Краткий очерк жизни "совка" (продолжение)

Краткий очерк жизни «совка»

4. Днепропетровский период (часть II) Так закончились борьба и сотрудничество с этим неординарным человеком, сыгравшим заметную роль в моей жизни. C удовольствием вспоминаю ещё одного человека. Это Константин Николаевич Кривошеин. В лаборатории он был самым старшим по возрасту. Николаич прошёл войну, потом некоторое время работал в ГДР. Видимо, уроки отношения к работе, полученные им там, упали на благодатную почву. Он органично воспринял немецкую любовь к порядку, пунктуальность и обязательность. Но это не сделало его тупым педантом. Внешне он напоминал русского мастерового или учителя труда, умного, спокойного и улыбчивого. У Николаича был стеклянный шкаф с аккуратно разложенными инструментами, у него всегда был запас запчастей к испытательному оборудованию, он чётко соблюдал график регламентных работ. Не было случая срыва испытаний из-за неисправности стендов. Олег Поправка и Саша Диденко, сами мастера на все руки, не скрывали своего уважения к Николаичу и старались учиться у него. Вспоминаются некоторые моменты, связанные с этим человеком. Михаил Яковлевич Флакс был с Николаичем в приятельских отношениях и бывал у него дома. Он был худощавый и немного вертлявый, одевался в модный тогда вельветовый пиджак. Жена Николаича, женщина курящая и грубоватая, напускала на себя серьёзный вид и говорила ему: «хипуешь, плесень!» (в ту пору в нашей печати много писали о движении «хиппи»на «гнилом Западе»). Иногда мы просили Николаича рассказать нам о войне. Запомнились лишь два, но очень характерных эпизода из его рассказов, в какой-то степени отражающие лицо войны без прикрас. Плацдарм - голое поле. Свистят пули, рвутся снаряды. Он и его товарищ пытаются вжаться в землю. Рядом разорвался снаряд, образовалась воронка. Они мгновенно нырнули в неё, памятуя о том, что дважды в одно место снаряд не попадает. Отлежались, осмотрелись. Николаич наметил маршрут следующей перебежки и выскочил из воронки, а товарищ, видимо, решил отсидеться. Пробежав метров двадцать, Николаич обернулся на очередной взрыв и увидел, что снаряд угодил прямо в ту воронку, где остался товарищ… Другой эпизод. Бой шёл на улицах города среди развалин домов. Беспорядочная пальба. Солдаты, отстреливаясь, мечутся в поисках укрытия. Николаич устремился спрятаться за угол дома и лицом к лицу столкнулся… с немцем. Они оба оторопели от неожиданности, мгновение тупо смотрели друг на друга и, как по команде, разбежались в разные стороны. Для нас, привыкших о войне судить по фильмам, показывающим, как солдаты спокойно и расчётливо заняты тяжёлым ратным трудом, его рассказы были откровением. Однажды во время работы у Николаича случился инфаркт, были все признаки смерти. Мы вызвали бригаду реаниматоров. На наших глазах его вернули к жизни путём нескольких электрических разрядов на область сердца. Николаич прожил ещё полтора года. Умер он от того, что поднял что-то тяжёлое, работая на своей даче. Хочется назвать ещё несколько сотрудников института, оставивших в моей памяти приятные эмоции. Я уже упоминал Олега Витальевича Лобачевского. Это был высокий, на вид грузный человек, когда сидел за столом, но поднявшись, он оказывался лёгким и подвижным. Привлекал Олег меня тем, что я чувствовал в нём масштаб, было ясно, что у Игнатенко он человек временный. И действительно, он принял участие в организации солидной монтажно-наладочной фирмы и стал её главным инженером. Несмотря на то, что он ушёл из института, мы ещё многие годы поддерживали с ним контакт. Я вечерами заходил к нему на работу и мы часами наслаждались беседами, обсуждая различные проблемы как по работе, так и связанные с психологией, литературой и искусством. Олежек обладал великолепной памятью и часто читал мне наизусть целые поэмы. Очень доброжелательные отношения сложились у меня с Юрием Венияминовичем Черниховым. С ним мы немного были связаны по работе (я принимал участие в разработке блока питания для его аппаратуры), потом он стал мужем моей сотрудницы, Ирины Михайловны Шифрин, и я (не помню по какому поводу) даже бывал у них дома. Оба они интеллектуально развитые, общительные и улыбчивые. Общение