Краткий очерк жизни "совка". 3. Гоусанский период (I часть)

О не лети так жизнь, я от ветров рябой.

Мне нужно этот мир как следует запомнить.

А если повезет, то даже и заполнить,

Хоть в чьих-нибудь глазах, хоть сколь-нибудь собой.

(Леонид Филатов)

"Единственная настоящая роскошь - это роскошь человеческого общения"

(А.Сент-Экзюпери) Вступление Без малого 20 лет протяжённость этого периода – это целая жизнь, это были лучшие годы в моей жизни. С 23-х до 42-х лет мне посчастливилось работать в прикладном НИИ весьма оригинальном, отличающимся в то время от всех родственных ему предприятий и в Баку, и в Москве, и в Ленинграде. Коротко эти отличия можно охарактеризовать так. На предприятиях Москвы и Ленинграда, созданных ещё в тридцатые годы, в середине пятидесятых годов совпали две тенденции: начался естественный процесс смены поколений на всех уровнях руководства, а Военно-морской флот в конце 50-х и в 60-е годы начал освоение вычислительной техники, постепенную замену электромеханических счётно-решающих устройств на радиоэлектронные вычислительные системы и комплексы, позволяющие автоматизировать решение не только навигационных задач, но и задач управления боевым оружием.Обе эти тенденции способствовали тому, что амбициозная и агрессивная молодёжь, обладающая новыми знаниями, включилась в борьбу за вытеснение старых кадров и в борьбу между собой за возникающие вакансии. Эта борьба, интриги отвлекали от созидательного творческого труда много сил и времени. На подобных предприятиях Баку царила атмосфера, соответствующая кавказскому менталитету. Здесь, как правило, естественно складывались традиционные полуфеодальные отношения. Каждый, кто хотел сделать карьеру, должен был, прежде всего, чётко обозначить преданность своему непосредственному начальнику и лишь во вторую очередь проявлять какие-то деловые качества. Малейшее подозрение на отсутствие лояльности мгновенно меняло судьбу сотрудника, будь он даже семи пядей во лбу. Что касается нашего института, то он был создан в 1956 году практически на голом месте специалистом, командированным из Москвы Минсудпромом. После того, как, в основном, из сотрудников московских и ленинградских предприятий отрасли был собран коллектив, способный решать поставленные задачи, и заложены основы посёлка городского типа для сотрудников, директором был назначен и утверждён Москвой представитель бакинской интеллектуальной элиты, Экрем Алиевич Касимов. Человек высокой культуры, он, безусловно, не стремился вводить в институте феодальные порядки, но, если бы даже захотел это сделать, у него ничего бы не получилось в коллективе, костяк которого составляли люди с некавказской, московско-ленинградской (европейской) ментальностью. Это были, в основном, молодые, но имеющие уже кое-какой опыт самостоятельной работы, сотрудники московских и ленинградских предприятий, проигравшие или не имевшие шансов выиграть там у себя в конкурентной борьбе. Здесь они заняли все ключевые позиции практически без усилий. Территориально институт создавался на базе торпедного завода, производственные корпуса которого располагались на мысе Гоусан, что на южном побережье Апшеронского полуострова, в 20 км от Баку. Естественно, что большая часть людей рабочих специальностей торпедного завода составили костяк экспериментального и опытного производства института. Примерно за год до моего появления в состав ИТР (инженерно-технических работников) влилась группа ребят, окончивших зыхское ВВМУ и сразу же демобилизованных в связи с сокращением армии и флота, а также группа выпускников таганрогского радиотехнического института и немного кадровых рабочих и инженеров с разных бакинских предприятий. Таким образом, на всех руководящих должностях от старшего до главного инженера и от мастера участка до начальника цеха оказались люди молодого и среднего возраста. Каждый вновь поступающий понимал, что на быстрый карьерный рост в этих условиях рассчитывать не приходится. Отсутствие карьерной конкуренции естественно переключало энергию на достижение творческих успехов, а это создавало благоприятную рабочую атмосферу. В системе разделения труда каждый сотрудник должен был решать свою конкретную задачу в тесной взаимосвязи с исполнителями смежных задач, а каждому руководителю для самоутверждения нужен был, прежде всего, успех в работе и нелояльность или тяжёлый характер исполнителя его мало интересовали. Вот таким я застал институт, в котором мне предстояло проработать большую часть моей трудовой биографии. Считаю это величайшей удачей. Жизнь моя, начиная с этого времени, естественно включала в себя составляющие: житейские (дом и семья), рабочие (в институте и в командировках), увлечения и развлечения в пределах посёлка и Баку, а также в командировках. Пытаюсь понять, что же для меня было главным в этот период. Конечно, работа и увлечения занимали большое место в моей жизни, наполняя её массой, в основном, положительных эмоций, но когда приходилось делать выбор, что важнее, то верх брали соображения благополучия семьи. Ну, а если говорить о самоощущении своей сверхзадачи, то и тогда, и раньше, и в дальнейшем оставалось одно – подсознательная потребность всегда оставаться самим собой, стремление не изменять системе своих ценностей под влиянием людей и обстоятельств, не быть рабом ни денег, ни карьеры. Я думаю, что, в основном, мне это удавалось. У каждого человека своё ощущение сверхзадачи, оно наполняет жизнь соответствующим содержанием и реализуется в ходе общения с другими людьми. Первые шаги По приезде в Баку, мы пошли в АПИ им М.Ф.Ахундова. Цилю приняли на третий курс филологического факультета по специальности «русский язык и литература». В августе я начал искать НИИ, в который меня «распределили». Никто не мог мне подсказать, как найти предприятие п/я 55. Наконец, я сообразил обратиться в экспедицию главпочтамта. Мне рассказали, что надо ехать в Сураханы, а оттуда меня довезёт служебный автобус. Да, мыс Гоусан с посёлком не очень-то был похож на бакинский бульвар. Открывшаяся мне картина скорее напоминала «белое солнце пустыни»: ни души, всё живое попряталось от полыхающего жара, а из динамика на столбе около гаража лилась гармонично дополняющая картину знойная мелодия мугама. Несколько скрашивал безрадостный пейзаж оазис из утопающих в зелени «коттеджей». Начальник Отдела кадров, Стрельцов, попросил подождать на улице. Здесь я познакомился с другим молодым специалистом, Рзаевым Рзой. Памяти Рзы Гамбаровича Рзаева хочу посвятить первые строки очерка этого периода своей жизни. Мы сразу прониклись симпатией друг к другу и пронесли эту симпатию через всю жизнь. Это был исключительно доброжелательный человек, его отличали природные тонкость, изящество (и внешнее, и внутреннее). Некоторое время мы с ним работали в 23 лаборатории у Юрия Павловича Гапонова, выпускника горьковского политехнического института года на три-четыре раньше меня. Рза вместе с «пожилым» (по нашим тогдашним понятиям) и грамотным техником Кошкиным занимался ремонтом и поверкой электроизмерительных приборов. Через несколько лет Рза стал начальником ЭМО (электромеханического отдела). Трагично сложилась его судьба. В первые годы на мой вопрос «Неджя сян?» (Как ты?) он отвечал «Мых кими» (как гвоздь), потом – «Дяф кими» (так себе), а в конце, когда ему уже было совсем плохо, он продолжал отвечать шутливо: «Арабадан душмюш гарпыз кими» (как арбуз, упавший с телеги). Ещё в первый день нашего знакомства Рза рассказал мне, что у него плохо с кровоснабжением ступней ног, что ему нельзя курить, что никак не может он от этой заразы избавиться. Процесс шёл медленно, но неотвратимо. У него началась гангрена: отняли одну, потом другую ногу и умер он, что называется, безвременно и в жутких страданиях. Когда он остался без ноги, я умолял его бросить курить, но он объяснил, что люди курят, чтобы заглушить даже мелкие неприятности, а тут такое… Не многих мог бы я назвать, с кем ритуальные наши кавказские объятия и поцелуи отражали бы действительные нежность и симпатию. Рза был один из тех, кого я искренно любил. Всякий раз при встрече наши объятия почему-то сопровождались тем, что глаза становились влажными. Я думаю, что не было бы преувеличением причислить Рзу к тем людям, которые являются символами эпохи: азербайджанец, знающий и любящий культуру своего народа, он в совершенстве знал и любил русский язык. Иногда я просил его рассказать мне содержание исполняемого по радио мугама. Я видел, с каким удовольствием он это делал, как он умело находил русские слова, передающие, чаще всего, красивые переживания безответной любви. Хочется говорить и говорить об этом человеке. Забегая далеко вперёд, расскажу об одном эпизоде нашей жизни, когда Рза Гамбарович уже был начальником ЭМО. Ко мне в группу поступил молодой специалист с Украины, Коля Чуб. Он был женат и жена его была заметно беременной, поэтому никто не хотел брать её на работу. А это значило, что им туго должно быть не только в это время, но и в дальнейшем проблемы должны нарастать, так как у неё не будет оплачиваемого декретного отпуска. Начальство тоже можно было понять. Кому охота была получать дыру в фонде заработной платы, взяв человека, который вскоре уйдёт в длительный отпуск. Позвонил я Рзе, попросил выйти во двор. Сели мы с ним на камни и поговорили. Напомнил я ему то время, когда мы сами были молодыми специалистами, как трудно было нам. Рза молча выслушал меня и сказал: «Ты прав, надо ребятам помочь. Я возьму её». Вот такой это был человек. С нашим жильём вопрос решён был таким образом. Временно нас определили в уплотнение с семьёй инвалидов в трёхкомнатной квартире: у них семья из трёх человек, поэтому им две комнаты, а нас тогда было двое, поэтому нам одна комната, но побольше, чем каждая из тех двух. Его звали Гасан, он был слепой, её звали Варя, она очень хромала, сильно всем корпусом припадая на левую ногу (именно тогда я вспомнил, что Зощенко такую походку героини своего рассказа назвал «кокетливой»), у них был сын лет восьми-девяти. Они состояли в артели инвалидов и занимались посильной работой, плели авоськи, а, кроме того, Варя изготавливала для продажи карамельки (петушки на палочках). Сначала они к нам отнеслись насторожено, но потом, когда Циля позанималась с их сыном по русскому, а я по арифметике, они прониклись к нам симпатией и очень гордились нашим соседством. Сами они жили очень тяжело. Гасан пил. А пьяный был агрессивен, но только по отношению к своей жене. Он кричал «Варька!», а она отвечала. Он на голос точно бросал палку, она начинала выть от боли. И так повторялось всякий раз, потому что она забывала и машинально отзывалась на его крик. Первые шаги на работе Работа моя началась с реализации того афористичного выражения, которое гласит, что, по выходе из стен учебного заведения, следует забыть всё то, чему там учили.Пришлось мне осваивать новую специальнось, лишь отдалённо связанную с радиотехникой. Институт входил в состав Министерства судостроительной промышленности и занимался оснащением кораблей ВМС средствами автоматизации процессов управления различными корабельными комплексами. Мне помнится, что нам, вроде бы читали факультативно курс «автоматики и телемеханики», но если я на штатные лекции ходил нерегулярно, то на факультатив не ходил и подавно. Не помню, был ли по этой дисциплине зачёт или экзамен, но, видимо, было что-то по анекдоту: Заходит преподаватель, садится.

