Игорь Абросимов. Наша стошестидесятая. Отрывки из воспоминаний. Часть IV.

Игорь Абросимов Наша стошестидесятая Отрывки из воспоминаний (Продолжение) IV Учебу в восьмом классе, первом из трех старших классов средней школы, начали мы с особым чувством людей, ставших вдруг взрослыми и более самостоятельными. И начали с новыми преподавателями. Почти все они представлялись нам тогда личностями неординарными. И всем своим поведением новые учителя старались поддержать такую репутацию. От ребят-старшеклассников мы уже наслышались заранее о каждом из наших новых наставников. И когда в класс впервые вошел географ Алексей Федорович Солоид, мы в общем-то знали, чего можно и нужно от него ожидать. Знали, что был он большим оригиналом, во всяком случае, слыл оригиналом среди учеников и учителей, стараясь всем своим поведением себя таковым показать. Алексей Федорович, которому было тогда лет под пятьдесят, а может быть и чуть побольше, высокий, крепко сбитый, начавший уже полнеть и лысеть, с не по возрасту обозначившимся брюшком, постоянно носил черную морскую форму. Китель всегда сиял начищенными пугвицами, а стоячий воротник, подшитый изнутри белым, туго стягивал располневшую шею. В военную форму одевались в те годы все вольнонаемные преподаватели специального подготовительного военно-морского училища, где обучали старшеклассников, подготавливая их к военной карьере. В Баку такое училище работало всю войну и совсем недолго после войны. Там довольно продолжительное время, до самой его ликвидации, преподавал и наш учитель геогафии. Как было принято и широко распространено в послевоенные годы, он донашивал теперь казенную форму. Ему не пришлось даже спарывать погон и нарукавных золотых шевронов с кителя и шинели - вольнонаемные преподаватели форму носили, но званий, естественно, не имели. Солоид, мы узнали это заранее, был учителем очень требовательным. Требовал он безусловного знания карты, когда без раздумий и поисков ученик мог ткнуть указкой в любой названный им географический пункт. Но это было не самым сложным. Мы прошли с Солоидом в восьмом и девятом классе экономическую географию СССР и зарубежных стран. И должны были твердо, со всеми подробностями знать и уметь показать на карте где, в каких городах и регионах и какая размещена промышленность, как организованы транспортные связи, где и что выращивается на полях и в животноводческих фермах. Вызванный к доске, кроме какого-то конкретного вопроса из заданного на сегодня урока, должен был обязательно ответить на любой вопрос, заданный учителем из уже пройденного, чего всегда и во все времена очень не любят ученики. На уроках Алексея Федоровича невозможно было "отсидеться". После подробного опроса двух или трех ребят у доски он начинал расхаживать по проходу между партами и, неожиданно вскинув указкой в сторону очередного выбранного им ученика, задавал короткий, чаще всего нестандартно сформулированный вопрос, на который полагалось дать такой же короткий и четкий ответ, зачастую только догадываясь, что имеется в виду на сей раз, в чем на самом деле заключена суть хитро сформулированного вопроса. Иногда, уже пройдя мимо облегченно вздохнувшего ученика, Солоид резко и неодиданно вновь к нему поворачивался, выбирая для какого-нибудь особо каверзного вопроса. Если ответ представлялся ему неправильным или неполным, указка, описав сложную траекторию, как-будто задерживаясь то на одном, то на другом, не сразу останавливалась на ком-то окончательно. И класс замирал в ожидании. Выслушав десятка два ответов, причем поднимая некоторых с места по два и три раза, Солоид возвращался к своему столу и расставлял оценки в классном журнале, которые не всегда можно было предсказать заранее. Таким образом и в опросе "с места" подтверждалась его репутация учителя-оригинала. Объясняя очередное задание, особенно подробно и со вкусом повествовал нам Солоид о пищевой промышленности и сельскохозяйственном производстве. Судя по его виду и отдельным высказываниям большой любитель поесть, он был очень не прочь увлеченно поговорить о еде, применительно, конечно, к задачам своего предмета. Он подробно рассказавал, к примеру, о колбасном призводстве, выращивании свиней для изготовления ветчины и бекона, сыроделии и маслоделии, о