с ними доставляло удовольствие. С Витей Либерманом мы разрабатывали систему автоматического розжига и контроля газовых горелок печей. В связи с этим мы с ним ездили в командировку на Уралмаш. И позже, когда мы уже работали в разных лабораториях, продолжали поддерживать доброжелательный контакт. При встречах он сообщал мне о переполнявших его идеях, тянущих на предполагаемые изобретения. Очень симпатичным мне был Лёня Ицкович. Он занимался разработкой программного обеспечения систем управления оборудованием железорудных шахт. С ним легко и приятно было работать. В отличие от многих других, он очень внимательно относился к замечаниям и охотно правил программу, если я обнаруживал в процессе испытаний в ней «дыры». Небольшого роста, смуглый с чёрными как смоль длинными волосами и чёрными как ночь глазами, Лёнчик напоминал бы цыгана, если бы не застывшая грусть во взгляде. Он очень редко улыбался. Общение с этим умным и серьёзным человеком доставляло мне большое удовольствие. Ну, и конечно, Саша Сесь в лаборатории Рындака. С ним мы общались не только на работе, но и время от времени помогали друг другу в быту, хоть и жили в разных концах города. Кроме того, он помогал мне в освоении виброизмерений, с ним мы разработали бесконтактный тахометр (прибор для измерения частоты вращения). Саша уже имел семью и ребёнка, поэтому стремился к карьерному росту. И я, как мог, старался в этом ему помогать. Командировки Расширяя свои функции, наша лаборатория стала принимать участие в испытаниях разработок института и на объектах. Мне довелось побывать на железорудных карьерах и шахтах, на обогатительных фабриках, на мартеновских и электропечах, на прокатных станах и т. п. Особенно запомнилась мне работа в шахте. Ещё в гоусанский период жизни я побывал в угольной шахте на Донбассе. Были мы в отпуске у родителей Цили, которые жили в то время в Макеевке Донецкой. По соседству жил шахтёр, Сашка, забулдыга и пьяница. У нас с ним установились приятельские отношения. Иногда мы с ним ходили на пивзавод для «дегустации» свежего пивка (пока я выпивал кружку, он на моих глазах выпивал десять кружек). Как-то я проговорился, что мне интересно было бы побывать в шахте. Сашка ответил, что нет проблем, сказал, чтобы в три часа ночи я был готов идти с ним на смену. Женщине, что выдаёт спецодежду, он сказал, что приехал к нему брат, которому он хочет показать, что такое работа в шахте. Облачился я в рабочую робу, закрепил на лбу фонарик (коногон), вошли мы в клеть и опустились на глубину около двухсот метров. Отработали мы с ним смену, заготавливая крепёжный лес для новой проходки. Проходящие мимо шахтёры здоровались, хлопая меня по спине, там в полумраке все чумазые на одно лицо, никому и в голову не могло прийти, что среди них затесался чужой. Теперь же я побывал в железорудной шахте в районе Кривого Рога на глубине около километра. Спускались не в клети, а в вагончике фуникулёра. Вниз по рельсам шёл вагон с заступающей сменой, а в это же время шёл вверх вагон со сменой отработавшей. Глубоко под землёй был просторный хорошо освещённый грот, в котором за пультами, разработанными нашим институтом, сидели женщины, контролирующие работу разных участков шахты. Когда кончилась смена и я, наконец, выскочил на поверхность, увидел синее небо, зелёные деревья и солнце, когда я вдохнул свежий воздух, жизнь показалась мне прекрасной. Только побывав в преисподней, можно по настоящему оценить всё то, что нами не замечается, кажется обыденным, раз и навсегда данным. Запомнилась командировка с заведующим лабораторией, Генадием Николаевичем Куваевым, на обогатительную фабрику недалеко от города Абакан и от места ссылки В. И. Ленина (Шушенское). Мне нравился этот высокий, стройный парень, который поддерживал форму, бегая каждое утро по 10 км. Не изменял он этому режиму даже в командировках. Когда он поинтересовался у местных жителей о том, каким маршрутом можно здесь бегать, его предупредили, чтобы он был осторожен, так как в близлежащем лесу бродит медведь-шатун (мы были там в конце зимы, что-то потревожило медведя, он вылез из берлоги и был очень зол и агрессивен). «Я не могу иначе…» Я людей пугливых не виню,