- Ну-с,начнём.Вопрос на «5» : как меня зовут?

Все молчат.

- Вопрос на «4»: что сдаём?

Молчание.

- Вопрос на «3» : какого цвета учебник?

С задней парты раздаётся шёпот:

-Во валит,гад! Так что представления об автоматизации у меня были «квадратные», пришлось начинать почти с нуля, используя главное, чему научил меня институт – это работать с технической литературой. Теперь всё было не вообще, а предметно: возникали конкретные вопросы, которые я с удовольствием решал, работая в библиотеках: институтской и публичной. С первых дней я стал трудоголиком (редко вместе со всеми уходил с работы в пять, часто задерживался до десяти-одиннадцати часов). В институте предполагалось наладить производство ферритовых сердечников, которые использовались в вычислительных машинах для построения запоминающих устройств. Первым поручением мне была разработка стенда для разбраковки этих сердечников. Мне дали отдельную комнату, лаборантку и двух студентов из Казани, проходящих у нас преддипломную практику. Оба толковые ребята. Один из них, Заитов Диас, очень способный парень, к нам после защиты не вернулся, а другой, Галиаскаров Равиль, распределился к нам и был моим приятелем многие годы. В связи с этой работой впервые в жизни я побывал в командировке на одном из головных предприятий отрасли в Ленинграде. В конечном итоге был изготовлен макет стенда, но от производства сердечников институт отказался и моя работа пошла «под стол». Мне она принесла несомненную пользу. Я приступил к изучению элементов вычислительной техники, что потом мне пригодилось в дальнейшей работе. После этого меня подключили к группе Славы Тихомирова, которая занималась разработкой лага (измерителя скорости движения корабля). Работа была очень интересной. Впервые в Союзе делалась попытка создать лаг с электромагнитным датчиком. Качество получаемого с датчика электрического сигнала, пропорционального скорости (во всём диапазоне измеряемых скоростей) зависила от его геометрической формы, поэтому мы искали такую, которая обладала бы лучшими гидродинамическими качествами. Для этого нам приходилось часто выходить в море вначале на старенькой тихоходной посудине, которая называлась «Испытатель», а затем на списанном в ККФ торпедном катере, который давал около 36-ти узлов (примерно 70 км/ч). Когда решены были все принципиальные вопросы по этой теме, я согласился перейти во вновь создаваемое подразделение с необычной для института тематикой. Следовало продолжить начатую головным предприятием разработку СУЗ (системы управления и защиты атомного реактора). Составляли сборную команду из молодых специалистов инженеров и техников со всего института, в эту команду попал и я. В студии Примерно через полгода я, наконец, выбрался в студию ДК им.Шаумяна. Валентинов встретил меня с распростёртыми объятиями, но не скрыл своего разочарования тем, что я не «вытянулся», не стал выше ростом, так как он всегда считал, что я должен был играть героев-любовников. Я извинился, что не оправдал его надежд, и рассказал о том, как выполнял роль режиссёра, будучи студентом. Валентину Георгиевичу понравился мой рассказ и он решил, что, по-видимому, в этом направлении и надо будет работать. В студии произошли некоторые перемены: стало больше молодёжи, среди которой особенно выделялся Валера Исаев (этот парень после школы пошёл работать на завод, рабочий-интеллектуал). Был он немного выше среднего роста с чрезвычайно привлекательной внешностью. Было впечатление, как-будто он стеснялся своей красоты, вёл себя подчёркнуто скромно. Раз уж я начал о нём говорить, то расскажу, какая приключилась с ним история. Шёл он со своим другом около ДК и вдруг увидели они, что какой-то хулиган пытается вырвать сумочку у девушки. Бросились ей на помощь и наткнулись на нож, но сумели руку с ножом повернуть и им же ранить насильника. Под шумок девушка сбежала, а их всех троих забрали: раненного в больницу, а Валеру с другом в милицию. Шесть месяцев они просидели в СИЗО. Всё это время какой-то журналист газеты «Молодёжь Азербайджана» проводил кампанию по их освобождению. Он писал статьи на целые развороты. Поднял на ноги всю общественность завода, на котором они работали, и общественность города. Все были возмущены тем, что насильник выписался из больницы и разгуливает на свободе, а комсомольцы, активные общественники сидят в тюрьме. Была одержана победа, Валера вернулся в студию. Мы все были рады видеть его лысого и похудевшего, но всё такого же красивого. Другой заметной переменой было отсутствие Реги Саркисова, о котором я рассказывал в первой части очерка(бывшего вагоновожатого, а потом исполнителя главных ролей в спектаклях студии). Он уже был студентом режиссёрского отделения ГИТИСа. Валентин Георгиевич рассказывал, что был в Москве и побывал у Реги в гостях. Жил он в коммунальной квартире с доброжелательными соседями – двери нараспашку. Валентин Георгиевич попросил его что-нибудь показать из того, над чем он работает. И Рега начал читать поэму Пушкина «Граф Нулин». Валентинов был поражён. Читал он, казалось бы, бесцветным, монотонным голосом, без обычного пафоса, присущего чтецам (то есть «без выражения»), но, когда он закончил, оказалось, что вся коммуналка стояла у дверей его комнаты и ещё с минуту, пока люди отходили от гипноза, тишина была необыкновенная (это мне напомнило сцену из фильма «Музыкальная история», где герой фильма, которого играл С.Лемешев, так же в коммуналке, запел и все замерли как завороженные). Кстати, Рега окончил режиссёрское отделение ГИТИСа (кажется в 1960 году) в числе двенадцати выпускников («штучный товар»: шесть наших и шесть из стран народной демократии). Я узнал это из журнала «Театр». В перечне выпускников Рега стоял вторым. В студии теперь был штатный преподаватель артист из ТЮЗа, который давал нам уроки сценической речи. Некоторое время спустя, по совету Валентинова я подал заявление с просьбой принять меня на режиссёрское отделение московских «Заочных курсов обучения» Центрального Дома Народного творчества им. Н.К.Крупской (которые потом были реорганизованы в «Заочный Народный Университет Искусств»). К тому времени дочке было уже полтора года и она была с нами. Циле предстояло учиться ещё год. В этот период у нас установился такой режим жизни: она утром ехала в институт, я относил дочку в ясли, Циля приезжала после занятий, брала дочку из яслей, а я ехал после работы в студию, возвращался поздно вечером. Когда Циля окончила институт, я тоже получил свидетельство о том, что с отличием завершил первый курс обучения в Университете. Но на этом моя учёба закончилась. Дело в том, что возникла проблема трудоустройства Цили в Гоусанах. С трудом при участии директора НИИ удалось устроить её преподавателем в вечерней гоусанской школе. А это значило, что ехать в студию я уже не мог – надо было после работы сидеть с дочкой (я с работы – Циля на работу). С удовольствием вспоминаю год, когда я учился театральному делу, это был чрезвычайно насыщенный период жизни. Моим педагогом в Университете был Михельсон А.