вкусовых качествах всех этих продуктов. Он описывал технологию приготовления и выпечки хлеба, производства различных видов макаронных изделий... Большинство гастрономических и бакалейных чудес, о которых рассказывал наш учитель и которые, судя по его рассказам, бесперебойно призводились на наших пищевых предприятиях, никогда и никто в бакинских магазинах не видел. Впрочем, такое не было для нас удивительным. Ведь страна наша была "на марше", очень скоро все изменится и всего будет у нас в полном достатке! И еще любил Солоид пошутить, бывал очень доволен, когда его шутки принимались и класс дружно смеялся в ответ. Об этом мы тоже знали заранее. Поэтому многие старались смеяться погромче, чтобы показать, что шутка весьма и весьма удачна. Известно, что в любом классе всегда хватает учеников, которые стараются снискать расположение учителя любыми способами. Не помню сейчас, в чем заключались шутки Солоида, но никогда он своих учеников не высмеивал и не обижал, остроты его были добродушные и всегда на данный случай, а не заготовленные, как это часто случается, загодя. Через класс Солоида за долгие годы его преподавания пошли сотни. Фамилий своих учеников и все связанное с ними он, конечно, не помнил, отличал разве что некоторых, заметных - медалистов, к примеру, либо поступивших в престижные столичные вузы, а также очень немногих, выбравших в вузы педагогические. Но в лицо узнал довольно многих. Когда мои одноклассники после окончания школы встречали Солоида на улице и здоровались с ним, он почти всегда останавливался, подробно расспрашивал, выяснял с кем из запомнившихся ему выпускников кончал школу нынешний его собеседник, узнавал последние новости об этих выпускниках. Заочно, по рассказам, знакомы мы были до его первого урока и с учителем истории Матвеем Моисеевичем Фарбером, который во всем являлся полной противоположностью добродушному Солоиду. Худой и подтянутый, сдержанный и сухой в обращении, серьезный и неулыбчивый, он никогда и ни о чем постороннем, выходящим за рамки предмета, с нами не говорил. И необычным проведением урока никого поразить не пытался. За все три года его преподавния мы о нем и про него очень мало что узнали. Только в десятом классе, перед самым выпуском, когда считались его учениками уже последние дни, Матвей Моисеевич (или просто Мотя, как называли его между собой), рассказал немного из своей военной биографии. Разговор на постороннюю тему был для него непривычен, поэтому слушали Мотю особенно внимательно. А начал он свой рассказ с 1942 года, с проводов на фронт учеников-курсантов Каспийского военно-морского училища, которых всех поголовно отправили в морскую пехоту и которые почти все, без исключения, погибли в тяжелых боях на Северном Кавказе. Мотя был уже тогда членом партии с большим стажем и несколько лет вел в училище какой-то общественно-политический предмет. Наш учитель с несвойственными ему нотками в голосе, сразу помягчавший, с каким-то растроганным выражением лица вспомнил о своих учениках-курсантах и надолго замолчал, задумавшись. Все тихо ожидали, боясь помешать продолжению рассказа. Фарбера призвали в армию тогда же, но, как человека сугубо штатского, не имевшего никакого отношения к армии и военному флоту, а к тому же не очень молодого и необученного, отправили не в морскую пехоту, а в тыловой учебный полк. Через несколько месяцев сержантом-связистом он попал на фронт и прошел путь от Харькова до Будапешта. О своей фронтовой судьбе рассказал он просто и сдержанно. На передовой, где всю войну тянул и восстанавливал Фарбер проводную связь, самым тяжелым и запоминающимся был по его рассказам не страх быть убитым, не ужас перед огневой мощью противника, к этому, по его словам, постепенно привыкаешь, а непрерывный и изнурительный труд, изматывающее чуть ли не до смерти, предельное физическое напряжение. Об этом в рассказах о войне услышал тогда я впервые, об этом же, намного позже, прочел и в записках К.