Русское застолье

Пишу эти строки в состоянии похмелья.

Которое — не я один так думаю, не я первый это заметил — освежает мозг и даже обновляет его. Оно, похмелье, необходимо для того, чтоб выпасть из будней. И вернуться к жизни обновленным, после легкой встряски. Встряска — приблизительно так это формулировалось в докомпьютерные времена, когда не все знали слово «перезагрузка». Нам приходилось тогда самим все изобретать, а сейчас проще. Компьютер — это такая модель, которую можно присобачить к чему угодно.

Застолья бывают разные, по странам и континентам. Я участвовал в разных и имею некоторое представление не только о своих, но и о чужих кулинарных обычаях. Чего только ни бывает! Про японские фокусы, которые казались мне там экзотическими в 1989-м, не буду рассказывать после того, как в городе Грозный заглянул в суши-бар «Рублевка». Но, допустим, в монгольских степях местные подливали мне кумысу и подкладывали куски некоего желтого как бы протухшего сыра. Я ел их чебуреки с начинкой из баранины, мелко порубленной ножиком. Какое трудолюбие! Какая энергия, какой покой! Свежайший воздух! Баран там — нам зарезали одного специально — прямо-таки воняет этой самой бараниной, несмотря на молодость и нежность. Впрочем, барана не зарезали, а только надрезали — на груди, чтоб влезла рука, — и вот ею-то, этой рукой, хладнокровный монгол, засунув ее внутрь зверя глубже, чем по локоть, ухватил сердце и дернул. Монголы мне нравились своим убийственным спокойствием и легким отношением к убийству. Жизнь, смерть, одно переходит в другое — ничего особенного. Скачешь год или два на лошади, приезжаешь в далекую страну, где живут чужие белые люди, убиваешь их, забираешь себе их серебро и соболей — и домой. А пока доскачешь до своих, забудешь, где был и с кем что делал.

Монголы готовят невкусно. Баран оказался жестким и порублен был так, что отовсюду торчали кости. Мы налили им водки, и они выпили ее без гримас, как воду. Им было скучно ее пить, а нам — скучно на них смотреть. Говорили при этом ни о чем и никак. Застольем это назвать нельзя. Когда они наловили для белых (им самим это неинтересно) рыбы, то не знали, что с ней делать. Это же не баран!

Зацепили монголы — а все потому, что они нас породили. Мы были тонкими блондинами, а стали пузатыми и злыми, и почернели. Кто не верит — пройдитесь по Москве.

Я пил с... То есть пил — неточно, я пытался устраивать застолья с американцами, например. Если это не евреи с Брайтона, то бесполезно даже и пытаться. Что-то выпил, съел, сказал и послушал. Все отдельно, все ровно. Это как вместо горячего вчерашнего борща погрызть сперва капусты, далее буряк, после картохи намять и запить минералкой. Веселей смотреть телевизор и перед ним бухать, ей-богу. С корейцами сидел я за столом, на котором стояла раскаляемая газом железная плита, и на ней мы — каждый сам себе — жарили мясо-собачатину, грибы, овощи. Пили их водку в 25, что ли, градусов. Ну, прекрасно, ну, питательно, ну, познавательно. А все не то. Какие там еще народы стоят в очереди, чтоб я дал им оценку? Немцы. Французы. С которыми я даже встречал Новый год, а после дома переотмечал заново. А от foie gras разыгрывается подагра. Китайцы тоже показали мне, на что они способны, спустившись в нам в зал со сцены из-за стола президиума, над которым висел какой-то коммунистический лозунг, золотое на красном, и мы вертели круглую платформу, встроенную в стол, и закуски револьверно подставлялись прям к носу. Наелся, выпил... И? Лев Толстой, вкусив прелестей молодой жены по первому разу, наутро сел и накатал в дневнике убийственное: «Не то». Я просто цитирую классика, правда, по своему поводу — все на месте, а не щелкнуло, не заклинило. Не то!

Нет, нету счастья за морем.

