Исполнение обещания.

Мне, наверное, ещё не было и четырех лет, когда бабушке подарили сумочку и браслет. Подарили их по отдельности, но они смотрелись единым целым. И то, и другое было из камушков, которые сверкали всеми цветами, нет не радуги, а более нежно - свет дробился в них в золотистые, розовато-сиреневые, голубые и светло зеленые лучи. Это, конечно, была бижутерия, но у бабушки не было предрассудков. Она носила красивые вещи, те, что ей нравились, не обращая внимания на цену или их "настоящесть". Правда, на бабушке и бутылочное стекло выглядело бы настоящим изумрудом. (Лет на десять позже рассказываемой истории бабушка подарила мне нитку поддельного жемчуга. Когда я его надевала, все говорили, что прекрасная имитация, но когда пару раз бабушка надевала эту нить, все спрашивали не боится ли бабушка носить такой великолепный жемчуг. Я пожаловалась нашей знакомой, бабушкиной ровеснице, на такую "несправедливость".

"Что ты, девочка! Я твою бабушку помню еще молодой, наши сыновья в одном классе учились. Я всегда восхищалась тем, как она носит вещи, и думала, что ей не стоит тратиться сильно, потому что любой сатин на ней выглядел шелком.")     

Для кого как, а для меня эти сумочка с браслетом казались сокровищами из пещеры Али-Бабы. Я замирала, глядя, как бабушка надевает браслет. “Вырастешь, я тебе подарю и браслет, и сумочку.” Бабушка говорила серьезно, и я ей верила. Впрочем я ей всегда верила.

А потом заболела мама. Чеканная формулировка запомнилась с детства: боли в области печени. Но боль практически снималась теплом, а так как  жили мы все в большой, но единственной комнате, то мама привязывала к себе электрическую грелку и при помощи удлинителя для розетки свободно перемещалась по квартире вместе с ней. Как только это узнали мои московские бабушка и дедушка, мамины родители, ей тут же “достали” путевку в Мин Воды. Бакинские врачи категорически возражали, но им в столице было явно виднее. В начале февраля мама уехала в санаторий. Как потом выяснилось, плохо ей там стало сразу. Никакого тепла, никаких грязей ей было делать нельзя. Камни закрывали желчный проход и началось воспаление. Но мама, спортсменка, красавица и даже еще комсомолка, воспитанная на светлых образах Зои Космодемьянской и Олега Кошевого, молчала, как у фашистов на допросе, домой летели письма с описанием прогулок, танцев и кинофильмов.

Спасла маму её соседка по комнате в санатории. То есть сначала мама была в этой комнате одна, но так как выходить она не могла, да и просто вставать ей было трудно, то попросила к ней кого-нибудь подселить, а то очень скучно целый день одной. Когда в комнату вошла “новенькая”, мама очень расстроилась. Во-первых, на мамин взгляд, она была старухой, явно за 40, во-вторых, по комнате тотчас же веером разлетелись кофточки, юбочки и что-то воздушно кружевное, все это благоухало не нашими духами... “Фифа” - подумала мама. А эта “фифа” присмотревшись к девочке, к которой её подселили, пошла к глав. врачу и спросила, что с мамой. Врач объяснил, что у мамы механическая желтуха и перитонит, что единственное, что её может спасти – это срочная операция, но здесь таких не делают, только в Москве.

 - Я везу её в Москву, - сразу решила  Генриетта Захаровна, та самая “фифа”.

 - Не довезете, - мрачно заметил глав. врач

 - Вы можете её спасти? Нет? Тогда я ничем не рискую, - возразила Генриетта Захаровна.

Она позвонила маминым родителям в Москву. Попросила встречать их на Скорой помощи с носилками, и чтоб место в больнице уже было готово. Потом позвонила в Баку. Папа был уверен, что звонит мама сказать каким поездом приезжает, а вместо этого какая-то незнакомая женщина сказала, что мама в тяжелом состоянии, почти безнадежном, и она везет маму в Москву на операцию.

 - Что передать Тамаре? - спросила Генриетта Захаровна.

 - Привет, - растерянно пробормотал папа.

Этого "привета" Генритте Захаровне хватило для возмущения до самой Москвы, но у папы в голове всё это как-то не укладывалось, а полететь в Москву он не мог, во-первых, я в это время сама болела коклюшем, отводить к няне меня было нельзя, и кто-то должен был все время быть со мной дома, а во-вторых, факультет, на котором работал папа переводили из одного института в другой, кто теперь является папиным начальником было неизвестно, поэтому никто не брал на себя ответственность подписать разрешение на отъезд.

И все-таки через несколько дней в Москву полетела бабушка. Операцию уже сделали. Были осложнения, а бабушка привыкла сама разбираться с осложнениями, не доверяя маму даже её собственным родителям.