С., которого я так ни разу и не увидел и даже не знаю его имени, но с которым мы вели интенсивную и интересную переписку: он присылал мне задание, я писал работу (которую Циля переписывала своим нормальным подчерком и, конечно же, исправляя мои ошибки). На каждую работу я получал рецензии с множеством практических советов. Он сразу же раскусил, что меня надо хвалить, тогда я горы сверну. Курс должен был завершиться постановкой одноактного спектакля. Мне удалось поставить два одноактных спектакля. Валентинов выделил мне актёров и, конечно, помогал, указывая на промахи и подсказывая, как их исправить. Кроме того, он вычитывал мои работы перед тем, как я их отправлял. Обычно он был доволен, так как я приводил в них много цитат из массы перелопаченной мной литературы. Ему очень понравилось, когда в одной из работ я привёл основополагающие высказывания Немировича-Данченко и Станиславского о том, что «Театр строится на раздавленных самолюбиях», что актёр должен «Трудное сделать привычным, привычное - лёгким, а лёгкое - прекрасным» и, что настоящим актёром может быть лишь тот, кто «любит искусство в себе, а не себя в искусстве». А меня всё больше поражал профессионализм Валентинова. Обычно, когда он проводил репетиции, я сидел рядом с ним и внимательно следил за его работой. Во-первых, на его лице можно было читать всю гамму чувств, которыми должен был сопровождаться текст, произносимый действующими лицами: глаза его то становились жалкими, то жёсткими, то весёлыми, то грустными, губы его были в постоянном движении как-будто он проговаривал текст пьесы вместе с действующими лицами. Во-вторых, иногда он демонстрировал нам, как можно изменить звучание пьесы, изменив акценты произносимых монологов и диалогов, путём изменения интонаций и мизансцен. Например, одна и та же фраза «Я прошу Вас выслушать меня» звучит совершенно по разному: если она сопровождается пристройкой снизу, то интонация получается жалкой и просительной, а если – пристройкой сверху, то – высокомерной и требовательной. Получается в целом, что по одной и той же пьесе можно поставить несколько разных спектаклей. Поиск своего места на работе Собрали нас всех, кто изъявил желание принять участие в разработке СУЗ, в одной большой комнате, дали материалы для изучения проблем, связанных со спецификой работы аппаратуры в условиях радиоактивных излучений, и почти не тревожили несколько месяцев. Мы разбирались в новом для всех деле, разгорались горячие споры. Здесь я познакомился с очень симпатичными ребятами, выпускниками бакинских ВУЗов, Сабиром Вахабовым и Тофиком Самедовым. Тофик хорошо рисовал и помогал мне в оформлении моих работ по режиссуре. Потом Сабир уволился и потерялся из виду, а Тофик стал деканом факультета в политехническом институте и однажды предложил мне поработать в качестве «часовика» на один семестр (так получилось, что у них две группы вечернего отделения остались без преподавателя: одна в русском, а другая в азербайджанском секторе). Мне было интересно побывать в роли лектора и я согласился, тем более, что в тот период была острая нужда в деньгах. А разработку СУЗ наше руководство спустило на тормозах и она была закрыта. Снова встал вопрос: куда податься? В институте пользовалась авторитетом лаборатория вычислительной техники, начальником которой был Эльбирт Александр Михайлович, бакинец, «крепостной». В лаборатории было четыре группы, которые возглавляли ведущие инженеры: Жора Раковский – группу АУ(арифметических устройств); Коля Пономаренко – группу ЗУ (запоминающих устройств); Виктор Сергеев – группу ЦАП (цифро-аналоговых преобразователей); Адик Серов – группу АЦП (анало-цифровых преобразователей). Меня приняли в эту лабораторию и попал я в группу Серова. Это был самый благоприятный вариант. Все руководители групп были ребята грамотные и амбициозные, но Адик для меня был лучшим. Помимо того, что это был вдумчивый инженер, он был исключительно деликатным человеком (с его внешностью никак не вязалась бы грубость и пошлость), ему были свойственны мягкий украинский юмор (он был родом из Горловки Донецкой) и, плюс ко всему, он был наделён недюженным поэтическим даром. И ещё мне повезло в том, что Эльбирт, который, конечно же, контролировал и направлял работу всех групп, больше всего сотрудничал с группой Серова. К моему приходу здесь уже работали инженеры Света Сергеева , Женя Малежин и техник Милик Заславский. Меня быстро ввели в курс дела и я включился в работу. Изделия были разработаны раньше, а нам предстояло выпускать в соответствии со стандартами электрические схемы, передавать их конструкторам, которые делали по ним чертежи и монтажные схемы, по которым нашим производством изготавливались экспериментальные или опытные образцы изделий. Далее предстояло «оживлять» изготовленные приборы, вылавливая ошибки свои, конструкторов и производства. Это была самая сложная и интересная часть работы. Чаще всего ею занимались мы с Эльбиртом. Иногда какой-то узел упорно «не хотел» работать, тогда бывало, что мы с ним возились часов до двенадцати ночи. Степень нашей увлечённости делом характеризует, например, такой эпизод.Очередной раз, отчаявшись найти причину ошибки в работе прибора, мы, отупевшие от усталости, разошлись по домам в двенадцатом часу ночи. Часа в два я проснулся от того, что мне во сне явственно представилась причина ошибки. Я не мог ждать до утра. В одних трусах я быстро проскочил по спящему посёлку и постучал в окно квартиры Эльбирта. Показалось его встревоженное лицо. Я помахал, чтобы он вышел. Александр Михайлович выскочил на улицу в исподнем и я ему при свете луны веточкой на песке нарисовал диаграмму, раскрывающую суть дефекта. Он согласился, что догадка моя верна, пожал мне руку и мы довольные пошли досыпать. Атмосфера в лаборатории была такая, что лучше не бывает. Старше меня на десять лет был только Эльбирт, все остальные были около моего возраста с разбросом в 2-3 года. Но разница в возрасте не играла никакой роли, когда возникали горячие споры по поводу какой-то проблемы по работе, по поводу какого-нибудь фильма или прочитанной книги. Раковский регулярно подбрасывал нам замысловатые задачки или головоломки, Серов читал нам свои стихи и поэмы, а когда в группе появился Юра Скориков, в лаборатории начался бесконечный шахматный турнир. Бегло описанное выше включает в себя не один год работы. За это время был сдан новый институтский корпус, в котором разместились лаборатории, конструкторский отдел, все функциональные отделы и управление. Цилю удалось устроить в ОНТИ (отдел научно-технической информации) института, дочка уже подросла и ходила в садик. Снова жилищный вопрос У меня почти со всеми сотрудниками института, с которыми приходилось входить в контакт по работе или житейский, сложились хорошие, доброжелательные отношения. В ту пору я не был знаком с Библией и не читал ещё мудрые стихи Мирза Шафи, но интуитивно вёл себя в соответствии с библейской заповедью так, как пересказал её этот любимый мой поэт: - Как жить,чтоб не творить неправых дел,