Я пишу эти строки, не просто похмеляясь, — но выпивая в одинаре на кухне. Вчера я с русскими людьми пил в кинотеатре. Чисто советское развлечение! При cовке я любил затариться сухим и бутербродами или просто плавлеными сырками, и от этого качество кинопродукции резко возрастало. Не то теперь: ВИП-зал, стол с яствами под экраном. Застольем это назвать было нельзя, все сидели в креслах вдали от стола и вообще, мало кто заинтересовался этим фуршетом. Кроме меня — еще там пара-тройка приглашенных. Я спешил принять на грудь, чтоб поднять градус наслаждения жизнью, а это в ней главное. (К данному моменту я выпил уже полбутылки вина, я не про вчерашний вечер, а про теперешнее послеобеденное время, the day after. Я чувствую себя академиком Павловым, может, оттого, что я тоже академик, хоть и не медицинский, а литературный, это не так круто, но на дороге тоже не валяется. Академиком Павловым — и одновременно его собакой, которая так же, как мы, бессмысленно пьет и ест. Проклятая фистула! Она, фистула эта, — образ не только застолья, и пьянства, и переедания, но и всей нашей жизни. Брюхо старого добра не помнит. Назавтра все сначала, тупо и безжалостно, и глупо до крайности. Ну, просто колесо сансары, которое катится по нашей жизни. Вот я пью, закусываю и тут же пишу об этом; хорош бы был какой-нибудь мой коллега, сочиняющий, допустим, «Камасутру» и отвлекающийся от процесса любви, чтоб накидать пару строк про реакцию своих нервных окончаний, реакцию дамы и ее органов, их вкус, состояние слизистых оболочек.)

Я старался в том кинозале, чтоб мне похорошело, — ну не пропадать же такому шансу! Синтез искусств: кино, гастрономии и алкоголизма! Это псевдо-недозастолье заметно меня порадовало. Легко было догадаться, что после все же будет нормальный ужин. Что поддерживало мой тонус.

После такого аперитива почти полная темнота кинозала нарушалась только разными репликами с экрана — и одной моей, когда я верно угадал, что через 20 минут беременную грохнут, все это слышали. Это было озарение.

Потом застолье стало настоящим. Я сидел за столом, вокруг товарищи, и мы синхронно принимали пищу и напитки. Говоря короткие тосты и чокаясь. Но что главное было все же не в этом, я понял уже сегодня, когда в два часа ночи мы принялись расходиться и разъезжаться. Виновник торжества с барского плеча выдал мне бутылку сингл молта. 18-летней выдержки. Она была початая. Мы стояли на морозе, ожидая автомобилей, и я, разумеется, предложил присутствующим пригубить из горла, чисто символически. Что и было некоторыми сделано. Так копы в фильме, который мы этим вечером смотрели, прихлебывали из плоской стеклянной нанофляжки. В третьем часу утра придя домой с этой вот початой, точнее, недоконченной бутылкой, я куда-то ее засунул и после с час искал, пытался найти и нашел только сутки спустя, скажу я, забегая несколько вперед. Она лежала на боку под кроватью, в ногах. Но хлебая благородный напиток тогда, той морозно-страшной московской ночью, я понял главную особенность русского застолья: оно держится на излишествах. Без излишеств это будет просто ужин, и вовсе даже не русский, а космополитически безродный.

Да! Излишества! Выход за рамки необходимого и разумно-достаточного. Излишества должны быть и в еде, и в питье — иначе мещанство и мелкобуржуазная стихия и бездуховность! Гульба купцов, с шампанским, которое зачем-то заливалось в ванну для купания срамных девиц, осетры и поросята целиком, битые люстры, водка из пол-литровых громадных чарок. Застолье без разговоров — просто оксюморон. Представьте себе пьянку глухонемых: ничего не выйдет! Это будет дегустация, не более того. Непременно разговоры! Причем тоже далекие от практической пользы. Они непременно обязаны вестись о том, как обустроить вселенную или хотя бы Россию. Или о вечной любви — с надрывом и надломом. Про то, как вчера осознал, что некая проходная подружка, встреченная в Костроме 20 лет назад, — оказалась большой любовью. Понимаете? Или сержант из твоей роты — вдруг стало понятно — всегда был святым, его святость блеснула и шершаво деранула, как кристалл поваренной соли на сушке, поданной к пиву в стояке.