Говоривших мне сто раз на дню:

«Тот, кто в жизни лгать не научился,

Пусть живёт, закованный в броню!» (Мирза Шафи Вазех) Я нелеп, недалёк, бестолков,

Да ещё полыхаю как пламя;

Если б выстроить всех мудаков,

Мне б, наверно, доверили знамя. (Игорь Губерман) Вообще, я не склонен к рефлексии, но сейчас, когда вспоминаю различные коллизии своей жизни, мне самому интересно понять, почему я поступал так, а не иначе, поэтому хочу немного поковыряться в своём характере. Одной из, может быть, самых проблемных его черт является прямолинейность. Сразу следует оговориться, что я не в восторге от этой особенности и не только потому, что она отрицательно влияла на мою карьеру, но, главным образом, потому, что иногда делала больно близким или уважаемым мной людям. Вспоминаются случаи, когда эти люди в конфликтных для них ситуациях ждали от меня поддержки, но я, видя что они не правы, прямо говорил им об этом. А вообще, люди, которым приходилось сталкиваться с этой моей чертой, по разному воспринимали её. Одним она представлялась как недопустимая в общении жёсткость и грубость, другим она импонировала, так как у них возникало доверие ко мне, понимание, что я не способен «держать камень за пазухой» или «шишь в кармане», что с таким прямым человеком, как я, спокойнее. Существенным являлось и то, что проявлялась эта черта в общении со всеми, независимо от возраста или положения в обществе. Редко мне удавалось притормозить и промолчать, но если спрашивали моего мнения, то получали то, что я думал: считал, что хорошо – говорил «хорошо», считал, что плохо – говорил «плохо». Я не сожалею, когда эта черта проявлялась по отношению к начальству за исключением одного случая. . С горечью вспоминаю о том, что произошло в гоусанский период жизни. Тофик Мусеибович Азизов, директор НИИ, с которым у меня сложились очень хорошие и доверительные отношения, проявив свою недюженную способность быть убедительным, сумел «выбить» в министерстве большую вычислительную машину (кажется называлась она «Урал»). Под неё пришлось выделить целое крыло здания на первом этаже. Он очень гордился приобретением. Когда монтаж был закончен и машина заработала, Тофик Мусеибович по этому поводу организовал собрание ведущих специалистов института. Все выступавшие пели ему дифирамбы. Наконец, он предложил высказаться мне. А я в ту пору интенсивно читал литературу по АСУ (автоматизированным системам управления), которые строились на базе таких больших вычислительных машин. Я был под впечатлением высказываний академика Доброва, который осуждал, начавшуюся в стране моду на приобретение подобных дорогостоящих технических средств предприятиями, которые не могли эффективно их использовать, ввиду отсутствия у них достаточного количества задач. Академик сказал по этому поводу, что это равносильно установке атомного двигателя на телеге. Имея представление о структуре института и о работах, которые выполнялись, я был убеждён, что наш случай является яркой иллюстрацией к высказыванию Доброва, и сообщил об этом собранию. Тофик Мусеибович не ждал такого именно от меня, лицо его покрылось краской. Почему я считаю свою прямолинейность в этом случае глупой, вредной, отвратительной, хотя в значительной степени справедливой? Да потому, что дело-то уже сделано, машина прочно обосновалась в институте и моя критика ничего не могла уже изменить. Единственные результаты этой глупой выходки: первый - я получил «удовлетворение», потому что сказал то, что думал, второй - сделал больно глубоко уважаемому мной человеку. Теперь стыдно и больно мне, но из песни слова не выбросишь – что было, то было. К чести директора хочу заметить, что он ни на йоту не изменил своего доброжелательного отношения ко мне, он не уподобился «владыке», о котором поведал мой любимый Мирза Шафи: Владыке надоел

Подобострастья хмель

Он правды захотел,

Что не слыхал досель.

Он это объяснил

С улыбкою угрюмой,

И душу я раскрыл,

Всё высказал, что думал.