Чтоб никому не приносить печали?

- Так поступай всегда,как ты б хотел,

Чтобы с тобой другие поступали. Я уже упоминал, что в уплотнение нас поселили временно. Прошло около года, готовился к заселению новый трёхэтажный дом. Мы должны были получить в нём квартиру. Председателем завершающего свою каденцию профкома был Ахтямов Рашид, который с явной симпатией относился ко мне. Я приставал к нему, чтобы узнать, сколько комнат нам дают, а он хитро улыбался и уходил от ответа, мол всё узнаешь в своё время. Утвердил профком списки и передал свои полномочия новому составу. Теперь председателем профкома стал недавно поступивший к нам на работу бывший военный, Дима Шилин, с которым у меня тоже были хорошие отношения. И вот, чёрт меня дёрнул подойти к Шилину с просьбой, что если вдруг нам дали однокомнатную квартиру, то пусть она будет хотя бы с балконом. Тот успокоил меня, что он обязательно проследит. И получили мы одну комнату с балконом. Лишь тогда Рашид сказал, что мне была выделена двухкомнатная квартира, а комендант посёлка, Екатерина Филипповна, по секрету сказала мне, что Шилин, перед тем как везти списки для утверждения в райисполком, поменял нас местами: теперь он с женой на двоих получил нашу 2-х ком. квартиру, а нам троим дал свою однокомнатную. Первый порыв был проломить башку этому прохиндею, но, немного остыв, я осознал, что сам виноват – не надо было суетиться и провоцировать человека на преступление. Этот эпизод послужил мне уроком на будущее – «Не суетись!». Ещё через год, при сдаче нового дома, нам таки дали двухкомнатную квартиру с балконом на первом этаже двухэтажного дома с палисадником, в котором я посадил цветы, вишнёвые деревья и виноград и в котором мы прожили много счастливых лет. Однажды Циля мыла пол и загнала в палец большую занозу (доски пола были плохо обструганы). Побежали в медпункт, где наша фельдшер, Раиса Абрамовна сделала надрез, извлекла занозу, обработала и перевязала рану. Этот эпизод побудил меня заняться полом капитально. Я выписал со склада института 20 листов 6-ти мм плотного дикта размером 1,5 на 1,5 м, настелил им пол, прошпаклевал нитрошпатлёвкой и покрыл его несколькими слоями жёлтой нитроэмали (стало светлей от его зеркального блеска). Теперь жене не надо было его мыть. Достаточно было протереть пол мокрой тряпкой с помощью швабры. Застеклил балкон, превратив его в ещё одну комнатку. Из оставшегося дикта сделал кухонный стол с раздвижными дверками и подвесной шкаф. Соседка как-то зашла и, увидев этот «кухонный гарнитур», спросила, откуда он у нас. Я в шутку сказал, что узнали мы, что привезли ГДРовскую мебель и вот достали по блату. На это она сказала: «Умеют же эти немцы делать». И хотя эта соседка не блистала умом, мне всё равно было приятно. О её умственных способностях свидетельствует то, что произошло после нескольких лет нашего соседства. Она работала дворничихой, а её муж был начальником военизированной охраны в нашем институте. Как-то дочка играла с девочками в «классики» и они нарисовали мелом на асфальте возле соседского крыльца то, что для этой игры необходимо. Услышав возмущённый голос соседки, я подошёл к двери и услышал её слова, обращённые в адрес дочки: «Мало Вас Гитлер вешал, жиды проклятые, чтобы Вы мне теперь здесь ещё асфальт пачкали». У меня потемнело в глазах. Я вышел и забрал побледшевшего ребёнка домой. Связываться с этой дурой я не стал, но на следующий день рассказал о случившемся секретарю партбюро института. Тот вызвал к себе её мужа и сделал ему такое внушение, что он срочно уволился, развёлся и уехал. Видимо, это было последней каплей в их совместной жизни… Карьерный рост Уже говорилось о том, что в нашем институте все должности изначально были заняты людьми молодыми,поэтому рост молодых специалистов был возможен лишь в случае появления в структуре института новых подразделений или в связи с текучкой кадров. С годами было у нас и то, и другое. Как-то, проработав уже года два-три, я был приятно удивлён, обнаружив на доске объявлений приказ о переводе меня в должность старшего инженера с повышением в окладе. Прошло ещё года два-три. Уволился Жора Раковский (перебрался в Подмосковье, кажется, в Истру), потом Адик Серов написал стихи: Мыс Гоусан,мыс Гоусан,