Непременно, непременно излишества. Впрочем, вряд ли вы позовете из Малоярославца или с площади Киевского вокзала, куда они доставились самовывозом, цыган и станете красоваться в белом костюме, как Никита Михалков в «Жестоком романсе», — и чтоб стакан водки вам поднесли за 5000 рублей, будто вы в новиковском ресторане. Цыгане теперь идут по ведомству Жени Ройзмана и если и причастны нынче к роскоши, то с некоторого специфического боку, на ниве запретных пороков. Вслед за цыганами и икра ушла из русского застолья. И она — по другому ведомству. Она где-то в ледовых дворцах, превращенных на вечер в банкетные бесконечные залы, где людей, кажется, больше, чем грешников в аду, — на бесчисленных столах гостей, прилетевших на своих джетах отметить день рождения рядового мини-олигарха; настоящий «оли», конечно, не будет на такое тратиться, ему уж не надо самоутверждаться. Икры было на том банкете, ну уж не знаю, — навскидку по литровой банке на каждый из 200, или 300, или 400 столов. Такая банка 45 лет назад на берегу Азовского моря — говорю вам как уроженец древнегреческого города Мариуполь — стоила с рук, у рыбаков, которые ее черпали из кадки, бешеных денег: три рубля за ведерко. А после перепродавалась в Макеевке, вдали от моря, за червонец спекулянткой Алексеевной.

Плевать на икру, тем более что она практически вся левая, не жалейте. Цыгане, и икра, и до кучи уж медведи — побоку. Но излишества обязаны иметь место. Еда тоже важна в застолье, в русском застолье, но в каких-то случаях можно обойтись и без нее. Но непременно надо много пить! Надо напиться! Надо перепить! Если, конечно, вы не принимали присягу на верность США и не обязались защищать их с оружием в руках, отказавшись публично, под роспись, от прежних своих родин, их идеалов и ценностей. Да, увы. Мы обречены на излишества под угрозой полной утраты идентичности. Наше всё в дружеском письме, уж не Вяземскому ли, получателю самых лучших писем классика, сообщал — цитирую не дословно, я вам не яндекс и не гугл тем более — «Молодой выдался денек, все перепились и поехали по блядям». Да, к блядям поехали! Мы ж, слава Богу, не американские генералы, чтоб подавать в отставку, чуть развлекшись внебрачно! Как его там фамилия, Пауэрс, Петрик? Но прежде разврата, который царственно увенчает роскошное застолье, — необходимо именно вот перепиться. Выпить всё — наше всё — и даже еще сходить к соседу занять пузырь-другой.

Излишества — даже при нищете, и убогости, и рабстве. В армии, в неволе, в тюрьме, на каторге. Почитайте, перечтите «Записки из мертвого дома», где узник должен объесться колбасы, обпиться доставленной с воли коррумпированными охранниками водкой, чтобы упасть и бессловесно лежать, изображая труп.

Каторга, или, допустим, недалеко от нее ушедший советский колхоз, или сейчас — неперспективная деревня, его правопреемница. Живут довольно нище, картоха, колбаса из сои, что-то в таком роде, ну, селедка ржавая. А помрет кто — и пошли излишества! На кой, спрашиваю, вам шесть закусок, включая трудоемкую селедку под шубой, и оливье, и прочее в таком духе? И два вторых, с подливками и хрен знает чем? И суп? И десерты? Объяснить не могут: вот, так повелось. Ну что сказать, человек помирает обычно раз в жизни! Ну вот отчего так гуляют деревенские? Я спросил про это свою жену, она в отличие от меня и от большинства людей, которые вокруг меня, — чисто русская. Да вот, говорит, такой обычай народный. Говорит, от бедности, нехватки времени и дефицита красивой еды. Ну, Достоевский с описанием застолья каторжников вроде подтверждает эту простую версию...

Излишества! Гоголь, в отличие от Пушкина, не то что не злоупотреблял, но даже и не увлекался ни картами, ни выпивкой, ни женщинами. Конечно, Булгаков закрыл тему, указав, что-де такие пассажиры, без перечисленного триединства, без этих главных трех китов мужской жизни — по меньшей мере подозрительны и, добавлю, скорей всего, стукачи. Чи хворий, чи падлюка — но это уже украинское застолье, которого мы тут касаться не будем, ибо оно представляет собой отдельную вселенную. Может, в другой раз.

И вот Гоголь, который не пил и не страдал женолюбием, насколько мы знаем, — выпал из русской жизни (а украинской тогда вроде как и не было, имелась только Малороссия), скорей всего, именно от этой своей постности. Какая ж русская жизнь без нашего застолья? Никакая. И жизнь выбросила Николая Васильича на теплую, ни туда ни сюда, вялую чужбину — в Италию, которая тогда была не родиной моды, дизайна и Ferrari, но глухой сельской провинцией типа Миргорода. Там он выучился варить макароны al dente и после в Питере этим умением хвастал, а его корили, что недоварил, — и шли нормально обедать в трактир. И вот Гоголь живописал двух таких же занудных и тоскливых старичков, которые только и делали, что ели, жевали, икали, требовали добавки и проч. Мухи дохли со скуки от старосветской помещичьей жизни. Ну, понятно, еда — секс стариков, не спорю. Такое иногда бывает и с ночевкой даже, бешеный разврат, — но какая мерзость эта ваша заливная рыба без водки!