Моя московская бабушка приехала к маме утром в больницу и сказала, чтоб не пугать маму тяжестью состояния, что из Баку в командировку прилетает Фаня Эммануиловна, наверное, завтра она маму навестит... Но тут приоткрылась дверь. И в палату заглянул дедушка, попросил бабушку на минуту выйти, а сам зашел к маме. Дело в том, что на гостеприимное предложение дедушки поехать домой, поесть, отдохнуть после дороги, бабушка посмотрела на него изумленно и коротко сказала: «Едем к Тамаре»

Пока дедушка заговаривал маме зубы, мои бабушки немного всплакнули в коридоре, очень уж тяжелым было мамино состояние, не обнадеживающим. Еще вытирая слезы, бабушка распахнула дверь в мамину палату и с порога без вступления сообщила:

 - С Марией Федоровной я уже договорилась, - Мария Федоровна была бабушкина портниха, которая шила ей еще до свадьбы в особо важных случаях, - я достала тебе черный капрон и немного черного гипюра. Но надо придумать фасон, ты так похудела за время болезни, что теперь можешь носить то, что раньше и не думала. Так как будем шить?

Бабушка рассказывала потом, что сама не знала, что говорила. Мама лежала желтая, шов не заживал, стоял дренаж, ввалившиеся глаза... Но через пять минут мама азартно обсуждала фасон платья...

А знаете, что самое главное? Это платье было сшито уже в конце весны.

В конце марта ректор все-таки отпустил папу на несколько дней. Папа полетел в Москву, и они с мамой даже успели сходить на премьеру Голого Короля в Современник. Мама смеялась, а папа волновался, что еще не до конца заживший шов после операции может снова открыться.

И само платье стоит у меня перед глазами: гипюровая кокетка, черное отрезное ниже талии с широкой юбкой на черном шелковом чехле. А сбоку на шов, который ниже талии, мама прикалывала бант из парчи, золотистая парча усыпанная камушками: розовыми, сиреневыми, золотистыми... И, конечно, бабушка давала ей надеть свой браслет и взять к нему сумочку. Но не дарила их маме, ведь они были обещаны мне, когда я вырасту.

Летом перед моим первым классом в Баку уже во второй раз приехала моя парижская тетя, теперь уже с мужем и дочерьми. Они навезли кучу подарков. Но мне всегда казалось, что моей бабушке больше нравилось делать подарки, чем их получать, поэтому в обратный путь их чемоданы были не менее набиты, чем по дороге к нам. Все, про что моя тетя говорила, что ей нравится, тут же оказывалось у неё. Жили наши гости в гостинице, но утром за ними заходили и забирали к завтраку к нам домой. В один из дней, когда «мальчики», мои папа и дядя, ушли за гостями, бабушка достала две скатерти стелить на стол, на вопрос зачем две, объяснила, что одна из них, как ей кажется, должна понравиться Сонечке, тогда мы её снимем и будем завтракать на нижней. Скатерть была уникальной: монастырской работы с вышивкой и мережкой, конечно же, Сонечка была от неё в восторге, но  еще больше ее поразило, когда все сняли со стола свернули скатерть и сели обратно завтракать на второй скатерти. Бабушка умела дарить красиво. И сумочка с браслетом тоже понравились Сонечке. И бабушка отдала их ей... Я была не огорченна, я была потрясена: как?! Бабушка всегда держала слово, всегда исполняла свои обещания, как же вдруг?! Мне не было жалко самих вещей, но они же должны были стать моими!!!

Пару лет назад я была в гостях у своей парижской тети. Её друг и помощник, бывший управляющий в доме известного парижского модельера, бережно достал из шкафа удивительно красивую и такую знакомую скатерть монастырской работы, мы с дядей переглянулись. «Да, это уникальная вещь, очень красивая» - не понимая наших взглядов прокомментировал француз.

У меня в шкафу на полочке лежит еще одна скатерть удивительной красоты, другая, но тоже монастырской работы, а рядом золотистый кошелек плетенный из цепочек затягивающийся специальной застежкой на верху и шифоновый носовой платок с вышитым букетом фиалок в углу. Это все бабушкины вещи. Ее серьги с александритами я с удовольствием ношу... Но детская память — страшная вещь, сколько бы не было у меня бабушкиных подарков, а сумочку и браслет из пещеры Али-Бабы я забыть не могла.

Прошлой осенью мы провели две чудесные недели в Венеции. Это волшебный город, обладающий своей магией, но помимо всего прочего, там с нами были мои дядя, тетя и сестра с мужем. Туда в Венецию я привезла французские клипсы, доставшиеся мне от Сонечки, дело в том, что у меня уши проколоты, а у сестры — нет. До недавнего времени она вовсе не носила украшений, но теперь сменила гнев по отношению к ним на милость, хоть и не настолько, чтоб прокалывать уши. Я протянула клипсы сестре и сказала, что мне их подарили из сонечкиных ушей, теперь они еще и из моих. Сестра взяла и пообещала носить.  Тут-то  мой дядя быстро вышел и принес что-то из другой комнаты.

  - Совсем забыл: Сонечка отдала это, но вещь очень броская, мои дамы вряд ли будут носить, может быть ты, - и Сава протянул мне браслет.

 - Конечно буду носить. Это ведь мой браслет, бабушка обещала мне его, когда я вырасту. Значит теперь наконец  выросла. Бабушка меня никогда  не обманывала.