Вероника Шелленберг. Сумеречный пейзаж

Паганель быстро шёл через площадь. Руки в карманы, узкое пальто застёгнуто доверху. Был как раз тот невнятный момент зимнего утра, когда небо и снег монотонно бледны. Дома как будто не имеют объёма и веса, темнея картонными декорациями. Фонари погашены, огни магазинов ещё не зажжены.

Паганель — эта кличка пристала к молодому человеку со школы скорей за рассеянность, чем за круглые очки. Впрочем, здесь, в чужом городе, её никто не знал. Время от времени он сам укоризненно одёргивал себя: «Эх, Паганель, Паганель!» — когда, вот как сейчас, вспомнил, о чём забыл. Тетради с конспектами на работе забыл! Так и лежат они, открытые, там, на столе, возле пепельницы и стакана, у окна с видом на парадное крыльцо, ограниченное двумя рядами перил — для взрослых и детей.

Вернуться?

Он остановился, разглядывая памятник в центре площади. Что-то изменилось со вчерашнего вечера... Ну конечно! Снег, сливаясь с небом, покрывал голову, плечо и приветственно вытянутую чугунную руку так, что казалось: человек с раскроенным черепом прицеливается из нагана.

Паганель поёжился и опять зашагал к остановке.

В троллейбусе он дремал, примерзая лохматой шапкой к стеклу.

Паганелю снился белый слон. Слон шевелил ушами, а рядом качался большеголовый медведь. Они уменьшались, приобретая черты плюшевых игрушек, и плавно выплывали в окно, а сам он, бегая по коридору, ничего не мог с этим поделать. Не мог поймать, остановить, хотя лично отвечал за них, вплоть до вычета из зарплаты, до увольнения из детского сада, где служил ночным сторожем, на самом деле служил с прошлой весны.

Подходящее занятие для лодырей, пенсионеров и студентов. Особенно студентов приезжих. Ко второму курсу Паганель прочно обосновался там, появляясь в общежитии редкими набегами.

Троллейбус тряхнуло, спящий приоткрыл глаза и...

Она стояла, взявшись за поручень, в профиль к нему. Её лицо резко выделялось на тусклом фоне пустого троллейбусного нутра.

Лицо! Вот что поразило его, застав на границе яви и сна. Оно как бы светилось изнутри, сокровенное, не тронутое косметикой, чистое лицо.

Позже он, как ни старался, не мог восстановить в памяти ни силуэта её одежды, ни даже остановки, где вышла она,— ничего! Только то, что для полноты нахлынувшего умиротворения ему недоставало разглядеть цвет её волос...

Её лицо...

— Куда прёшь, идиот?!

Скрежет... Удар в рёбра... Удар изнутри ошарашенного пульса. Чьи-то руки поднимают, встряхивают... Голоса...

— Что с вами, молодой человек? Всё в порядке?

Паганель очнулся на обочине дороги. Над ним склонялись, что-то говорили, ощупывали голову, одёргивали пальто.

— Вас чуть машина не сбила. Вы сердечник? Скорую?

— Всё нормально... я что, я что, на красный? Спасибо. Вот моя общага.

Он кивнул в сторону четырнадцатиэтажной «свечки», размыкая кольцо чужих заботливых рук.

Прошло несколько дней. Не то чтобы он думал о ней постоянно, но, копируя очередной учебный чертёж, машинально направлял стрелку вектора в сторону, куда был обращён её воображаемый профиль.

Проверив сигнализацию и погасив свет во вверенном ему детском саду, он ложился на узкий диванчик и подолгу смотрел в окно. Молча, без всякой цели. Следил, как сумерки разрастаются, грузнеют, жируют там, за окном, как бы высасывая сочность цвета из его комнаты.

Пейзаж на противоположной стене постепенно тускнел, пока только рама, ставшая чёрной, не отделяла его от угасающих обойных цветков.

И тогда Паганелю снова являлось её лицо, тихо светящееся, как будто само по себе. И как, выходя, она оглянулась, окатив его тёплой волной счастливо-невидящего взгляда.