Сказал я до конца

Всю правду, и тогда

Из шахского дворца

Был изгнан навсегда. Почему я столько внимания уделил этой черте своего характера? Дело в том, что наиболее сильно она проявилась именно в Днепропетровске, в НИИАчермете и «помогла» мне приобрести особенно в руководстве, мягко говоря, серьёзных недоброжелателей за те шестнадцать с половиной лет, что я там проработал. Приведу несколько примеров, иллюстрирующих это. Неординарной личностью, общение с которой не оставило у меня положительных эмоций, был Владимир Иванович Стахно. Общей статью он чем-то напоминал Дворжецкого в фильме «Бег»: выше среднего роста прямой и впечатление, что глаза немного навыкате. Когда я пришёл в институт, он был заведующим лабораторией, которая занималась автоматизацией технологических процессов прокатных станов. Он один из первых в отрасли стал применять в работе локальные средства вычислительной техники, прообраз персональных компьютеров. В какой-то степени это повлияло на престиж директора нашего института в Союзном МЧМ и он сделал Стахно одним из своих замов, главным инженером, передав под его контроль наш запорожский опытный завод и все функциональные подразделения института. Испытательная лаборатория была одной из них. Начал он с того, что оборудовал для себя кабинет, настелив пол паркетом типа «птичий глаз». На своём столе он поставил песочные часы, регламентирующие разговор с посетителем временем примерно 5 или 10 мин. Если посетитель не укладывался, аудиенция прекращалась, какой бы важности вопрос не разбирался. Ещё в бытность, когда я замещал Антощенко, мне стало понятно, что назрела необходимость реорганизации лаборатории по нескольким причинам. Первая - заключалась в том, что требовалось приобретение нового испытательного оборудования, обеспечивающего испытания крупногабаритных изделий (из-за отсутствия такового приходилось разбирать их и испытывать по частям, что естественно искажало результаты испытаний). Вторая - это то, что при работе у нас ударного стенда, подпрыгивали и люди и письменные столы в лабораториях, которые размещались над нами на втором и даже на третьем этаже. Третья – это то, что, наши механики, проводя плановые и оперативные ремонты испытательного оборудования, не имели возможности искупаться, чтобы смыть с себя грязь и масло – необходима была душевая с горячей водой. Кроме того, необходимо было оснастить лабораторию мостовым краном для транспортирования групногабаритных и неподъёмных изделий на стенды и от стенда к стенду. В институтском дворе была хорошая площадка, на которой вполне могло бы разместиться отдельное от основных корпусов просторное здание испытательной лаборатории, в котором были бы решены указанные проблемы. Я подготовил общие чертежи такого здания и пошёл к Стахно. Он выслушал меня и попросился к директору на приём. Директор, Гончаров Юрий Григорьевич выслушал нас и стал вслух рассуждать о проблемах, связанных с реализацией этой идеи. На каждое его слово Стахно спешил вставить «Да, Юрий Григорьевич». Этот рефрен звучал так назойливо, выражал такой непрекрытый подхалимаж, что мне стало тошно. И когда директор сказал, что на строительство капитального здания он пойти не может и предложил купить сборный ангар, я представил себе что-то типа холодного складского помещения и сказал, что - это ерунда. Стахно аж позеленел, стал извиняться перед директором и мы быстренько ретировались. Он, видимо, проклял тот момент, когда решил взять меня с собой на приём. Следующий раунд неприятного общения с Владимиром Ивановичем состоялся, когда завлабой уже был Игнатенко. Уходя в отпуск, он оставил меня исполняющим обязанности. В это время подводили итоги соцсоревнования. Председатель профкома подразделения собрал всех заведующих лабораториями и секторами, работу которых курировал главный инженер, и доложил результаты подсчёта набранных ими баллов. Больше всех баллов оказалось у нашей лаборатории. Но Стахно предложил отдать первое место недавно образованной лаборатории, заведующим которой он поставил своего бывшего сокурсника, и мотивировал это тем, что надо мол подбодрить новый коллектив, вдохновить на хорошую работу. Я сразу же возразил: «зачем тогда мы затеяли игру в соцсоревнование, если победителя может назначить главный инженер и отдать пальму первенства тем, у кого ноль баллов – это произвол, с