Симонова. Но, как и при любом тяжелом труде, после любой тяжелой работы, тут Фарбер чуть улыбнулся, люди должны отдохнуть. И на фронте тоже были дни отдыха, довольно редко, но были. Части отводили в ближний тыл, люди приходили в себя, отсыпались, силы восстанавливлись. На войне, хотя и в особых, непривычных и трудных условиях, продолжалась человеческая жизнь, нормальная жизнь со своими трудностями и радостями. Такой запомнил войну наш Мотя. На уроках истории царили особый, непривычный порядок и тишина, твердо установленные с первых же дней. Никто из учеников не смел сказать соседу по парте ни единого слова, тем более повернуться и что-то прошептать соседу сзади, никто не смел отвлечь своего внимания от ответа товарища или объяснения учителя, открыв книгу или заглянув в тетрадь. Парта должна была быть свободна от всего постороннего, и только закрытый учебник истории полагалось держать наготове и открыть его на нужной странице по указанию учителя. Фарбер замечал и фиксировал все, любое самое незначительное отступление от заведенного порядка. Тут же раздавалось легкое постукивание карадашом о крышку стола, а удивленно вскинутые глаза учителя и помахивание этим же карандашом в воздухе моментально усмиряли нарушителя. Не знаю даже, что так на нас действовало, чем нас Фарбер так загипнотизировал. Может быть своим неприступным и сдержанным видом, своей почти абсолютной отстраненностью? Так проходили занятия все три года не только в нашем классе, но и во всех классах, где и до нас и после нас преподавал Мотя. Даже звонок об окончании очередного урока ничего не менял, не вызывал обычного немедленного оживления. В полной тишине завершалось объяснение задаваемого материала, убирались со стола карманные часы, по которым выверялся весь ход занятий, а оживление и шум начинались после того, как, попрощавшись, направлялся Мотя к выходу из класса и достигали своего нормального уровня, когда он размеренной походкой шел по коридору в учительскую. Но во всем этом тоже не было для нас ничего неожиданного. Обо всем об этом подробно рассказывали нам товарищи-старшеклассники. Вероятно, именно с их рассказов и начинался фарберовский гипноз, именно они как-бы закладывали основы будущего нашего поведения на его уроках. По традиции, идущей от старших, реагировали мы на его требования, принимали их как должное. На уроках истории в восьмом, девятом и десятом классе прошли мы новейшую историю Европы, которая начиналась с франко-прусской войны и Парижской коммуны и заканчивалась Первой мировой войной, и историю СССР с древнейших времен, то есть от государства Урарту, до наших дней. Фарбер уделял особое внимание знанию хронологии, знанию имен и событий, упомянутых в учебнике, и, главное, обязательному для того времени единственно верному, то есть марксистско-ленинскому, истолкованию исторических событий. В соответствии с программой и учебниками, история Западной Европы и России уже с середины 19 века сводилось к истории зарождения, становления и развития марксизма, истории коммунистического и рабочего движения, истории революций и гражданских войн. Все остальные события рассматривались как исторический фон, как необходимые предпосылки, ускорявшие либо пытавшиеся, как правило безуспешно, воспрепятствовать неумолимой поступи человечества по пути, указанному Марксом и Лениным. Строгая скрупулезность Фарбера, заставлявшая всех тщательно учить его уроки, делала эту картину в нашем сознании предельно четкой, ясной, и поэтому понятной, не вызывающей никаких дополнительных вопросов, оснащенной к тому же необходимым набором хорошо заученных фактов, имен и дат. Он был идеальным учителем директивной, не нуждающейся в полемике и обсуждениях исторической науки, которая только и имела право на существование в нашей стране. Позднее, правда, стали понятны и некотрые особенности в его интерпретации исторического материала. Не бросаясь в глаза тогда, стала очевидной позже его непривычная сдержанность в обязательных похвальбах в адрес товарища Сталина. Фарбер в рамках начетнической марксистской методологии, в которую он безусловно и беспредельно верил, и строго в рамках материалов учебника представлял события мировой истории, как заранее и однозначно предопределенные научной теорией марксизма, избегая при этом возвеличивания заслуг вождя и учителя в практической реализации исторических событий. Не подчеркивал он заслуг и самого Ленина на этом поприще. Изучая зарождение марксизма, историю становления и развития германской социал-демократии и оппортунистические течения в ней, мы подводились