Он не пытался её разыскать. Может быть, потому, что не очень-то верил в реальность той встречи.

В день весеннего солнцеворота они разминулись опять.

Конечно, о переводе часов он спохватился со злорадным звоном будильника. На бегу наматывая шарф, прыгнул в первую попавшуюся маршрутку — конечно же, не свою. Выскочил, протаранил толпу, на мгновение замер, взъерошенный, озираясь в поисках перехода, и увидел её.

Было восемь — а на самом деле семь — часов вечера. Ничто не предвещало весны. Полуснег, полуслякоть, серо-бурая кашица, поток пешеходов часа «пик»... и вдруг — она.

Она?

Как он узнал её, если эта стремительно шедшая женщина, резкая, остро блестящая лаком, кольцами и ещё бог знает чем, несла ресницы далеко впереди потаённых зрачков? Как, если всё это пёстрое роскошество пролетело быстрей истребителя, как? Шестым — или двадцать шестым — невостребованным чувством он вроде бы распознал тот самый тихий свет изнутри зашторенного лица. Или нет? Волнение и тут же — разочарование ошеломило Паганеля. Казалось, время застопорилось, остановилось, поперхнулось самим собой, как его древний песочный эквивалент, тонко сдавленный талией стеклянных часов...

Он смотрел, как женщина входит в массивные высокие двери. Видел каждый завиток на закрывающихся дверях. Вывеску слева: «Картинная галерея „Золотой дракон“». «Надо же, чего только в этом городе нет!» — пронеслось в голове.

Да, разочарование застигло Паганеля врасплох, как нелепая поза в игре «Море волнуется раз...».

Не такой представлялась эта женщина, словом «женщина» даже не обозначенная, но уже успевшая исподволь посягнуть на место бестелесного божества, слушателя по умолчанию. До этой минуты он даже не подозревал о важности её существования в собственной душе.

...и ещё досада. На неё, на самого себя, досада за то, что вся эта глупость имеет для него какое-то значение. А что было-то? Ничего не было. Вот конспекты чужие, не читанные — есть. Пиво, оставшееся со вчерашнего вечера... Выдохлось, ну и чёрт с ним! Ночь, особенно тихая в пустом детском саду.

Не включая свет, он принялся бродить по коридорам, потом — перепрыгивать через лунные квадраты, с разбега, всё быстрей и быстрей.

Взбежал по лестнице на второй этаж, круто развернулся — и опять на первый. Подчиняясь какому-то первобытному восторгу от ощущения собственных сильных молодых рук, подпрыгнул и повисел на верхнем выступе дверного проёма. Раскачался, соскочил, мягко приземляясь на четвереньки и опираясь на кулаки, проскакал по коридору...

И стало легко. Оттого, что запросто можно раскинуть руки и пройтись колесом. Выбежать во двор, где ещё не растаял последний снег, резко вдохнуть колючего ветра. Без соглядатаев, один на один с этим миром, потому что — конечно, конечно, конечно, и он так решил и поставил точку,— это была не она!

Следуя собственной грамматике, утро продлило точку до запятой.

Или она?

Будто бы случайно, он бродил по городу в направлении «Золотого дракона». Сам старательно не думал ни о ней, ни о чём другом, совсем ни о чём, особенно когда потянул-таки на себя причудливую ручку двери.

В галерее пахло краской. Но это была не та едва уловимая смесь, исходившая от живописных полотен, приправленная льняным маслом и устоявшаяся, как благородное вино.

Просторно и просто несло водоэмульсионной. Белые стены, уже подсохшие, были пусты. Поперечные белые перегородки улыбались тоненькими, прикреплёнными у потолка бечёвками, на которые вскоре навесят картины. Эхо Паганелевых шагов ясно отразилось, усилилось и заставило его остановиться. Свежая, сверкающая пустота будто бы ждала его одного, чтобы тут же нарушиться стремянкой и человеком в спецовке, сиплым басом: «Отсюдова давай натягивай», ещё одним рабочим с картиной наперевес, обращённой к Паганелю тыльной, безликой стороной. Тучной дамочкой с блокнотом — и ещё...