Твой тесный мир как чемодан

Давал отчётливо понять –

Настало время уезжать! И ещё: До свиданья,друг мой,до свиданья!

Час пришёл,настал и мой черёд.

Через годы,через расстоянья

Жизнь давно звала меня вперёд.

До свиданья,верю встречусь снова,

Не печалься и не хмурь бровей –

Здесь в посёлке уезжать не ново,

Оставаться тоже не новей. Обосновался он в подмосковном Протвино. Теперь у нас в лаборатории появились вакансии. Вновь приятной неожиданностью было прочитать на доске объявлений приказ о переводе Жени Малежина, Алика Ростамяна и меня в должность ведущего инженера, руководителя группы. Я наследовал направление работ группы Серова, а следовательно и работу в тесном контакте с Эльбиртом. Это давало мне прекрасную возможность постоянно учиться у него технологии исследовательской работы. Он посылал меня в Москву и Ленинград на научно-технические конференции, где я делал доклады о результатах наших работ, появилось авторское свидетельство об изобретении, статьи в журналах. Как некогда я с радостью бежал в школу, так теперь я с удовольствием шёл в ставший родным институт. Часто, не желая прерывать работу, я пропускал свой очередной отпуск, а когда всё-таки приходилось брать его и куда-то уезжать, то через неделю у меня уже начиналась тоска по оставленному делу. Наш лабораторно-исследовательский отдел (ЛИО) был ведущим в институте. Мы с чистого листа начинали разработку и мы же сдавали готовые изделия заказчику, коим был ВМФ СССР. Первым этапом сдачи были так называемые «стендовые испытания». В присутствии военпредов (военных представителей заказчика, как правило, из воинских частей Ленинграда) мы в испытательной лаборатории института подвергали свои приборы механическим и климатическим воздействиям, имитирующим условия эксплуатации их на корабле. По результатам этих испытаний составлялся «акт стендовых испытаний», разрешающий установку изделий на соответствующий корабль. Как правило, это самый важный этап работы, поэтому мы всякий раз успешное завершение его хорошо отмечали. Чаще всего, это были шашлыки в гоусанских инжирниках на берегу моря. Ящик вина, канистра спирта и ведро бастурмы из молодого барашка на гранатовом соке. Среди множества инжирных деревьев мы нашли одно с кроной, образующей просторный шатёр. Внутри стелили палас, а мясо жарили снаружи. Когда уже и пить, и есть было некуда, кто бежал, а кто полз поплескаться в море. Однажды на одном из таких пикников Малежин стал хвастать, что, когда он был студентом, то успешно участвовал в легкоатлетических соревнованиях. Все начали подзуживать меня, что я не обгоню Малежина. Отмерили примерно сто метров и мы, два переевших и перепивших бомбовоза, приняли стартовую стойку, а Эльбирт и Володя Аванесов (зам.главного конструктора по нашей тематике) изобразили финишную ленту, взявшись за концы штанин чьих-то брюк. Бежали мы очень тяжело и я первый уткнулся носом в ширинку этих брюк. В качестве рефери с нами рядом боком спокойно перемещался тогда ещё молодой специалист, Эльшат Бекиров. Малежин очень расстроился, а Эльбирт его всячески успокаивал. Иногда ехали в облюбованную Эльбиртом семейную шашлычную в Кировском районе Баку. Там был такой порядок. Стол накрывали без вопросов: гора зелени, пендир, лаваш и бутылка сухого вина. Потом каждый заказывал, кто сколько хотел шашлык и (или) люля (с собой мы прихватывали, конечно, спирт). Эльбирт был всегда душой компании, он умел быть и тамадой, и прекрасным собеседником. До нас дошли слухи, что, когда надо было командировать военпредов для приёмки работ, выполненных в лаборатории Эльбирта, в Ленинграде разгорались целые баталии, каждому хотелось принять участие в наших скромных застольях. Работая в ОНТИ, Циля быстро стала пользоваться безусловным авторитетом в институте. Она редактировала и корректировала диссертации, отчёты по работе и статьи для публикации в научных журналах. Всем известно, что грамотность выпускников технических ВУЗов оставляет желать лучшего. Даже тот, кто в школе что-то усвоил, терял почти всё, записывая скорописью лекции (там было не до грамматики, лишь бы успеть зафиксировать в тетради смысл произносимого преподавателем). В редакциях научных журналов, куда шли статьи наших сотрудников, с удовлетворением обнаружили, что все материалы, поступающие с подписью Цили, не требуют дополнительной редакторской и корректорской работы. Это они довели до сведения нашего руководства и вскоре Цилю перевели в должность старшего инженера. Дела житейские Не было секретом для меня, что очень многим Циля нравилась. Яркая, красивая, коммуникабельная, доброжелательная и безукоризненно знающая своё дело, она не могла не привлекать к себе внимания. Я знал по себе, как трудно устоять перед соблазном, когда кто-то проявляет по отношению к тебе повышенный интерес. У меня был выбор: или ревновать и превратить нашу жизнь в каторгу, или посадить её в корзину и таскать везде с собой, или не делать из этого проблему, не мучить ни её, ни себя подозрениями. Я выбрал последнее. Ну, а если вдруг что-то случится, решил я для себя, тогда и буду думать, что делать. А то, что у нас в посёлке всё тайное мгновенно становилось явным и всегда находились доброжелатели, которые обязательно доводили до сведения потерпевшей стороны всё в подробностях, в этом можно было не сомневаться. Циля оказалась не просто хорошей женой, но и отличным другом. Особенно это чувствовалось всякий раз, когда я, проявляя гражданское и партийное рвение, вступал на «тропу войны» с начальством. В глазах жены я всегда был прав. Её поддержка понуждала меня самого относиться к себе более критично и, в некоторых случаях, осознавать свою неправоту. Дочка потихоньку подрастала, иногда капризничала, плакала без причины. Ничем нельзя было её успокоить. Тогда я пускал в ход последний козырь. Подмигнув Циле, я начинал говорить вполголоса, но так, чтобы капризуля слышала: « Ты знаешь, кого я сегодня видел? Олекашку». Хныканье приостанавливалось. «Он так здорово скакал на палке, размахивал саблей и кричал ура». Наша дочка уже забывала, что надо плакать, и мечтательно улыбалась. Она была влюблена в этого сорванца, Олекашку Иванова. Но вспоминаются и другие эпизоды, свидетельствующие о том, каким я был незрелым отцом. Такой, например, случай. Цили нет дома, я должен сидеть с дочкой, которая спокойно играет в детской кроватке. Звонит Равиль Галиаскаров и зовёт меня поиграть в нарды. Я начинаю уговаривать малышку, чтобы она отпустила папу к дяде Равилю. Я добиваюсь от неё обещания того, что она не будет плакать и не будет ничего бояться. Вижу, что она сама не верит в своё обещание и я не верю, что всё обойдётся тихо, но желание срезаться в нарды со своим постоянным противником так велико, что я обманываю себя и довольный, что получил её согласие, исчезаю. Через час бегу домой и за сотню метров слышу её