к мысли, что революционная сущность марксизма, которая восторжествовала в русском социал-демократическом движении и обеспечила победу русской революции, восторжествовала не благодаря гениям Ленина, а затем Сталина, а только лишь ввиду безусловной и объективной правоты самого учения. Роль личности в истории, раздуваемая верноподданическими уроками Нины Константиновны, не находила подтверждения в выводах, которые делал Матвей Моисеевич. Конечно, ни о какой прямой полемике и речи здесь быть не могло, но как стало мне понятно задним числом, Фарбер не разделял чувства восторга и преклонения перед вождями пролетариата. Для него было более приемлимо чувство товарищеского уважения к ним, как к старшим соратникам по общему делу пролетарской революции. Несмотря на скромное положение, которое он занимал, Мотя, без сомнения, считал себя сознательным и активным участником великого коммунистического движения. Ему, как мне кажется, была неприятна сама мысль о бездумном подчинении сознательного коммуниста воле вождя. Он предпочитал сверятся с компасом единственно верной марксистско-ленинской теории, усвоенной умом и принятой затем всем сердцем. Овладеть этим богатством, а не привить любовь и обожание к вождям, хотел он помочь и своим ученикам. Михаил Аветович Айдинян был нам раньше совершенно неизвестен, никто о нем ничего не знал и не рассказывал. Было ему за тридцать, он прошел войну и уже несколько лет преподавал математику в разных школах. Говорил он, как и многие бакинцы, на правильном русском языке с особым кавказским акцентом, разве что акцент этот был у него выражен более явно, чем у других, хорошо владевших русским. Подобный выговор был обычно у людей двуязычных, и на самом деле, как потом выяснилось, Михаил Аветоович свободно и в совершенстве владел армянским языком. Как я сейчас вспоминаю, незадолго до нашего знакомства он заочно окончил пединститут. Работая в нашей школе первый год и приняв для начала восьмые классы, а также, кажется, и один девятый, как раз тот, где учился Эдик Гейвандов, Михаил Аветович очень скоро поставил себя таким образом, что и ученики, и родители прониклись к нему полным доверием, считая большой удачей, что заполучили именно его в качестве учителя математики. Математика становилась для большинства предметом основным, почти все готовились к поступлению в технические вузы, и иметь хорошего учителя по этому предмету было делом первостепенной важности. Михаил Аветович очень быстро зарекомендовал себя именно таким. Не могу сказать, что был он хорошим педагогом и своим подходом к ученикам, методикой преподавния способствовал успехам класса. Его обяснения по сложным, тонким или просто непонятным вопросам не проясняли их для большинства моих товарищей. Но Айдинян, как я понимаю, мог хорошо и правильно выставить требования и держать их на достаточно высоком уровне. Он мог, к примеру, оценить понимает ли ученик, доказывающий теорему по геометрии, что такое строгое доказательство и выдерживается ли при ответе у доски эта самая строгость. Он подбирал и предлагал задачи и примеры для решения не только из учебника, но и из сборников для подготовки к экзаменам в вузы, ставшими популярными как раз в эти годы. Поэтому большинство его учеников не смущали трудности, связанные с решением нестандартных заданий. Но авторитет и репутацию учителя создали ему в конечном счете ученики нашей школы, отобранный контингет (я уже писал о том, как такой контингент формировался), успешно и сходу воспринявший все нужное и полезное. При этом немаловажно, что с самого начала Айдинян держался так, как и подбает учителю с именем. В беседах с родителями, не говоря уже о высказываниях на уроках в классе, он, не смущаясь, подчеркивал совою исключительность как математика и всячески рекламировал свои педагогические достоинства. И, как я уже говорил, очень скоро в этом качестве укрепился. Не только в нашей школе, но и в других школах города его хорошо знали и ценили весьма высоко. Каждый день у нас был урок математики и каждый день в течении трех лет мы встречались с Михаилом Аветовичем. Поэтому он неплохо знал каждого из нас, отличаясь этим от многих учителей-предметников, которые, имея небольшую нагрузку в каждом классе, вели сразу все старшие классы школы, да