Она стояла, и снова — в профиль к нему, разглядывая нечто, скрытое от Паганеля белой перегородкой. Он как-то сразу увидел её всю — тонкую фигурку, от задумчивости сутулую, тонкую кисть, упёртую костяшками в подбородок. Тонкий. Бледность лица, сначала — всё-таки бледность лица, почти прозрачность рядом с рыжими волосами. Рыжими. Такими, что медь и бронза пели в них обнажёнными струнами фортепиано, текучими почти до локтя. А локоть уже приходил в движение, и вся она, следуя за рукой, исчезла, будто бы белый свет поглотил её.

На самом деле она просто вошла в неприметную дверь, предоставив Паганелю сколь угодно долго перечитывать надпись «Служ...ное» с известковой кляксой посередине.

Вскоре похожими кляксами расплывались в его глазах цветы, когда, протирая очки шарфом, он уже тяготился минутным своим порывом купить незнакомой девушке какую-нибудь розу, или что они любят, эти незнакомые девушки?

Вечером сыпанул мокрый снег. Некоторое время помаявшись возле парадного, молодой человек подошёл к служебному крыльцу. Сумерки, особенно тусклые на задворках, углублялись в парк, где кособоко торчали две-три отсыревшие скамьи.

Наконец девушка вышла. Паганель — за ней.

Она ускорила шаг, Паганель не отставал.

Она почти побежала, шаря в сумочке, бившей по бедру. Он — за ней, засунув руку за пазуху. И тогда она резко остановилась и обернулась, глядя на своего преследователя в упор.

Он тоже, как будто стукнувшись о невидимую преграду, застыл, всё ещё держа руку за отворотом пальто. Какое-то время они смотрели глаза в глаза. Она — со страхом, он — с ужасом не меньшим, порываясь бежать, быть может, сильней, чем она.

— Это вам...— Паганель медленно извлёк из-под пальто помятую веточку белых хризантем. Девушка не шелохнулась, только зрачки её расширились ещё больше, потеряв даже осмысленное выражение страха.

Одни во всём промозглом парке, девушка и Паганель стояли друг против друга. Мокрый ветер выбил её рыжую прядь, метавшуюся теперь меж ними огненной полосой.

С трудом, как на глубине, Паганель протянул цветы и, не встречая ответного жеста, выронил к её ногам. Она всё так же стояла, окаменев.

Тогда он повернулся и побежал...

— Так ничего и не сказала?

— Нет...— Паганель стоял в своей комнате, глядя в непогодное окно, с трудом поддерживая разговор со своим соседом и уже сожалея, что рассказал про Неё.

— Может, она какая ненормальная? Анекдот знаешь? Догоняет маньяк девочку в тёмном закоулке, а она вместо «Караул!» с перепугу «Ура!» закричала. Так он сам сбежал!.. Ладно, ладно! Это я так... И, между прочим, друг, нормальные бабы делают всё гораздо лучше...

Тот молчал, глядя на дождь. Приоткрыл форточку, и шум дождя влетел в комнату вместе с весенней свежестью, чтобы хоть немного разогнать застоявшийся запах дешёвого курева, нестиранного белья и того кондового сиротского духа, которым насквозь пропитаны общаги.

Сосед кое-как приводил в порядок жилище, шарил по углам в поисках веника и вдруг спросил как бы между прочим:

— А что ты не торопишься?

— Куда? — Паганель даже не оглянулся.

— Как куда? На работу.

— Сегодня нечётное.

— Разве? Вторник... среда... четверг... точно! Седьмое! — сосед загибал пальцы, куря и роняя пепел куда попало.— Да, засада... А я уже Маринку позвал!

— Я всё равно хотел пройтись.

— Да ладно тебе... посидим в тепле, портвейна возьмёт!

— Нет, я всё-таки пойду.

— Надолго?

— Успеете.

