Стихи

Блеклость, молочная серая каша из сумерек утром и сумерек вечером. Наглотаться бы холодного воздуха, заболеть, замотать горло теплым шарфом, забраться под одеяло и учиться заново понимать время по замысловато расчерченному золотыми палочками циферблату. Тик-так-тик-так. Болтается на балконной ручке сетка с шафранными яблоками, стынет в расписанном яркими цветами китайском термосе чай с малиной, слипаются глаза -  как это трудно - понимать время - и книга сказок, перевернутая корешком вверх, засыпает на одеяле, несколько минут спустя сползает вниз и с глухим стуком падает на пол, так и не проснувшись. А за стеклом книжной полки кудрявый фарфоровый Пушкин сидит у круглого столика, скрестив ноги в лосинах со штрипками, задумчиво подперев голову ладонью. «Когда я в комнате своей пишу, читаю без лампады и ясны спящие громады пустынных улиц..."  

     Жирные чайки лениво летают над поросшими мхом камнями, старыми башмаками бултыхаются в холодной воде залива жирные коричневые утки и баржи долго и протяжно гудят бегущим в небо по трассам висячего моста, кажущимися с земли почти игрушечным автомобилям. Забыть бы все, что знала, стереть без жалости попробовать сначала, удивиться, засмеяться, заплакать, не уснуть до утра. Да куда там! "Мы слышим, как свищет бич, пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил, барахтаясь в руках лепил, мир больше не тот, что был..." 

    "По мне, в стихах все быть должно некстати, не так, как у людей". А мне когда-то казалось, что в стихах, действительно, все должно быть не так, как у людей, но совсем не некстати, а, наоборот, прекрасно, возвышенно и гармонично. Короче, красиво! Не помню, когда у нас во дворе началась это поветрие рифмовать, играть в буриме, переписывать друг у друга стихи в коленкорового переплета общие тетради, вырезать и вклеивать в них картинки из журналов или рисовать что-нибудь красивое, у кого получалось. Это была настоящая эпидемия!  

     "Любимая, меня Вы не любили", "Любовью дорожить умейте..", "Я могу тебя очень ждать..", "Теперь не умирают от любви", "Он был грозою нашего района" аккуратно переписывались, как под копирку, во множество тетрадок в разнообразии или, скорее, в пугающем однообразии перепетой на множество ладов одной и той же темы. Хотя, стихи о романтике дальних походов в виде когановской бригантины, которая поднимает паруса или о бренности земной жизни, воплощенной в двух увядших розах в синем хрустале, написанные неизвестным автором, многим тоже нравились, но общей тенденции и вкусовой направленности не меняли. 

     Любовь, любимая, любить. Как глухой тетерев на току, как маньяк, бьющийся в запертую на десять замков дверь, за которой тикающая часовая бомба, как наморщивающий лоб перед сфинксом царь Эдип...  "Скажи "увы", срифмуй "любовь" и "кровь"... Любовь - ускользающая цель, яркий воздушный шар, летящий по небу без единого облачка - бежать за ним по болотам, оврагам, не добежать. В том месяце августе нам было по четырнадцать и мы отлично знали кто такие Ромео и Джульетта, но и понятия не имели о существовании ядовитого Меркуцио или имели, но просто не обращали внимания на то, что он там говорил. Моя одноклассница Наташа, необыкновенно красивая девушка с миндальными черными глазами, по ночам бегала на свидания к пионервожатому первого отряда третьей лагерной смены и я слышала собственными ушами, как он называл ее "малыш". От слова "малыш", прознесенного взрослым мужчиной как-то совсем по-особенному, с необыкновенной, казалось, нежностью, становилось тепло и сладко. В конце концов, какое имело значение, кому оно адресовалось. В нем была глубина закатного неба над темным лесом, оно пахло дымом костерка, мешающегося с запахами хвои и шишек, оно щекотало ноздри, у него был даже вкус, тяжелого красного крепленого вина (пожалуйста, не подумайте, что дешевого портвейна).  Я помню отблески огня на лицах и готический, хриплый голос мистера Рочестера: "Не криви улыбку, руки теребя, я люблю другую, только не тебя. Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо - не тебя я вижу, не к тебе пришел. Проходил я мимо, сердцу все равно-просто захотелось заглянуть в окно."

В сентябре мы вернулись в школу и они больше, кажется, не встречались. 

