Моя мифология в картинках

1. 

В детстве я знала греческие мифы лучше, чем русские народные сказки, сказки народов мира, братьев Гримм и Андерсена вместе взятые. Так получилось. Непонятно почему, но Прометей с поклеванной печенью, Ясон с руном и Одиссей с Пенелопой меня увлекали гораздо больше Емели с печкой, Ивана-дурака с жар птицей, Кая с Гердой и мерзкого Румпельштильцхена, чье имя я выговорить-то не могла толком. На какое-то время меня отвлекли ужасы "Карлика Носа" Гауфа и краткосрочная мания преследования на почве содержащихся в этом произведении кошмаров, но потом все улеглось и трагедии сестер Прокны и Филомелы (леденящая душу криминальная история про мужика, который по просьбе жены поехал в Афины за ее сестрой, воспылал к свояченице преступной страстью, по дороге ее изнасиловал, отрезал язык, чтобы она никому ничего не рассказала, и спрятал в пещере на Парнасе. Выпивая на вакханалиях в горах, жена наткнулась на сестру, все узнала по сотканному той коврику, убила прижитого от мужика сына и скормила ему на обед) я сочувствовала в гораздо большей степени, чем страданиям Ивана Царевича, посаженного Бабой Ягой на лопату, для последующего приготовления из него рагу. В конце концов, какой городской ребенок с 1917 года встречал на улице царевичей, не говоря уже о бабах Ягах с ухватами и печками, которых не встречал никто и никогда. А вот сексуально озабоченных мужиков и пьяных одичавших баб встретить, пусть и не часто, было можно. По-крайней мере, по подслушанным рассказам взрослых людей, эти две категории точно существовали.

Конечно, все знания черпались из единственной доступной мне тогда книги Николая Куна, написанной им аж в 1914 году для учеников средних учебных заведений и тех, кто интересуется греческой мифологией. Как я потом узнала, у многих из рассказанных им историй, существовало несколько интерпретаций, как обычно бывает со сплетнями и слухами, и эти интерпретации для детских ушей подходили, мягко говоря, не очень. Кун как-то элегантно выпутывался из сложных перепитий тогдашней повседневной греческой жизни, изобиловавшей множеством патологических отклонений, что у смертных, что у бессмертных, примеров приличного поведения первым не подававших. Повествования о чудовищных преступлениях на почве неразделенной любви, насилии, человеческих жертвоприношениях, ското и мужеложестве, богохульстве, поедании человечины, убийстве детей собственными матерями сыпались на голову взалкавшего знания в таком разнообразии и, в конце концов, их количество достигало такой концентрации, что взалкавший нимало не был удивлен, а, попросту говоря, воспринимал как нечто вполне разумеещееся что Агамемнон, предводитель греков в Троянской войне, принесший в жерву Артемиде свою дочь, чтобы богиня дала кораблям попутным ветер, по возвращении домой был зарублен в ванне женой и двоюродным братом, ее любовником, которые, в свою очередь, погибли от руки его сына, с красивым именем Орест, которого потом, доводя до полного безумия, за смертных грех материубийства, преследовали фурии. И ничего незаурядного не было в том, что колхидская принцесса Медея, помогавшая великому герою Ясону заполучить золотое руно, разрубила на куски брата, чтобы задержать погоню, а потом, когда муж ее разлюбил, отравила его новую жену, нарядив в пропитаное ядом платье, и пустилась в бега, напоследок зарезав собственных сыновей, чтобы насолить изменщику по полной программе.

Говорят, что у детей богатое воображение. Я точно помню, что мое нагромождением тягостных, жутких, натуралистических кошмаров греческой мифологии не заморачивалось. Царь Эдип выколол себе глаза пряжками от одежды повесившейся жены. Ну, да. Несчастный! Но как он это делал технически? Как-то делал. Зевс зашил шестимесячного сына от сгоревшей заживо любовницы в бедро и носил его там до положенного срока. Фантастика! Как вытаскивали оттуда младенца потом? Как-то вытаскивали. Я не пыталась визуализировать эти процессы, честное слово. Информация поступала в виде текста, закреплялась в памяти, там сохранялась и не осмысливалась после этого абсолютно. Единственное, что меня увлекало, что подогревало мою фантазию, приближая вымысел к реальности - это поиск путей и стоянок великих героев Эллады на современных географических картах! Я чертила дороги аргонавтов из Греции через Босфор с жуткими Симплегадами прямо в Черное море - Понт Эвксинский, вдоль побережья Турции - Малой Азии, в Колхиду - Грузию; я находила Сциллу и Харибду, в пасти которых несчастный скиталец Одиссей потерял шестерых друзей, в Мессенском проливе, между Италией и Сицилией, а Геркулесовы столбы, самую дальнюю точку путешествия Геракла на остров Эрифия за коровами великана Гериона в Гибралтаре, между Африкой и Европой.