Итак, излишества, излишества и еще раз излишества, они только и делают застолье — русским. Это сидит в человеке так глубоко, что не выковырнуть и не взять под контроль. Ухарство еще некоторое необходимо. Грызть стаканы! Бить зеркала и люстры! Плясать на столе! Блевать в углу в кадку с фикусом или — был случай — внутрь фортепиано, приоткрыв крышку интеллигентно. Хозяева после проводили в квартире уборку два раза в день, но запах гниющего трупа, как на передовой, не уходил. Только ребенок, вернувшись с каникул, обратил внимание на то, что звук прибора стал никудышным, — ну, и вызвали настройщика.

Конечно, неизбежны в таком деле переборы с водкой. Иногда жизненно необходимо выпить литр и утром не находить себе места и не знать, где ты и зачем тебе вставать с постели, раз ты не знаешь, куда идти и зачем, да и сил нет. В такие утра — как отвратительно в России по утрам — ты понимаешь русскую жизнь как никогда, ты совпадаешь со страной и видишь русский путь. И вопрос альфа-самца: «Вы что, садомазохист?» — уже не кажется нам, живущим, оставшимся, остающимся в России — странным. Иначе зачем нам эта противная водка, чистый яд пополам с водой, ни в чем не выдержанная, потому что порубили все дубы на гробы, и зачем обжорство, которое совсем уж никакого смысла не имеет, и зачем эти корыта с салатами, которые прокиснут не проглоченные после праздника, и зачем брать еще и горячее, когда можно отбиться огурцами, и селедкой, и холодцом уж на крайняк? Жареная картошка вся на холестерине, и котлеты, истекающие салом? И торт на десерт, из которого выдавлен неловко крем? И безжалостный пиратский секс, нелицензированный и до такой степени софт, что его как бы и не было?

Русское застолье — это камлание, это чистое шаманство, и не зря у нас так хорошо идет дзен-буддизм, где потребление алкоголя имеет статус религиозного ритуала. А христианство — на Руси еще не проповедано, как известно. Батюшки в рясах, с которыми (там полно симпатичных людей) я выпил немало водки, часто — даже больше, чем хотелось бы, — тому лучшее подтверждение. Водка — это русская версия крови Христовой, по нашему климату: во что превратится церковный кагор при наших веерных отключениях электричества и бесчеловечных морозах?

Мы верим как можем. Мы тянемся к соборности: питье в одиночку, даже и под богатые закуски, осуждается нашим доверчивым народом. Мы причащаемся чаще, чем хотелось бы, так получается, — правда, это жесткая беспоповщина. Мы каемся в застолье, плача от груза грехов, и отпускаем их друг другу. А пуще того — каемся опосля. И думаем, что это в последний раз. Но кто из нас знает будущее? Один раз приходит наша душа в этот мир или, может, частит туда-сюда, не закусывая? Как убийца на место преступления?

Нет на этот вопрос ответа. Физики в швейцарском CERN, которых я пытал про конец света и про то, сколько раз Вселенная уже взорвалась и после сжалась в точку, сообщили мне, что это вопрос не к ним. Серьезная наука может иметь дело только с той Вселенной, которая имеется на сегодняшний день, а прочие — не считаются. Так Афродита, каждый раз приняв морскую ванну, становилась целкой. Подобно ей, я сегодня пойду в русское, ну, русскоязычное застолье, может, последнее в моей жизни, и предыдущие обнулятся. Брюхо старого добра не помнит по той же схеме, по какой физики не желают ничего знать про прежние вселенные. Однова живем — это про русское застолье, да и про прочую русскую жизнь, которая проходит в промежутках между заходом за стол и выходом из-за него.

P.S. Дописал — и нет сил больше терпеть. Весь возбужденный и алчный, иду приниматься за серьезный обед, мучительно на ходу выбирая напиток из списка, который обрушивается на меня каждый раз в такие вот минуты. Каждый раз голосую сердцем. Сердце, тебе не хочется покоя. Он ему даже и не снится — среди жестоких русских снегов.

Игорь Свинаренко