которым я согласиться не могу». Стахно побагровел и после некоторой паузы дал указание голосовать по поводу его предложения. Все стремительно подняли руки «за», один я голосовал «против». В Союзе в ту пору действовало положение, что, если специалист получает зарплату на верхнем пределе должностной вилки, а по квалификации перерос свою должность, то при отсутствии вакансии следующего уровня, директор своим приказом может доплачивать ему «персональную надбавку». У меня была такая надбавка. Но при получении очередной зарплаты её вдруг не оказалось. Никаких нареканий по работе не было. Деньги, конечно, нужны всем, но для меня не это было самым важным. Принципиально важным было - за что сняли надбавку?Я – к Игнатенко. Он что-то начал мямлить, что он к этому не имеет отношения. Я – к директору. Он говорит, что приказ о надбавках он подписывает по представлению Стахно. Я – к Стахно. Он немного замялся, потом нашёлся, сказав, что в нашу лабораторию был принят новый сотрудник, который должен несколько разгрузить меня, поэтому надбавка и снята. Я – к Гирику Анатолию Ивановичу, секретарю партбюро института. Он выслушал меня и сказал, что партия не может вмешиваться в дела администрации. Я – к председателю профкома. Он откровенно и цинично заявил, что не будет конфликтовать с главным инженером. Впервые в жизни я столкнулся с такой дикостью. Никогда я не чувствовал себя таким беззащитным перед лицом наглого произвола. Для меня это был шок, от которого я с трудом оправился. Прошло месяца два, встречаюсь в коридоре со Стахно, он протягивает руку, поздравляя меня с восстановлением надбавки. Я ему руки не подал, ответив, что я не понимаю, за что её сняли и за что её восстановили. Его рука повисла в воздухе и опять лицо его стало багровым. Давно замечено, что те, кто подхалимничает перед начальством, ждут от своих подчинённых в качестве компенсации такого же, а то и ещё большего унижения и подхалимажа. Часто бывая по работе в МЧМ СССР, Стахно сумел, видимо, «очаровать» кого надо и его взяли туда на должность зам. начальника Главного Управления. Теперь, когда он приезжал в институт, директор колбасился около него примерно также, как когда-то Стахно заискивал перед ним. На одном из совещаний я оказался сидящим рядом с ним. Он гордо, свысока разглядывал своих бывших сотрудников. Мне стало смешно смотреть на этого надутого индюка и я сказал ему примерно такую фразу: «Уже столько времени прошло, а вы так и не приобрели столичного лоска». Он испепеляющим взглядом посмотрел на меня и ничего не ответил. Партбюро дало мне поручение возглавить комиссию по проверке выполнения НИР. Я решил начать с поисковых НИР и обнаружил несколько работ, которые фактически были липовыми, так как не соответствовали задачам института. Институт занимался автоматизацией технологических процессов. Следовательно, поиск должен заключаться в выявлении узких мест (например, ручного труда) и в разработке требований к средствам автоматизации, которые должны их устранить. Любые другие «поиски» нужны были лишь для того, чтобы получить и освоить выделяемые министерством на это солидные деньги, часть которых шла на премирование руководства и исполнителей. Составили мы справку и отдали Гирику, секретарю партбюро. Через некоторое время он просит меня зайти к нему и советует справку переписать, убрав из неё замечания по липовым работам. Я удивился, а мудрый Анатолий Иванович, после долгой паузы, изрёк: «в ситуацию легче войти, чем потом из неё выйти». Я ответил что-то вроде того, что или я работаю в комиссии и пишу всё, как есть, или освободите меня от этого поручения – филькину грамоту я писать не буду. Пригласили меня на партбюро. Гирик зачитал справку. Директор, Юрий Григорьевич и учёный секретарь, Майя Михайловна стали багровыми - их возмущению не было предела: «двадцать лет институт работал и вот находится человек, который открывает нам глаза, что работали мы неправильно…». Гирик осторожно заметил, что мол «по поводу указанных работ, он же прав». Но директор слушать ничего не хотел. Женя Столенко, который до меня был председателем этой комиссии, удивился тому, что я не согласовал справку о результатах проверки с Майей Михайловной, которая курировала НИРы. А мне такое даже в голову не могло прийти. Женя предупредил меня, что в лице Майи Михайловны я приобрёл сильного