крик. Успокаиваю малышку, ругаю себя, но… Другой случай. Дочка уже подросла. Она что-то нашкодила. Я разражаюсь длинной тирадой о том, что такое хорошо и что такое плохо. Ребёнок сначала слушает и пытается понять, потом начинает зевать, явно борясь с желанием уснуть. А я продолжаю резонёрствовать, где-то втайне любуясь своим красноречием. Циля смеётся над моим методом воспитания. Воспитание ребёнка – это оказалось камнем преткновения в нашей жизни. Я вычитал у Макаренко, что воспитывать надо начинать, когда ребёнок «лежит поперёк кровати». Я это усвоил, но не имел представления, как надо воспитывать, и был (как и во всём) прямолинейным и категоричным. Против меня ополчились бабушки, дедушки и жена. Сейчас я понимаю, что мы все были неправы: мои благие намерения перечёркивались негодными методами, а они все считали, что нельзя лишать ребёнка детства, и что ему всё позволено… Разгорались серьёзные баталии, а ребёнок внимательно наблюдал и «мотал на ус», чья позиция ему больше подходит. Шли годы. Наш ребёнок уже ходил в школу. Где-то в классе четвёртом у дочки начались проблемы с арифметикой, но, когда я порешал с нею некоторое количество задачек, как будто произошло озарение и она так увлеклась математикой, что это стало её любимым предметом. Когда она заканчивала 8-ой класс, мы(выпускники 56-ой школы) отмечали 20-ти летие окончания школы. На встрече я разговорился с Лёней Асланбековым(из «ашек»). Оказалось, что он работает завучем в 6-ой школе. Узнав, что моя дочь увлекается математикой, он предложил мне перевести её в его школу, где впервые создаётся «математический класс» под руководством одного из лучших преподавателей города, Варшавского. Так последние два года дочка училась в 6-ой школе, участвовала в городских и республиканских математических олимпиадах, получила два диплома: один за первое место, а второй – за второе. Начиналась наша жизнь с того, что приходилось выкручиваться на одну мою зарплату молодого специалиста (стипендию Циле не давали, хоть училась она на отлично, потому что её не аттестовали по азербайджанскому языку). Без помощи со стороны моих родителей нам было бы очень трудно. Но, когда Циля начала работать, у нас появилась возможность отложить первые деньги на обустройство квартиры (у нас была казённая кровать, казённый стол и пара стульев). Поехал я в город, чтобы купить что-нибудь, и привёз… магнитолу «Неринга», которую пришлось поставить на полу. Циля сначала расстроилась, ей так хотелось поскорее начать создавать домашний уют, но мне удалось убедить её, что музыка в жизни людей важнее кроватей и шкафов, и она смирилась. Наконец, пришло время, когда постепенно квартира стала наполняться: купили холодильник, диван-кровать, потом спальный гарнитур. Я был доволен, но не покупкам, а радостному блеску в глазах жены при появлении каждой новой вещи. Мне, привыкшему к аскетическому образу жизни в общежитии, уют был безразличен. Но вот пришло время, когда у нас стали появляться свободные деньги. Из каждой командировки в Москву и Ленинград я стал привозить импортный дефицит: то дочке платьица, обувь, костюмчики, то Циле костюм, то шубу, то сапоги и т.п. Я так наловчился делать эти покупки, что всегда всё было впору и вызывало бурю восторгов. Циля могла радоваться, как никто. Уже ради одного того, чтобы видеть, как она радостно начинала крутиться перед зеркалом и бурно выражать свои чувства, стоило жить. Пришло время,когда наше материальное положение окрепло настолько, что меня захватила возникшая в посёлке мода на приобретение машины. Примерно тогда, когда завод в Тольятти стал выпускать первые «Жигули», мы встали на очередь и начали откладывать деньги. В 1972 году подошла очередь, мама доложила недостающие пару тысяч и вот уже у нашего крыльца стоял новый член семьи, красавчик «Жигулёнок» цвета морской волны. С появлением его возникли две совершенно естественные проблемы: гараж и права. Первую проблему я временно решил следующим образом. На въезде в наш посёлок была большая усадьба, хозяином которой был глава многодетного семейства, Фархад. У нас с ним было шапочное знакомство, но я всё-таки решился обратиться к нему с просьбой разрешить временно ставить машину в его дворе. Он, не колеблясь, согласился. Теперь я стал его частым гостем и ближе познакомился с проблемами его семьи. Обо всём красноречиво говорит один эпизод. Как-то вечером, когда я поставил машину, мне показалось, что Фархад с женой чем-то расстроены. Оказалось, что они получили письмо в солидном конверте, но не могут прочитать его. Попросили меня помочь. Письмо оказалось от начальника зыхского ВВМУ, который благодарит родителей, вырастивших замечательного сына. Я читаю, а они заливаются слезами. На моё удивление, Фархад воздел к небу натруженные руки и с горечью поведал мне свои семейные беды, о которых я ничего не знал. Он показал на несколько жилых помещений на территории усадьбы и сказал, что всё это он построил для сыновей в расчёте на то, что каждый из них, женившись, наполнит его двор детскими голосами. А что получилось? Старший сын – курсант военно-морского училища, домой уже не вернётся, средний сын уехал в Казань и поступил в авиционный институт, он также не вернётся в отчий дом, младший - ушёл из дома, работает в институте, живёт в общежитии здесь же в посёлке и учится на вечернем отделении. Остались девочки мал-мала, которые подрастут и улетят из дома. «Для кого я всю жизнь старался?» вопрошал он. Я как мог старался утешить этих милых людей, стараясь убедить их в том, что они счастливые люди, что мало кто может так гордиться своими детьми, как они. И последним аргументом, который, кажется, сумел смягчить их позицию, был простой заданный мной вопрос: «Вы бы хотели, чтобы Ваши сыновья также как и Вы провели свою жизнь с мотыгой в руках?». Вопрос их озадачил. Они задумались и сказали, что, пожалуй, я прав, что, наверное, не стоит так убиваться, что их сыновья не дети своих родителей, а дети своего времени. Меня поразила мудрость этих простых людей… Спустя некоторое время мне повезло. Уезжал из посёлка полковник в отставке и продал мне отличный гараж. А вопрос с правами тоже решился довольно быстро. Муж Цилиной подруги по школе и мой сослуживец, Иван Васильевич Стадник, который уже года два ездил на своём «Жигулёнке», взялся меня обучить и езде, и правилам дорожного движения. Ездили мы вечерами и ночами по пустынным дорогам в окрестностях Гоусан. Экзамены я сдал экстерном, без проблем. Однажды зашёл я в 1-й отдел и увидел на столе одного из сотрудников фотографию роскошной немецкой овчарки. Я с детства был собачником, поэтому на моём лице отразился такой восторг, что хозяин фото сказал: «Если очень хочешь, то могу посодействовать тебе в приобретении такой же». Я, конечно же, сказал, что очень хочу, но как это сделать. Оказалось, что этот сотрудник демобилизовался из погранвойск в чине майора, начальника заставы. У него остались друзья на всех уровнях командования. Он сообщил по спецсвязи номер моего «Жигулёнка» и мы беспрепятственно проехали на иранскую границу. Солдат вынес нам из собачьего питомника щенка, я дал ему что-то около полусотни и мы поехали на родную заставу моего благодетеля. Там его встретили с распростёртыми объятиями. Собралось всё руководство заставы и они упились вусмерть: кто-то уснул уткнувшись в тарелку, кто-то сполз под стол и т.