еще, зачастую, занимались и с 7-ми классами, а некоторые имели часы и в других школах. Но не только частота встреч повлияла на наши отношения. Учитель матемтики с интересом относился к нам, своим ученикам, ему были небезразличны наши дела и заботы, удачи и неудачи. Айдинян справлялся об отметках каждого из нас по другим предметам, интересовался, кто с кем дружит и в чем эта дружба проявляется, знал о том, что представляют собой наши родители, а благодаря хорошей памяти, он все эти сведения хорошо запоминал. На переменах, которые он проводил обычно в школьном коридоре, на школьных вечерах, куда он совсем не обязан был приходить, но приходил очень часто, Михаила Аветовича постоянно окружала толпа его учеников, с которыми он беседовал на самые разные темы. Как-то во время очередной оживленной беседы на перемене Айдинян неожиданно потребовал, чтобы все вытащили руки из карманов. Замечание вызвало удивление, так как никогда раньше хорошим манерам он нас не обучал. «Михаил Аветович, да вы сами часто держите руки в карманах», - ехидно заметил кто-то. Замечание это угнетающе на него подействовало. «Вот и директор мне вчера сказала то же самое. Стыдно на вас, говорит, смотреть, как вы в коридоре разговариваете с учениками. Они все, как хулиганы, заложили руки в карманы, и вы, учитель, тоже руки в карманах держите. Кто кого учит, говорит она мне, неизвестно. Вечно попадаю я с вами в неудобное положение!» На этом Михаил Аветович посчитал правильным разговор на сегодня закончить и удалился в учительскую. Преподавателем Айдинян был строгим, плохих отметок ставить не стенялся, поэтому, несмотря на частые и довольно свободные разговоры, даже намека на панибратство в наших отношениях никогда не возникало, а на уроках сохранялся полный порядок. Можно было что-то спросить у товарища и даже тихо поговорить о деле, это не преследовалось, как на уроках Фарбера, но так поговорить, чтобы не мешать другим. Скованности никто не чувствовал, ни учитель, ни ученики. Михаил Аветович мог, к примеру, воскликнуть в сердцах, удрученный чьей-то непонятливостью: «Мальчик, да ты просто-таки дурак!» Но звучало это необидно и незлобиво. Поэтому на него, как правило, не обижались. Когда с подачи Эдика Гейвандова разразилась компания по борьбе с нецензурными выражениями, Михаил Аветович тоже решил внести свой вклад в наше воспитание. (Вероятно, не без прямых на то указаний со стороны Нинушки.) Войдя в класс особенно в тот день задумчивый и озабоченный, наш математик швырнул на стол свой потертый плоский портфельчик и, заложив руки в карманы, прошелся по проходу между партами. Дождавшись тишины, он без особых предисловий поведал о том, как вернувшись домой с фронта, не оставил дурной привычки вставлять в свою речь непечатные выражения. «Какие-же это выражения, Михаил Аветович?» - последовал чей-то вопрос. «Молчи и слушай дальше, не перебивай,» - Айдинян продолжал повествование с тем же задумчивым и озабоченным видом, не дав себя спровоцировать и отвлечь. Как-то раз, рассказывал он, прогуливались они с приятелем по бульвару, разговаривали, не стесняясь, конечно, как всегда, в выражениях. А в это же время, оказывается, сиделе на бульваре на скамейке близкие друзья его родителей. Они все слышали и поражались, как это Миша позваляет себе такое! И на другой же день рассказали родителям о том, что они видели и слышали в тот злополучный вечер. «Мне стало так стыдно, когда я обо всем узнал, - закончил рассказ Михаил Аветович, - что я дал себе слово больше никогда не выражаться. И слово это, конечно, сдержал». Айдинян обвел всех взглядом, оценивая, какое впечатление произвел его бесхитростный рассказ. А мы молчали, не зная, как и реагировать на столь лобовую воспитательную атаку. Обошлось на сей раз даже без всегдашних реплик - вопросов... Очень скоро разделил для себя Айдинян всех учеников на две неравные группы. В классе были особо выделены способные по его оценке ребята. Насчитывалось их не так много, человек шесть или восемь, сейчас мне трудно вспомнить более точно. Отношения к ним установились особые, разговоры на переменах происходили особенно доверительные, им прощались даже мелкие неудачи и огрехи во время контрольных работ. Этим ученикам давались специальные, повышенной