Через несколько минут, уже основательно промокший, Паганель стоял под навесом остановки, соображая: а куда же, собственно, податься? После лихорадочного бегства в парке прошло три дня. И вдруг он ясно понял, что если не найдёт эту девушку сейчас, то вряд ли уже отважится.

И вот такой, какой был: небритый, в «домашних» джинсах, да ещё вымокший насквозь,— он отправился в галерею. С мрачной решимостью снова остановился среди картин. Здесь многое изменилось: строительный мусор исчез, картины развешаны, и маленькие бирки с названиями латунно засветились под каждой из них.

— Молодой человек, вам кого? — та самая грузная женщина уставилась на Паганеля весьма неодобрительно.— Открытие не сегодня!

— Мне... тут у вас работает одна...— он мучительно пытался подобрать слова: «рыжая»? Грубо... «милая, тонкая» — язык не поворачивается произнести...— мне нужно ей передать...

— Так вы из экспресс-доставки? Почему так поздно? За что вам только деньги платят! Идите во вторую секцию, там найдёте. Слышите, стучит? — и она махнула рукой куда-то в глубь галереи.

На этот раз девушка сидела на полу, что-то приколачивая к перевёрнутой раме, лежащей перед ней. Волосы собраны в пучок, джинсы перепачканы краской, молоток смешно подпрыгивает в руке.

— Здравствуйте...— еле выдавил из себя Паганель, глядя на неё сверху вниз.

Она подняла глаза, ясные печальные глаза, и он почувствовал, как сердце его ухнуло, а потом подпрыгнуло до самого горла.

Она медленно положила молоток, медленно поднялась, всё так же продолжая смотреть на него.

— Вы неправильно меня поняли! Я, наверно, напугал вас? Три дня назад, в парке... Простите! Я просто хотел...

Молчание.

— Как вас зовут?

Она показала рукой на табличку под одной из картин. Он прочёл: «Энц Марта... Сумеречное озеро... холст, масло. 80/56».

— А меня — Саша. Так вы... простили?

Она наклонила голову и улыбнулась одними глазами.

— Марта! Верёвок достаточно? — женщина, встретившая Паганеля в дверях, выскочила, как чёрт из табакерки.

— Каких верёвок? — отозвался он, недоумевая.

— Тонких, белых, армированных! Где заявочный бланк?

Он не понял, он растерялся. И тут девушка взмахнула рукой, тонкие пальцы её задвигались, делая какие-то знаки, прикоснулись к груди и замерли снова.

Женщина смягчилась:

— Что же вы сразу не сказали, что лично к Марте?.. Ладно, пойду ждать курьера, надо заканчивать...— и оставила их.

Паганель опять обернулся на девушку и вздрогнул от её потустороннего взгляда, каким в последний момент, бывает, обмениваются сквозь вагонное стекло, зная, что расстаются.

— Вы...— он хотел сказать «немая», но замялся.

Выждав несколько секунд, Марта спокойно кивнула в ответ.

— Ну, слышите-то вы меня хорошо?

Она кивнула опять.

Никогда ещё собственное молчание так не досаждало Паганелю. Заблаговременно придуманное: «Интересно, а вы рисуете? А что делаете, когда не рисуете — сегодня вечером, например?..» — отпадало само собой. Все эти «какие красивые у вас глаза» улетучились, и он уже не соображал, что и зачем говорить. Да и нужно ли? Может, лучше извиниться и уйти? Подумаешь, недоразумение... «Так вот почему она тогда испугалась — просто не смогла бы закричать, если что!» — эта мысль как молнией обожгла его. Тогда он опустился на одно колено, поднял молоток и, глядя на неё снизу вверх, спросил:

— Где прибивать? Давайте, Марта, я...

В общагу он вернулся уже затемно. В комнате — дым коромыслом, музыка. Марина устроилась у своего друга на коленях, хохоча и что-то сумбурно рассказывая, поминутно вставляя: «Правда, Славик?» — а тот, обнимая, улыбался ей в шею.

