорения. Вот это, предположительно, Феофан Грек или его мастерская, а вот, видите, архангел Михаил, может и Андрей Рублев даже. Михаил мне кажется очень статичным, деревянным, совсем неживым, а вот от тонкого печального лика Спаса я не могу оторвать глаз. Она замечает: "Проникновенно, правда?" Я киваю, слушаю ее и думаю: удивительно, что в стране с такой историей и такой страстью к разрушению и в своих, и в чужих, вообще что-то сохранилось.
     А еще пять дней назад - Третьяковка, коричнево-серая, облачная, слепая шероховатость левитановской "Владимирки" и я там, опять внутри, через столько лет - без слезы, без вздоха, без со причастия. Раньше я видела бредущих по этой дороге Катерину Измайлову, леди Макбет Мценского уезда, ту, которой не было равных по силе страсти, близкой к безумию, без вины виноватого шального отцененавистника  Митю Карамазова, соблазненную простушку Катюшу Маслову и еще тысячи всяких жизней устремленных к добру и любви и закончившихся в недоступной  разумному пониманию пропасти бесконечности. А теперь я вижу только то, что там есть - облака, дорогу, мазок, еще один и еще.  Когда разомкнулся этот круг, в какой момент порвалась эта связь, эта, казавшаяся канатом, нить? Не жалко, что чувства ушли, жалко, что случилось это незаметно, в каждодневной суете и рутине и горевать поздно и бесполезно.
И все-таки "Грачи" Саврасова все так же прелестны и запах талой воды и почек отчетлив и ярче самого изображения. И еще.. с приветом из Италии глядит с ивановского "Явления Христа народу", рыжий красавец с волнистыми давинчиевскими волосами, похожий на девушку евангелист Иоанн, любимый ученик Христа, точь-в точь как на "Тайной вечере" в Милане. Звонит вечерню колокола с домовой церкви Третьяковской галереи, летит тополиный пух над Чистопрудным. Уймись, оглянись вокруг, опусти фотоаппарат, ведь ты вернулась домой, разве нет? Я не знаю.

-Ты все время как будто начеку.
-Разве? Я просто пытаюсь понять, как себя вести. Мне надо время, чтобы привыкнуть.
Мы с подругой едем в электричке. Рассматриваем фотографии.
-Здесь  я получилась ужасно, убери это немедленно!
-Почему? По-моему, ты здесь очень такая... ничего себе!
-Я здесь толстая, прекрати!
В первую поездку в электричке, я чуть не стала заикой. Мы мирно разговаривали и вдруг в с шумом разъехавшихся дверях появилась взъерошенная женщина с мешком и заорала страшным голосом: "Дорогие товарищи, я прошу вашего внимания!" Я думала, что случились пожар, наводнение или массовая драка со смертоубийством. На самом деле женщина продавала носки. Но на этом все не закончилось. Следом за ней потянулись цепью другие коробейники, с ручками, носовыми платками, книжками и, когда один  рекламировал свой товар и шел с ним по вагону, другие томились в тамбуре и ждали своей очереди. У меня было все это время такое выражение лица, что у подруги началась истерика. Но, когда в вагон под конец вошла пожилая дама в опорках и стала петь а капелла про надежу - ее компас земной, в конвульсиях неконтролируемого смеха уже билась я. И это было что-то нервное и долго не заканчивалось.