трудности задания на дом, и пока класс потел над очередной рядовой задачей, с ними обсуждались результаты решения заданий повышенной трудности. А во время перемены, прогуливаясь с кем-нибудь из своих любимцев по коридору, Михаил Аветович мог запросто обхватить его за плечо, доверительно поговорить о чем-то, посмеяться и поделиться, как с равным, а не как учитель с учеником. Другой группой, гораздо более многочисленной, стали все остольные. Нельзя сказать, что кого-то из них Михаил Аветович не взлюбил и специально досаждал придирками и плохими отметками. Такого я не припомню, да и не в его характере было считаться со своими учениками. Просто к этой группе относился он более строго и с куда меньшим вниманием, хотя и нельзя сказать, чтобы не уделял им внимания вовсе. Место мое среди учеников Айдиняна было четко и с самого начала определено среди "всех остальных". Однако, и представители этой самой многочисленной группы способствовали формированию его авторитета как превосходного учителя математики. После того, как я неплохо сдал выпускные испытания в школе, а на конкурсных экзаменах при поступлении в институт получил по математике отличную оценку, Михаил Аветович не раз говорил, вспоминая своих учеников: «Вот как себя показывают мои ученики! Абросимов, например, звезд с неба не хватал, никогда лучшим моим учеником не был. И вообще хотел стать литератором. В последний момент поумнел, пошел в Индустриальный институт. Пошел и сдал математику на пять!» При этом, как мне рассказывали, он победным взглядом обводил слушателей. О других своих достижениях, которые олицетворяли его лучшие ученики, такие как Дадаев, Каграманов, Мыскин, Мартиросов, Готанян, Борисовский, можно было уже и не говорить, все об этом и так хорошо знали. Не повезло нам с учителем литературы. Два года не было у нас постоянного преподавателя, и только в 10-ом классе стала нас учить Дина Евдокимовна Фролова, за несколько лет до этого окончившая бакинский университет. Вероятно, из-за своей молодости (разница наша в возрасте была куда меньше десяти лет) и особенностей мужской школы, из желания держать на недосягаемой высоте учительский авторитет, вела она себя с классом подчеркнуто строго и официально. Никаких посторонних разговоров, никаких отклонений от плана урока! Невозможно понять сегодня насколько знающим и понимающим свой предмет учителем была наша Динушка (так называлась она в классе), насколько удалось ей, вопреки царившему тогда веобщему единомыслию и «идеологической дисциплине», сохранить, а вернее воспитать в себе еще в студенческие годы понимание и вкус к литературе. В 10-ом классе проходили мы советскую литературу – «Мать» М.Горького, «Железный поток» А.Серафимовича, «Молодую гвардию» А.Фадеева... Может быть сама тематика уроков усиливали сухость подхода нашей учительницы, а может быть именно так она считала правильным разговаривать о литературе на уроке. Подход к изучению литературы в школе не способствовал тогда воспитанию любви и интереса к литературе как таковой. Литературно образованным человек должен был становиться сам, а не под опекой школьного учителя. И тут уж не одна Дина Евдокимовна была виновата! Только отдельные выдающиеся педагоги преодолевали в те времена казенную серость программ и умудрялись донести до своих учеников живую мысль, сделать школьный курс литературы важным и значительным. А намного позже появились в классах те редкие литераторы, что открывали своим ученикам идеи и мысли, выходившие за пределы стандартного, раз и навсегда установленного, составлявшего стабильный школьный курс русской и советской литературы. Они заговорили о ценностях общечеловеческих, подводили к мысли, что литература не есть продолжение некого политического и партийного дела. В наше время, конечно, представить себе такое было никак нельзя. Оценивя сегодня моих тогдашних наставников, а вспомнил я здесь далеко не всех, можно уверенно сказать, что каждый был человеком вполне достойным. Но педагогов выдающихся среди них явно не было, а высокой репутацией своей в школе и в нашем городе обязаны они были своим ученикам. И все они, добросовестно работая с отобранным контингентом нашей образцовой школы, из года в год неизменно подтверждали свою высокую репутацию. (Окончание следует)