— О! Сашенция! Где был? Тебе остался только чай! — Марина пошарила на столе, среди разнокалиберных кружек.— Нет, вру, и чая не осталось... Мы неплохо посидели... правда, Славик?

— Ничего не нужно... проветрили бы...

Паганель сбросил плащ и вышел в коридор. Эта давняя знакомая и неплохая, в общем, девчонка показалась ему такой громогласной и суетливой, что хотелось выключить её, как надоевшую лампочку. Сам факт того, что женский рот — это инструмент для болтовни, стал ему неприятен.

Он молча курил на лестничном пролёте, вспоминая, как вёл Марту под руку, а дождь постепенно прекращался. Как они сидели друг против друга в кафешке и она пила кофе маленькими глотками, отчего губы её потемнели. Он что-то начал о себе рассказывать, потом замолчал, созерцая её тонкие руки, проворно ломавшие шоколад. Она даже смеялась беззвучно... а после достала потёртый блокнот, и они, как школьники на контрольной, обменялись самым главным: «Я в «Драконе» каждый день».— «Я могу тебя встречать?» — «Да. А наше открытие в следующую среду. Моих картин там только две».— «У тебя есть телефон?»

— Извини, глупость сморозил! — и Паганель смял бумажку.— А я ведь видел тебя ещё зимой, в троллейбусе... Ты ехала вся такая светлая... Нет, я не спрашиваю откуда! Потом ещё раз... Марта! Послезавтра я зайду за тобой? Завтра у меня дежурство.

Она слегка прикрыла веки, и он увидел, как влажно сверкнули её глаза.

До этого «послезавтра» он ни о чём не мог думать, только о ней. Марта как будто заполняла изнутри всё его существо, но уже не бесплотным видением. Ему хотелось прикасаться к линии её волос, вдыхать запах лета, исходящий от них, так, чтобы щекотало ноздри. Это наваждение — но от её рыжих локонов действительно пахло чем-то цветущим, солнечным, ярким.

«Марта!» — ему пелось её имя, и он едва дождался конца учебных пар, чтобы помчаться к ней.

И в этот, и в следующий, и в следующий раз — всё было как одно длинное свидание, постижение по нарастающей...

Вот они снова попали под дождь, который, казалось, специально выжидал, чтобы загонять их в кафе, под крышу или просто под козырёк подъезда. Привести Марту к себе Паганель не решался, а напрашиваться в гости вообще не мог. Он знал о ней до чрезвычайности мало: что немая она с детства и исправить этого нельзя. Что в городе совсем одна и тоже живёт в общаге, только «на птичьих правах». Но зато он помнил, как меняется выражение её лица от тихой радости до удивления, от ироничного до серьёзного. Как завиваются её волосы, намокая под дождём...

Дождь!

Паганель, обнимая, прижал её к себе, целовал милое мокрое лицо, полуприкрытые глаза с сумасшедшинкой, замёрзшие пальцы, движения которых он уже начинал понимать. Нежность и жалость к этой маленькой — почти девочке — затопляли его целиком.

— Скажи мне что-нибудь, радость моя, на своём языке! — просил он, вглядывался в жесты и тут же опять начинал целовать её.— С этим надо что-то делать, Марта! Давай завтра после вашего открытия поговорим... мне нужно кое-что сказать тебе... Хорошо?

Она уставилась ему в глаза серьёзно, неотрывно, с такой сосущей душу тоской, что Паганелю на миг померещился серебристо-серый каменистый откос, по которому тоже хлещет дождь. Вода извилистыми струями стекает в чёрное озеро, покрытое мелкой дрожащей рябью. И ни человечка, ни лодочки — только берег отвесный и вода. И холодно до озноба. И небо — серое, текучее, как ртуть, на фоне которого торчат островерхие ёлки... Всё это привиделось ему моментально, но тут она поцеловала его жадно, глубоко, и видение исчезло, чтобы на следующий день явиться с потрясающей ясностью.