п. Я не пил, так как был за рулём (да и должен же был кто-то на заставе бдеть, а вдруг…). Накормил щенка, который в эту же ночь сделал кучу в салоне «Жигулёнка». Был он лопоухий и от него уютно пахло рыбьим жиром. Мне сказали, что клички даются по месяцу рождения и его надо назвать на букву «М». Назвал я его «Марс» или ласково – «Марсик». Появился у нас ещё один член семьи. Он был всеобщим любимцем. Где-то в центре города, в районе парапета я нашел магазин субпродуктов. Покупал там для Марсика хвосты, уши, требуху и т.п., а в аптеке покупал ему рыбий жир. Рос он не по дням, а по часам и проявлял недюженные способности. Сказывалось то, что родители его служили на границе. Любые команды он схватывал на лету. Месяца через три ни дочка, ни жена не могли с ним справиться, он так тянул поводок, что им приходилось бежать за ним. Они его баловали и их он не слушал. Я многое ему запрещал и он мне беспрекословно подчинялся. Когда меня не было дома, он делал что хотел, например, любил валяться на кровати. Но стоило Циле сказать «Володя идёт», его как ветром сдувало. Он очень любил машину. Как только мы собирались куда-то ехать, Марсик первый заскакивал и ложился на заднем сиденьи. Постепенно он стал занимать его почти полностью. В преддверии дальних поездок купили большую польскую палатку, походные раскладушки, складной столик и складные стулья. Первый выезд из города состоялся всей семьёй: мы трое и Марсик. Поехали в Махачкалу. Потом была поездка в Макеевку Донецкую. Циля была уже там в связи со смертью матери. Мы ехали за нею: моя мама, дочка, Марсик и я. Ехали через Чечню. Первую остановку сделали в Кабадино-Балкарии, недалеко от Нальчика, в районе Голубых озёр. Местные жители отнеслись к нам очень доброжелательно, звали пожить в их семьях, но нам надо было продолжать путь, поэтому мы, переночевав в палатке, уехали. В другой раз с неделю отдыхали на косе недалеко от рыбацкого города Темрюк. Однажды всей семьёй (мои отец, мама и мы трое) по пути в станицу, родину моего отца, проехали по Северному Кавказу: Пятигорск, Белореченск, Краснодар. В ряде поездок побывали в Ростове, Тбилиси, Кутаиси, Новороссийске, Сухуми, Геленджике…Но в основном машина использовалась для поездок в Чёрный город, к родителям. Она освободила нас от необходимости торчать на автобусных остановках. Часто, когда я возвращался из города один, особенно в непогоду (ветер, дождь), я заезжал к садику Самеда Вургуна, чтобы прихватить хотя бы трёх-четырёх гоусанцев, ожидающих наш автобус 82-го маршрута. Поселковые знали, что я не откажу, и иногда стучали к нам среди ночи то отвезти заболевшего ребёнка в больницу, то из-за отсутствия последнего автобуса - в аэропорт…В условиях посёлка наш «Жигулёнок» был не роскошью, а очень важным средством передвижения. Был однажды случай, который я с удовольствием вспоминаю. Как-то поздно вечером был через институтский коммутатор какой-то тревожный звонок, вроде бы, от родителей. В спешке я не обратил внимания на количество бензина в бензобаке и помчался в город. Тревога оказалась ложной и часа в два ночи я возвращался домой. Дул сильнейший норд. И вот где-то в середине между селением Зых и Гоусанами машина остановилась - кончился бензин. Положение было не из приятных: при таком шальном ветре толкать километра три машину было почти невозможно. Я был близок к отчаянию. И вдруг увидел идущую от Зыха группу легковых машин (оказалось это был свадебный кортеж). Почти ни на что не надеясь, я стал делать знаки, чтобы они остановились. И они остановились. Среди них были незнакомые мне люди из селения Гоусаны, они оставили мне канистру бензина и сказали, кому вернуть её на следующий день. Вот такие были времена… Рядом с нашим посёлком далеко в море уходила капитальная дамба, около которой на берегу стояли недостроенные производственные корпуса. Видимо, планировалось создать там военноморскую базу, но в связи с сокращением армии и флота работы были свёрнуты и некоторое время все эти сооружения были бесхозными. Мы ходили туда купаться и рыбачить. С дамбы хорошо было прыгать в море или сидеть с удочкой. Но пришло время и хозяином там стал «Килькофлот». К дамбе стали швартоваться суда, которые загружались пустыми ящиками, чтобы доставлять их к местам лова кильки, а обратно они возвращались с ящиками, наполненными уловом. Килька эта шла на изготовление консервов «Килька каспийская». В связи с тем, что на этом предприятии был дефицит рабочей силы, многие молодые специалисты института шли туда на подработку. Я тоже собрал бригаду и мы после основной работы занимались погрузкой пустых ящиков на суда и баржи. На первый взгляд кажется, что работа пустяковая – что такое пустые ящики? Но когда их за смену проходит через твои руки несколько тысяч, то это уже очень даже ощутимо. Работать приходилось до двух часов ночи в любую погоду. Не успев дома покушать, часто перебивались тем, что ели свежую малосольную кильку. А на следующий день снова до пяти часов занимались разработкой электронной начинки для военных кораблей, чтобы с пяти до двух ночи начинять трюмы судов пустыми ящиками. Со временем «Килькофлот» развернулся и построил рядом с нашим свой большой посёлок. Общественная работа Как-то незаметно я миновал возраст выхода из комсомола. Увлечение театром и работой не оставляли времени и сил больше ни для чего. И вот вдруг в 36 лет я получил партбилет. А случилось это так. «Соблазнил» меня мастер группы монтажников нашего опытного производства, участник войны, отставной офицер Советской Армии, Ахилл Моисеевич Горжалцан. Наше довольно тесное сотрудничество с Ахиллом Моисеевичем началось где-то в начале 70-х годов, когда из производства начали выходить разработанные моей группой опытные образцы систем «Канал». Он от монтажного участка помогал мне в ходе «оживления» и наладки первых образцов. Работая, мы разговаривали на разные темы, постепенно узнавая друг друга. Мы видели, что во многом наши взгляды совпадают. Тогда-то Ахилл Моисеевич стал склонять меня к тому, чтобы я вступил в партию. Он с горечью констатировал, что в партию лезут прохиндеи разных мастей, что они изнутри разрушают её. Вначале я сопротивлялся, мне было уже 35 лет, из комсомола я давно выбыл по возрасту, а о вступлении в партию даже и не думал. Но Ахилл Моисеевич был не такой человек, чтобы отступать. И я стал задумываться: жизнь моя, жизнь обывателя, проходит где-то на обочине общественной жизни, может быть действительно стоит сделать её более содержательной.