     Я наконец-то уступаю, стираю ее фотографию. Еще один вечер заканчивается. Мы провели его в "Сатириконе". Райкин в роли "Короля Лира" - молния и ливень, восхищение, веселый ужас от встречи со стихией невероятной, непостижимой, головокружительной  притягательности. В черной шапочке  "правильного пацана", в странном одеянии из кожи и грубой холстины, капризный самодур, скоморох, выживший из ума старик, не вызывающий и тени жалости, а только глухое раздражение, он скачет по сцене на идиотской деревянной лошади, выбирается из вороха газет и читает свои полусумасшедшие монологи. Он кривляется, он требует, он приказывает пока не понимает, что его уже давно никто не слушает, кроме одного дурака, и парочки отверженных. И тогда он сходит с ума по-настоящему. Актеры произносят классический текст, но весь спектакль состоит из трюков, цирковой акробатики, драк в стиле комедии дель арте. Ребячество, детские дурачества - обертка для всех тех ужасов, которые творятся вокруг: предательство дочерей, хитроумные козни бастарда, беспощадно идущего наверх по трупам, преступная любовь двух сестер к одному мужчине. Вот он - настоящий живой театр, по которому я так соскучилась. Москва - совершеннейшая театральная Мекка. Ничего подобного я не видела ни на лондонском Вест Энде, ни тем более на Бродвее. Здесь можно посмотреть все: классику, модерн, драму, комедию, фарс, здесь Островский, и Теннеси Уильямс, Шекспир и Чехов, Мрожек и Юджин О'Нил, Оскар Уайльд и Арбузов. Рядом с уважаемыми классическими театрами невероятное количество молодежных экспериментальных студий, рядом с репертуарным театром - антреприза.
Но "Летучая мышь" в Оперетте была кошмаром - престарелая дива потеряла голос лет так двадцать назад, если вообще его имела. Но на спектакли опаздывают толпами. Но мобильные телефоны все равно не отключают, а грубость театральных распорядителей, рассаживающих зрителей - обескураживает и портит впечатление даже от самой выдающейся игры.

Завтра - День победы. День, когда мы соберемся все вместе. Все будет, как тогда. Палатки, водка, шашлыки, костер. Не будет гитары - Лешик умер несколько лет назад от рака, не будет цветистых комплиментов, пламенных взоров и тостов - совсем недавно в Махачкале взорвали в машине Магомеда и его маленького сына. Но мы же взрослые люди: поставим граненые стаканы, накроем куском черного хлеба, помянем и постараемся не грустить.
-Ну, где эта американская агрессорша? Значит, все мы, кровь на рыле...а ты слиняла, избранная нация? Вылезай, покажись!
-Славик, прекрати! Не обращай на него внимания, он работает помощником какого-то депутата - совсем идиотом стал! Почему ты так похудела? Что ты сделала с волосами!
-Да ладно, что она шуток не понимает, наша же девочка, не америкосская.
Вылезти агрессорше, действительно, тяжело. Колени не гнутся совсем. Пока я только слышала о московских пробках, я думала, они преувеличивают, но они еще и приуменьшали. Вместо двух часов мы добирались шесть. Если б не все эти "а помнишь!" и холодное и непьяное красное вино из пакетов, я бы уже вышла и пошла обратно пешком. Если смотреть только на машины и деревья - такое впечатление, что мы едем по  апстэйту Нью Йорка. Все остальное - местная специфика: непрекращающаяся стройка, трассы прямо через города без объездных дорог, когда городские автобусы и грузовые междугородные фуры на одной дороге, наглые маневры измученных пробками автомобилистов.
Плохая память - хорошее здоровье, вот залог человеческого счастья. "Мы будем счастливы, благодаренье снимку". Закат на Волге, покрытые белые пеной бурлящее коричневое варево шлюзов Иваньковского водохранилища - брось монетку, чтобы вернуться; вереницы велосипедистов, бьющие в ночное небо разноцветные брызги поющих фонтанов посредине озера, аттракцион с карусельными лошадками не работает, но депутатское удостоверение открывает калитку -  "мужик, к нам подруга приехала из Америки, покатай нас, а?". Четыре часа сна и мы опять едем куда-то. Лошадки мучеников Бориса и Глеба, Юрий Долгорукий на площади Дмитрова, посудные развалы кузнецовского фарфора в Вербилках. "Мы будем счастливы благодаренье снимку". Мы уже счастливы - тает сладкое мороженое на губах, тлеет сигаретка - ну, расскажи, как оно там все у вас - скучаешь?
Некоторые вещи невозможно понять, может, они не созданы для того, чтобы их понимать. только чувствовать и молчать. Завтра я уезжаю. В театре Моссовета дают "Преступление и наказание". Катерина Ивановна равнодушно посылает свою приемную дочку Сонечку на панель - небось, не рассыпешься! -   и читает со слезами за мгновение до смерти:" Я вас любил так искренно, так нежно..." . Я ничего не понимаю, ничего не понимаю, ничего.
-Приезжайте ко мне, ладно?