и мстительного врага. Кажется это было уже в горбачёвский период. Шло обычное институтское партсобрание с повесткой дня: «о вовлечении в партию молодёжи». Были выступления партгруппоргов, которые сетовали на то, что молодёжь почему-то, достигнув возраста выхода из комсомола, в партию вступать не торопится и т. п. Попросил слова я и произнёс примерно такую речь: «Я уже более десяти лет в партии и за это время был многократно свидетелем разбора «персональных дел» и наказаний коммунистов за различного рода проступки, но ни разу мне не довелось быть свидетелем партсобраний, на которых коммунистам выносили бы благодарность или обсуждались бы шаги по оказанию помощи попавшему в тяжёлое положение товарищу по партии, помощи нашим товарищам, вышедшим на пенсию. Трудно вовлекать молодёжь в партию, которая больше напоминает суровый «орден меченосцев». Люди охотно шли бы к нам, если бы были уверены, что не только они будут отдавать силы и время партии, но и она всегда поддержит их в трудную минуту». Собрание аплодировало, а в призидиуме что-то начали обсуждать. После этого были выделены какие-то средства для посещения больных пенсионеров, членов нашей парторганизации. В лаборатории виброизмерений Работая в испыталельной лаборатории, я имел представление об основных разработчиках всех тематических лабораторий. В лаборатории Рындака, где теперь мне предстояло работать, ведущими инженерами были Кукушкин и Бусаров, которые относились ко мне достаточно уважительно (или делали вид, что уважительно), когда я проводил экспертизу их документации и испытание их разработок. Теперь, когда я стал их коллегой, в отношении их к себе я почувствовал (что, впрочем, и ожидал) некую напряжённость. Они не спешили делиться со мной особенностями разработки средств виброизмерений, до всех тонкостей мне приходилось доходить самому. Сблизился я с инженером, Сашей Сесь. Парень был нацелен на карьерный рост, поэтому добросовестно и много работал. От него я узнал, что Рындак – неплохой администратор, но, не будучи специалистом в области виброизмерений, он целиком зависит от Кукушкина и Бусарова, с которыми старается не портить отношения. Такое положение создавало явно нездоровую атмосферу в лаборатории, которая рано или поздно должна была вылиться в какое –то столкновение. Что и не заставило себя долго ждать. Был этап работы, успешное завершение которого сулило хорошую премию. Мы с Сашей, а также наши техники и лаборанты целый квартал вкалывали от души, а Бусаров в это время откровенно занимался шабашкой (ремонтировал чей-то телевизор), Кукушкин же сидел за компьютером и увлечённо играл в гольф. Рындак усиленно делал вид, что этого не замечает. Наконец, пришло время делить премию. По-моему, это был период горбачёвской «демократизации и гласности». По новым правилам распределение премии надо было утверждать на собрании лаборатории. Каждый сотрудник получал премию в соответствии с назначенным ему коэффициентом, отражающим его вклад в работу. Максимальный коэффициент - 1, 2 и т. д. Так вот, Рындак зачитывает: Кукушкину и Бусарову - по 1, 2, а Сесю – 0, 6, мне, уже не помню, кажется – 1, 0. Все понимают, что творится что-то несуразное, но ссориться с главными «авторитетами» никто не хочет. Я же, по простоте душевной, не преминул высказать недоумение: «почему Сесь получил всего 0, 6, ведь фактически он вытянул всю смысловую часть работы, а те, кому дают по максимуму, вообще в этом квартале в работе участия не принимали» и сказал, чем они занимались. Всем было ясно, что я говорю правду, но Рындак сказал, что ему виднее, кто и какой вклад внёс в работу и менять он ничего не будет. Тогда я сказал, что если Сесю не будет назначен коэффициент 1, 2, то каждый из нас, согласившись получить премию, объективно станет соучастником несправедливости по отношению к своему товарищу, лично я вынужден буду от премии отказаться. Рындак поставил на голосование своё предложение – все в том числе и Сесь проголосовали «за». Премию я получать не стал и приобрёл двух врагов в лице Кукушкина и Бусарова. В связи с приведённым эпизодом рекомендую вновь прочитать четверостишье И. Губермана к разделу «Я не могу иначе…». Всю жизнь я был «совком» и меняться не могу и не хочу – быть в согласии с самим собой мне комфортно и покойно. Мудрый А. С. Пушкин сказал: На свете счастья нет,