Проталкиваясь в пёстрой толпе гостей — художников, фотографов, журналистов и просто любителей дармового шампанского, именующих себя, однако, «богемой»,— Паганель отыскивал Марту. Её нигде не было. Он подошёл к её картинам. Да... «Сумеречное озеро» и ещё какое-то странное место с мостиком через ручей и развалинами на заднем плане. Ему показалось: вот он сейчас обернётся, а она стоит рядом и тайком наблюдает за его метаниями. Но нет! Заставив себя успокоиться, он вышел на крыльцо и принялся ждать там. Потом не выдержал, забежал обратно: вдруг она прошла через служебный? Наткнулся на хозяйку галереи, ту самую, требовавшую от него верёвки.

— Скажите, а Марта где?

— Подождите, пожалуйста! После! — хозяйка тут же переключилась на гостей.

Но он буквально одёрнул её за рукав:

— Прошу вас! Где Марта?

Та, светски улыбаясь кому-то из приглашённых, отвела Паганеля в сторону:

— Как вас, я забыла, молодой человек?

— Александр.

— Видите ли, Александр... Марты не будет, но она оставила для вас письмо или что-то в этом роде. У меня в кабинете, на столе. Я сейчас чрезвычайно занята. Зайдите после официальной части. Вы знаете куда?

И, не дождавшись ответа, она смешалась с толпой.

Тем отрывистым почерком, которым поверх карандашных набросков Марта писала ему в блокноте: «Да, приходи!» — теперь значилось: «Саша! Не могу я тебе жизнь осложнять. Прости. Желаю тебе добра. Не надо меня искать. Марта».

Он не понял, он перечёл ещё раз, стоя в желтушном свете фонаря.

«Так! — подумал Паганель.— Это что ещё за фокусы?» Он попытался себя убедить, что это одна из её странных выходок, игра, вроде той, в которой Марта одевалась и красилась нарочито ярко, дабы молчание расценивалось как пренебрежение к окружающим, а не ущербность.

Паганель поспешил туда, куда провожал её вечерами,— к общаге на другом конце города, но вдруг видение последней встречи воскресло в нём с пугающей ясностью. Как будто он шёл не улицей кривобокой, а берегом озера, и вместо городского вечера, запятнанного вспышками реклам, видел сырое серое пространство, покрытое клочковатым туманом.

Почти бегом поднялся он по ступеням, вошёл, остановился возле вертушки. Сонная вахтёрша равнодушно сказала:

— Пропуск.

— Мне нужно знать, в какой комнате живёт Марта Энц!

— Уже одиннадцать, я вас всё равно не пропущу.

— Мне просто нужно знать, что она здесь, пожалуйста!

Вахтерша полистала свою «амбарную» книгу с начала до конца и с конца к началу:

— А у нас таких нет.

— Не может быть, вспомните! Она рыжая, маленькая, и... она немая! Вы не можете не знать!

— А я с ними не разговариваю! И крашеных здесь хватает. А кто-то вообще живёт не прописываясь — как уж они просачиваются, я не знаю...

— Ну, можно, я пройду по комнатам, спрошу — может, она действительно так, у кого-то...

— Тебе что, предлог нужен, чтоб на ночь пробраться? А ну-ка убирайся, пока я охрану не позвала! — в своей стеклянной будке вахтёрша грузно поднялась и встала в стойку, как старая собака, учуявшая наконец вора.

Паганелю ничего не оставалось, как уйти.

Ночью он почти не спал. Мысли, одна нелепее другой, лезли в голову, скреблись, как слепые котята в коробке, разбегались, исчезали в сигаретном дыму. Наконец он уснул под утро, провалился в серебристый сон. Снилось ему, что он медленно плывёт на спине, раскинув руки, по спокойному озеру, только что после дождя. Небо ещё не прояснилось, но приподнялось. Берегов не видно, да и не хочется поворачивать голову, чтобы разглядеть какую-то твердь. Холод воды проникает внутрь, а это не страшно. Там, во сне, хочется закрыть глаза, чтобы полнее ощутить озёрную глубину, где бесшумно скользят огромные серебристые рыбы...