     Помню как и где я сочинила свое первое стихотворение. Мы с мамой поехали на место дуэли Лермонтова. История, рассказанная гидом, произвела на меня ошеломляющее впечатление. Мы сфотографировались у обелиска, и все дорогу в тряском автобусе до Железноводска я думала о том, как он лежал там мертвый, под проливным дождем, вода размывала глину, грязь стекала ручьями, а он лежал, всеми брошенный, и глядел в небо. Свой первый стихотворный опыт я, конечно, благополучно забыла, но после той поездки что-то изменилось. Я переписала в свою тетрадь из методического пособия для учителей "Выхожу один я на дорогу" и "Валерик"  и на замечание "это же школьное"  ответила, что мне все равно. Мне - нравится. Рядом со стихами о любви, появились стихи о смерти, которые, как выяснилось после прочитанной на два голоса Мягковым и Талызиной  "Баллады о прокуренном вагоне"  - "всегда вдвоем". Совсем скоро, наравне со смертью рядом с любовью появилось и предательство, не измена, а что-то гораздо худшее, невыносимое, жестокое и позорное. "Открытое письмо женщине из Вичуга", перечитанное множество раз и, в конце концов, выученное наизусть, стало одним из самых любимых и всегда читалось вслух с паузами, чтобы набрать воздуху, задержать его в легких и не разреветься. "Вам письма в сентябре придут, а он убит еще и в июле". 

     

      "Средь оплывших свечей и вечерних молитв, средь военных трофеев и мирных костров жили книжные дети, не знавшие битв, изнывая от мелких своих катастроф". Вырастая из тесных детских одежек, взрослея и сложнея, понимая, что открытые чувства и эмоции часто вредны для здоровья, а порой и смертельны для психики, признавая, наконец, что в жизни есть множество занятий, приносящих гораздо больше пользы, чем чтение стихов, так часто уводящее из реального мира настолько далеко, что возвращение в него становится невыносимым (кажется, Бродский сказал в своей нобелевской речи, что стихи всегда читает один процент населения, желающие могут утешаться демографическим взрывом), я стала стесняться горестной беззащитности поэзии, ее уязвимости и бессилия перед равнодушием и невежеством. Я почти возненавидела ее за позорную слабость перед наглой насмешкой прозаических душ. Я смирилась с мыслью о том, что меня больше никогда не будет в той полной радостного света комнате, выходящей двумя большими окнами на каштановую аллею, а на стене, где висели полки с моими любимыми стихами, давно не осталось ни книг, ни полок, ни даже следа от дюбелей и консолей, на которых они держались. Я перестала ходить на Дни поэзии в Большой зал консерватории. Я стала частью большинства и успокоилась. "...где вы исчезли, легкие, как тени, в широких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений."

     Кто бы что не подумал, эти заметки - совсем не грустные, потому что желание оставаться самим собой почти всегда в конце концов пересиливает все доводы рассудка и всю рациональность глубоких философских рассуждений. Ничто не пропадает во времени, ничего не бывает зря. "Золото моих волос тихо переходит в седость, не жалейте, все сбылось, все в груди слилось и спелось. Спелось, как вся даль слилась - в стонущей трубе окраин, господи, душа сбылась, умысел твой самый тайный". Да, давно сгнили, истлели те мои тетради в коленкоровых переплетах, но моя память, словно зал какого-нибудь провинциального музея заполнена картинами, нарисованными исключительно одним воображением. Там бродит по Вышеграду отчаявшаяся Марина, там тоненькая Анна позирует Модильяни в его парижской мастерской, там беззубый измученный Мандельштам летает в облаках вместе с шагаловскими влюбленными, тонет в снегах закутанный в шубу с высоким воротником Блок и Пастернак пишет письмо вождю всех времен и народов, обмакивая перо в чернильницу-непроливашку. Я думала, что двери в этот музей прочно и навсегда заколочены, в нем не осталось больше места ни одной новой привязанности и вот совсем недавно.... Услышала и заболела:

В те баснословные года
нам пиво воздух заменяло.
Оно как воздух исчезало,
но появлялось иногда.

За магазином ввечеру
стояли, тихо говорили:
“Как хорошо мы плохо жили”,
прикуривали на ветру.

И не лишенная прикрас,
хотя и сотканная грубо,
рядами ящиков от нас
жизнь отгораживалась тупо.

И только небо, может быть,
смотрело пристально и нежно
на относившихся небрежно
к прекрасному глаголу “жить”.