Но есть покой и воля… Период «перестройки и гласности» Бывали хуже времена,

Но не было подлей… (Из поэмы Н. А. Некрасова «Современники») Вселились мы в новую квартиру в июле 1989 года, накануне проклятых 90-х. Но мы тогда ещё не знали, что нас ждёт. Вновь я с энтузиазмом взялся за совершенствование нашего прекрасного жилища. Купил набор деталей рам и застеклил лоджию, и настелил на ней пол. Под лоджией оказался бункер, в котором я оборудовал погреб. Купил уголки и металлические прутья - сделал на окна решётки, купил кухонный гарнитур, обложил плиточкой стены ванной комнаты. Купили два больших книжных шкафа, румынский уголок (два кресла и журнальный столик), пол застелили красивым ГДРовским ковритом, окна оборудовали двойными гардинами (тюлевыми и плотными). Всё это, конечно, не сразу, а постепенно. Квартира стала светлой и очень уютной. Сияла квартира и светилась радостью Циля. Под окнами я небольшим заборчиком символически огородил участок, поставил там беседку, обвил её виноградными лозами, которые пересадил с бывшей своей «латочки». К этому времени мама осталась в Баку одна, отца похоронили. Потом у мамы случился микроинсульт и я с трудом уговорил её переехать жить к нам. Купил лёгкий мотоцикл, на котором ездил по чудным, живописным местам Днепропетровской области, чтобы собирать необходимые для мамы и Цили шиповник, боярышник, бузину и целебные травы. Когда собрали деньги, почти уже достаточные, чтобы купить машину («Таврию» или «Оку»), вдруг всё пошло наперекосяк – развал Союза, в результате гайдаровских реформ деньги обесценились, тотальный дефицит, лимитированная продажа продуктов по месту прописки и очереди, очереди: отдельно за хлебом, отдельно за мясом, отдельно за сигаретами, отдельно за водкой, отдельно за сахаром, отдельно за маслом и т. д. Началась «весёлая» жизнь. Было видно не вооружённым глазом, что дефицитный ажиотаж был создан искусственно, так как никогда в нормальное время люди столько не покупали. Хватали, раз дают, не только необходимые, но и ненужные и в ненужных количествах товары. У нас, например, скопилось бутылок 20 водки, пачек 30 сигарет, килограмм 10 сахара и т. п. Теперь каждый месяц реализовывалось столько товаров и продуктов, что в былые, «нормальные советские» времена не удавалось распродать и за полгода. Мы все были напуганы слухами, что впереди грядёт разруха и голод, и запасались всем необходимым, чтобы выжить: спичками, свечами, солью, сухарями, мукой, крупами, консервами и т. п. Пока народ толкался в очередях, под шумок, в эшелонах власти всех уровней шла делёжка государственной (общенародной) собственности… Ходили слухи, что наш директор приобрёл ресторан в парке Шевченко, а его зам. , Лапко Владимир Петрович, купил продуктовый магазин. Директор в развитие своего бизнеса снарядил фуру и, командированные им наши сотрудники, привезли из Москвы лекарства, которые он разместил в институтских складских помещениях, имея сведения, что скоро в городе будет ощущаться их острый дефицит… Ещё в начале «перестройки», разрешившей частное предпринимательство, в магазинах исчезли нитки, пуговицы, ткани, стройматериалы и многое из того, что годами было в свободной продаже, развился до гигантских масштабов институт «несунов», которые снабжали новых предпринимателей необходимыми для их деятельности материалами, растаскивая фабричные и заводские склады (охрана, как правило, им не мешала, так как была в доле или была запугана), городские подземные переходы были сужены до предела возникшими вдруг в них частными магазинами, охраняемыми днём и ночью мордоворотами с громадными (размером с телёнка) собаками, появились на улицах иномарки и масса нищих, по телевизору показывали, как новые богачи с уголовными мордами в непривычных для них смокингах (специально одетых для позирования перед телекамерами) открывают столовые для бедных, как отобедавшие старушки умилительно ловят ручку своего благодетеля, чтобы облобызать её, резко сократилось количество общественного транспорта (автобусы, трамваи и тролейбусы брались штурмом, большинство пассажиров терпеливо переносили страшную давку, но время от времени вспыхивали злобные конфликты). Все эти ползучие изменения в жизни города вызывали тревогу, но особенно удручало то, что в урочное школьное время на улицах появились стайки ребятишек с ведёрками и тряпками, которые при остановке легковых машин (особенно иномарок) кидались к ним и начинали протирать стёкла, получая от снисходительных водителей небольшую плату. Потом они считали выручку и отдавали большую часть её своим более крутым ровестникам («паханам»). Мы с горечью ощущали, что растёт новое, отличное от нас, поколение людей, которые будут определять характер жизни в стране (о рыночных отношениях мы тогда ещё имели слабое представление). Везде и на работе и дома люди обсуждали сложившуюся ситуацию. Одни простодушно удивлялись: «как это Горбачёв, имеющий целые институты учёных-советников, не мог предусмотреть создание материальной базы для частного предпринимательства, например, путём организации мелкооптовой продажи, необходимой для их деятельности материалов?». Другие более проницательные и «зловредные» считали, что всё в «перестройке»очень хорошо продумано и направлено на дестабилизацию жизни в стране и раскачивание всей политической системы государства. Многие помнили, что перед тем, как сместить Хрущёва, был создан искусственный дефицит продуктов и товаров «первой, второй и прочих необходимостей», какие очереди возникали за хлебом и как всё сразу пришло в норму, когда операция смещения прошла удачно. Многие помнили, что режим Сальвадора Альенде в Чили был ликвидирован под равнодушное молчание народа, измученного стоянием в очередях из-за искусственно созданного дефицита, возникшего в результате хорошо организованной забастовки водителей грузовиков. Проницательные понимали, что возникший под трескотню о «социализме с человеческим лицом» бардак, специально организован, чтобы народ не заметил каких-то крупных перемен в жизни страны. Задумываться о том, что за перемены нас ждали, мы, занятые стремлением выжить в сложившихся экстремальных условиях, просто не имели ни времени, ни достаточной информации. Статьями в журналах «Огонёк» и «Век ХХ и мир» - «властители дум» миллионов читающих людей, готовили народ к свержению Советской власти. В фильмах таких режиссёров как Говорухин и в блестящих опусах Нуйкина, Шмелёва и других талантливых публицистов убедительно показывалось, что Советская власть доперестроечного периода завела страну в тупик, что «Так жить нельзя!», а как можно не жить стало ясно довольно быстро. Первыми это почувствовали больные диабетом: из-за отсутствия инсулина (у правительства Украины не нашлось валюты для его закупки) потянулась вереница гробов. За короткое время площади городских кладбищ и сельских погостов удвоились. За диабетиками потянулись «сердечники». Шла так называемая «бескровная» революция, а фактически происходила «чистка» – страна освобождалась от балласта, от «человеческого мусора», не способного бороться за место под солнцем и ненужного в рыночных условиях жизни (новые хозяева обошлись для этого без газовых камер). Удары судьбы Чернеют листы, тяжелеет рука,