Утром он уже точно знал, что должен сделать.

Сперва — в галерею. С чего это он вчера так размяк, не попытался даже узнать подробности? Марта ведь там работала, значит... Однако разговор с хозяйкой оборвал эту нить.

Да, она действительно брала Марту зимою и в этот раз — оформлять выставки, но...

— Вы же разумный человек, понимаете, устрой такую официально, и что случись — вовек не расплатишься! Тем более, она хотела пристроить для продажи свои картины, а это и нормальному непросто... И знаете... мне кажется, что «Марта Энц» — псевдоним. Тогда, зимой, она пришла с несколькими этюдами и запиской, что не может уже на «швейке»... Постойте, у меня где-то завалялся этот листочек!

Хозяйка долго шарила в недрах стола.

— Нет... не нашла. Но суть в том, молодой человек, что Марте надоело пришивать пуговицы вместе с глухонемыми,— хозяйка строго взглянула на Паганеля, который, потеряв дар речи, стоял перед ней, комкая в руках шарф.— Вот так! Марта просила взять её без всяких условий. А потом — кое-какие этюды продались. Она уехала и — приехала снова.

— А те две картины... эти... «Озеро» и...— Паганель услышал свой голос как будто со стороны и не узнал его — так глухо он прозвучал.

— Эти проданы уже, но оставлены до конца выставки. Марта позавчера забрала за них деньги... Может, вам действительно не искать её?

Паганель брёл по городу, не разбирая дороги. Жизнь Марты вдруг представилась ему совершенно в ином свете. Как же она, должно быть, хотела стать как все! Что это вообще значит — молчать всегда? Молчать, когда хочется петь, шептать, кричать, звать по имени... Да просто переброситься с другом парой ничего не значащих фраз.

Почему, почему она решила, что отяготит его своей будничной жизнью? Может быть, потому что он, глупец, только и делал — смотрел на неё да целовал? Порхал на крылышках счастья... Но ведь он как раз таки и собирался сказать... А в том, что и она любила его — он не сомневался.

И где теперь искать её? Как? Энц... Энц... уравнение с одними неизвестными. «Эн! — Паганель даже остановился от столь явной, нарочитой очевидности.— Конечно, это не настоящее имя...» Ему хотелось закричать во весь голос: «Марта! Марта!» — но, может, она и не Марта вовсе... Тогда, обессилев, он прислонился к стене какого-то дома и долго стоял так, машинально провожая глазами редких прохожих. И подумалось ему: Марта перед всеми, а он-то перед самим собой напяливает ненужную, случайную, дурацкую маску — глупое прозвище «Паганель»! Зачем?

Разбор, «демонтаж» выставки — это как развоплощение новогодней ёлки. Ещё вчера светилась и радовала, а сегодня всё пёстро-яркое так по-деловому чётко-быстро упаковывают и прячут, освобождая белое пространство. Саша отстранил табличку «Выставка закрыта», опять подошёл к «Сумеречному озеру». И не он один: пейзажик с мостом уже снимал со стены бородатый, юркий мужичок в растянутом свитере — по виду никак не скажешь, что меценат или коллекционер изящных искусств.

— Почему вы купили её? — тихо спросил Саша — действительно хорошая живопись? Цвет-колорит?..

— Что вы, обычная пленэрная работа, не хуже и не лучше других... но... знаете ли...— мужичок бросил довольный взгляд на своё приобретение, погладил шершавые мазки на «развалинах»,— я в этих башенках в детстве в казаки-разбойники играл! — он глянул на Сашу с каким-то мечтательным, благожелательным озорством.— Представляете, я в вашем городе случайно, проездом, как всегда. Захожу на выставку — от дождя: ба! Знакомый сюжетец! Присмотрелся — точно. И мост горбиной, и «бойницы» — так мы их называли. Если продолжить вправо — там наше село... Я когда с художницей... объяснился... действительно, она — из этих мест. Наша! Чему вы таулыбаетесь, молодой человек?

ссылка на источник