В конце концов А.М. дал мне первую рекомендацию и спустя год я получил партбилет. Хочу заметить, что никогда об этом не жалел и даже больше - остался благодарен своему «крёстному». Думаю, что и его я не разочаровал. Будучи председателем группы Народного Контроля института и секретарём отдельской парторганизации, я активно конфликтовал с администрацией, добиваясь устранения недостатков в организации наших работ. Нас сближало с Ахиллом Моисеевичем то, что мы не были идеалистами, мы видели, что творится вокруг, но категорически не хотели подлаживаться и поступаться своими принципами. В этом отношении Ахилл Моисеевич был более последователен, чем я – он не уступал даже в житейских «мелочах». Нам повезло часто бывать вместе в командировках. Это дало возможность ещё лучше узнать друг друга. Насколько он был твёрд и не уступчив с людьми, которых он не уважал, настолько он был трогательно нежен и даже застенчив с теми, кто был ему по душе. По поводу того, что творилось вокруг хотелось бы остановиться подробней. Будь я более проницательным, я бы мог уже тогда по отдельным эпизодам жизни увидеть начало конца империи. Но для этого не было ни способностей, ни времени – всё уходило на решение житейских и рабочих проблем. Лишь теперь я вижу, что в то время происходили события, которые сродни грабежу магазинов в периоды смутного времени, когда все «ловкие» старались в возникшей «мутной воде» ловить всё, что плывёт в руки и мимо. Объективно такие ловкачи всегда являлись отморозками и мародёрами. Так было в период между так называемыми Февральской и Октябрьской революциями в России, когда, пользуясь «смутным временем», толпы растаскивали магазины, срывали замки со складов спиртного, так было в Баку в период «хрущёвских» перебоев в снабжении города хлебом, когда толпы обозлённых растаскивали хлеб на подступах к магазинам с машин и арб. Большинство бедствовали, но не принимали участия в этих вакханалиях. Некоторые, особо проницательные люди видели, что конец 60-х и 70-е годы также были годами «смутного времени», а многим в том числе и мне представлялось, что в нашей жизни всё благополучно, хотя и есть «отдельные недостатки». Что это были за недостатки? Я знал, что снабженцы для обеспечения разработок комплектующими и материалами были вынуждены везти в министерство, а также на московские и другие предприятия деньги и подарки: тамошние «ловкачи» не могли упустить возможности злоупотреблять властью и не извлекать максимальную выгоду из своего положения. Премии за законченную вовремя работу, оговоренную договором, часто можно было получить, лишь ублажив «ловких» в соответствующих кабинетах министерства. Мне приходилось иногда выполнять роль снабженца, когда надо было срочно раздобыть недостающие комплектующие для моих работ (приходилось из своего кармана покупать или коробку конфет, или бутылку коньяка). Картина «отдельных недостатков» будет неполной, если не упомянуть о таковых и в нашем институте. Пользуясь своим служебным положением, некоторые руководители переводили солидные суммы в проблемные лаборатории учебных ВУЗов, где для них «делались» кандидатские диссертации, а некоторые не упускали возможности выписывать «на заказ» со склада предприятия и брать бесплатно дефицитные и не очень дефицитные мебель, электротовары, ковры и др., списывая их липовыми актами по окончании тех или иных тем. Нет сомнения, что всё подобное творилось и на других предприятиях, «умные и ловкие» были везде. Назвать этих, как правило, респектабельных людей «отморозками» не поворачивается язык. Вступив в партию, я считал своим долгом не мириться с «отдельными недостатками», которые были в сфере моей компетенции и моих возможностей, поэтому мне часто приходилось конфликтовать с моим начальством, которое искренне удивлялось: вроде бы не глупый человек, а не понимает ситуацию в стране. Эльбирт, наблюдая мою активность и принципиальность, часто говорил, что в отдельно взятой комнате коммунизма не построишь, но он был не совсем прав - роль Дон Кихота меня не прельщала и я старался проявлять настойчивость и активность там, где была реальная возможность что-то изменить. В группе Народного Контроля мы с коллегами проанализировали процессы разработки, изготовления и сдачи заказчику наших изделий, выявили узкие места и сделали предложения о путях их ликвидации; произвели контроль работы поселкового продуктового магазина, выявили пересортицу некоторых продуктов и передали дело в партбюро института. В период этой моей партийной деятельности директором института стал молодой и очень энергичный (ему было что-то около 44-х лет) Тофик Мусеибович Азизов. Он быстро вживался в особенности нашего предприятия, налету схватывал его проблемы и быстро их решал (в том числе с учётом рекомендаций группы Народного Контроля). Мне он очень нравился и я старался в меру своих возможностей ему помочь. А помощь моя, и не только моя, ему была нужна. Дело в том, что, когда прежний директор уходил, институтская руководящая «элита» прочила на его место своего человека (из «наших»), но пришёл «варяг» и он был встречен, мягко говоря, без энтузиазма. Никто не спешил вводить его в курс дела. Тофик Мусеибович заметил меня, когда я выступал на партсобрании от имени группы Народного Контроля. С тех пор он часто просил меня задержаться после работы и я с удовольствием отвечал на его вопросы и высказывал свои соображения по тем или иным проблемам. Он всё внимательно слушал и делал какие-то пометки в блокноте. Я думаю, что таким образом он прислушивался не только к моему мнению: среди рядовых сотрудников и руководителей среднего звена было много желающих ему помочь. Шли ему навстречу и в министерстве. С его приходом предприятие вступило в период радикальных реформ и, в конечном итоге, из затерянного на мысе Гоусан небольшого НИИ наше предприятие стало НПО(научно-производственным объединением) «Норд». Конечно, всё это давалось не легко. Тофик Мусеибович не раз попадал в реанимацию с сердечными приступами, не раз он убегал из больницы, чтобы решить на своём рабочем месте какой-то важный для института вопрос. Обстановка, в которой приходилось ему работать, была очень напряжённой, так как «элита» не оставляла надежды выжить «чужака»: организовывались анонимные письма в Москву, реакцией на которые были многократные комиссии; не исключено, что были попытки настраивать против него и рядовых сотрудников института. Видимо, проникшись доверием ко мне, однажды, когда мы обсуждали в его кабинете какие-то проблемы, он попросил меня докладывать ему то, что о нём говорят в коллективе. Я сразу же сказал, что – это не моё амплуа. Он с пониманием отнёсся к моему отказу и попросил забыть о своём предложении.