Бикфордовым шнуром дымится строка,

Последние листья, деревья пусты -

Сжигаю мосты, сжигаю мосты. (Ю. Левитанский «Сжигаю мосты») Перестройка не могла сразу разрушить советскую государственную систему. Постепенно в отдельных сферах (прежде всего на транспорте и в торговле) начались сбои, но многое ещё работало, как прежде. Мы с Цилей за символическую плату побывали несколько раз в домах отдыха и в санаториях Одессы и в Харьковской области. На фоне творящегося в стране и городе перестроечного беспредела, дома у нас жизнь была комфортной, бесперебойно работало коммунальное хозяйство (холодная и горячая вода круглые сутки била как из брандспойта, не было проблем с электричеством и газом). По несколько месяцев у нас гостили внучата (в 1986 году у дочки родился сын, а в 1988 году – дочка). Где-то в глубинах сознания теплилась надежда, что страна переживёт кризис и всё вернётся на круги своя. Нам было так хорошо в новой квартире. Я легко переносил возникшие житейские трудности, мне было покойно – два самых дорогих человека были рядом и мы имели возможность регулярно посылками помогать дочери. Но вот в конце 1992 года мы получили первый серьёзный удар - у мамы случился второй инсульт. Она потеряла память и речь. Каждый день к нам приходила медсестра и делала ей инъекции, часто приходила участковая врач. Они выходили маму – вернулись и речь, и память. После этого жизнь нашей семьи стала вновь входить в нормальное русло и мы даже представить себе не могли, какая ещё нас ждёт беда. В начале 1993 года у Цили обнаружили запущенный и пустивший метастазы рак. Один из лучших хирургов Днепропетровска, Георгий Александрович Черепня сделал Циле операцию, после которой начался курс химиотерапии (месяц – «химия» в стационаре, месяц – перерыв, дома). Мы с мамой делали каждый день для неё литр сложного сока (смесь морковного, свекольного, облепихового и гранатного), который успешно нейтрализовал пагубные последствия «химии», восстанавливал до нормального уровня лейкоциты и гемоглобин. Мы скрывали от Цили правду о диагнозе (а она делала вид, что не догадывается о нём) и все мы надеялись, что химия и соки помогут нам справиться с болезнью. Циля, как всегда, переносила лечение стойко, никогда не жаловалась, её полюбили и медперсонал и больные за то, что она излучала надежду и оптимизм. Внешне она не выглядела больной, была, как всегда, доброжелательной. Но пришло время, когда разрушительные волны пагубных для жизни людей последствий «перестройки» дошли и до медицины: в больницу на очередной сеанс «химии» стали принимать только, если больной приносил с собой необходимый для курса комплект лекарств. Вначале мне удавалось добывать их в коммерческих аптеках и на «толчке», но потом они исчезли полностью, а в больницу теперь надо было приходить не только с лекарствами, но и со своей посудой, и с простынями (у больниц не было средств выкупить не только лекарства, но иногда и пищу для больных, шло сокращение обслуживающего персонала – полный развал). Я сообщил о положении дел Мише, Цилиному старшему брату, который в 1990 году репатриировался в Израиль. Он стал настоятельно советовать нам ехать туда, уверяя, что медицина там на самом высоком в мире уровне. Начали спешно оформлять документы (Миша прислал через МИД Израиля вызов на ПМЖ нам всем троим). Появилась надежда. Мы успели продать кое-что из вещей по бросовым ценам, кое-что удалось переправить в Минск дочке, кое-что раздали соседям, отдали за бесценок приватизированную квартиру и, взяв с собой по 40 кг на человека, как оказалось, в основном ненужных вещей (пальто, шубы, посуду и т. п. ), мы были готовы начать свой путь в неизвестность. Мама очень не хотела ехать, но я не мог бросить её одну больную (ей уже шёл 82-ой год). Она меня предупреждала, что не перенесёт дороги, но надежда спасти Цилю сделала меня глухим ко всему на свете. И вот, когда мы получили все необходимые документы из ОВИРа, пришло время ехать за визами в посольство Израиля, в Киев. Тут меня ждал ещё один неожиданный удар: отказали в визе для мамы с мотивировкой, что она не вписывается в «закон о возвращении» (как оказалось, согласно этому закону только муж и совместные дети смешанной семьи могут получить гражданство). Целый день я просидел в посольстве. Я объяснял, что я единственный сын, что у мамы никого нет, что я не могу бросить её и уехать, что, в конце концов, вызов на ПМЖ пришёл от МИД Израиля для всех троих, что, если бы мы даже решились отменить поездку, то нам некуда возвращаться, у нас ничего не осталось, кроме нескольких баулов. Было видно, что никого наше положение не волнует. Одному Богу известно, что я пережил за этот день. Наконец, когда я заявил, что не покину помещение, пока не получу визы, консул запросил Израиль. Не знаю, что ему ответили. Но когда кончился рабочий день и в посольстве уже никого не осталось, кроме консула и меня, он пошёл на компромисс – оформил маме туристическую визу на полгода, взяв с меня подписку, что я согласен с тем, что она ничего не будет получать от государства и будет полностью на моём попечении. Я готов был подписать всё, что угодно. Наконец, оформительский марафон был закончен и в конце февраля 1994 года мы в составе группы репатриантов выехали автобусом в киевский аэропорт. Провожали нас Рындак Виктор Кузьмич и приехавший за очередной порцией вещей наш зять. Десять часов в дороге мои женщины перенесли довольно спокойно. Перед началом регистрации мама пошла в аэропортовский туалет и там, потеряв сознание, упала. Поднялся шум. Нас решили снять с рейса. С трудом мне удалось уговорить врача, чтобы он разрешил нам лететь под мою ответственность (я написал соответствующую расписку). На такой тяжёлой ноте закончился днепропетровский период жизни моей семьи. Так случилось, что к общей беде, постигшей подавляющее большинство людей бывшего Советского Союза, добавилась наша внутрисемейная беда и мы вынуждены были пополнить армию беженцев…