А потом все изменилось. В мою жизнь ворвалась живопись. Да, конечно, книга Куна была иллюстрирована. Но чем? А-ха, ха! Парочкой фотографий черно и краснофигурных ваз и десятка чудом сохранившихся греческих или скопированных с греческих оригиналов римских статуй. Ника Самофракийская и Венера Милосская из Лувра, обломки фронтонов Парфенона и храма в Дельфах, скульптуры Ватикана - недостаточный визуальный источник, не та искра, из которой может возгореться пламя. Слишком скучно и невыразительно для подростка. "Лук звенит, стрела трепещет и, клубясь, издох Пифон, и твой лик победой блещет Бельведерский Аполлон."
Альбом Рубенса - вот начало растления. А там! Прямо из раскрытой книги на меня выскакивали... ну, да Прокна и Филомела, расхристанные, простоволосые, полуголые пьяные бабы, в тигровых шкурах вокруг мощных бедер, слепая - с тирсом вакханок держалась за плечо зрячей, протягивающей мужу окровавленную голову сына, и он, в ужасе, отшвыривал ногой стол с серебяной посудой; падала складками на пол крахмальная скатерть, разлетались осколки стекла, от смертной муки глаза несчастного вылезали из орбит, и рука судорожно сжимала меч. К тому времени я уже прочитала "Метаморфозы" Овидия: "Прокна ударом меча поразила младенца под ребра, не отвратив и лица, для него хоть достаточно было раны одной, Филомела мечом ему горло вспорола." Я знала, что они превратятся в птиц: Терей в удода, Филомела в ласточку, а Прокна в соловья. Но каким невыразимым ужасом наполняла эта картина, одновременно не давая отвести намертво прикованный к изображению взгляд. Роскошь экзотических нарядов и драгоценностей, мертвенная бледность перекошенных лиц, тусклый блеск металла, геометрия барочных пилястр и глухих арок с классическим фризом. Вот так начинало работать воображение. И миф становился жизнью.

      В том рубенсовском альбоме была еще одна картина, от который мороз пробегал по коже. В своих мифах Кун рассказывал о рождении мира довольно просто. Гея - Земля, родила Урана - Небо, а потом стала его женой и произвела на свет еще 12 титанов - 6 мальчиков и 6 девочек, трех великанов гекатонхейров - сторуких и трех циклопов с одним глазом во лбу. Урану сторукие и циклопы не понравились, он их заключил в недра Геи, ей было невыразимо тяжело, и она разозлилась. Гея подговорила Крона, одного из титанов, свергнуть отца и захватить власть. Что тот и сделал. У Куна на этом ставилась точка. Однако подробности, полученные мной позже, оказались, о чем я упоминала в самом начале, малопригодными для детского и даже юношеского уха. Крон, просто, подкараулил отца с серпом, отчекрыжил ему то самое место, "которым бес грешил"и закинул далеко в море. Безнаказанным при этом он не остался - потом то же самое проделал с ним его сын Зевс. Крону предсказали такое развитие событий, поэтому всех детей от жены Реи он проглатывал целиком, как удав свою жертву. Но вместо последнего ребенка Рея подсунула ему запеленутый камень, а сына спрятала в пещере на Крите, где он благополучно и вырос. Рубенсу было неинтересно показывать Крона (Сатурна), глотающего камень в пеленках. Действию, явно, не хватало драматизма и его Сатурн терзает детскую плоть зубами и выглядит при этом даже жутче Авраама, занесшего нож над сыном Исааком. Седой старец Крон - Время, с посохом в туманном мареве серых и черных облаков вонзается в тело кудрявого, плачущего от боли мальчика, методично и безжалостно, и за его спиной горят три холодные звезды - знак планеты Сатурн. 

      Года два тому назад я попала в Прадо и увидела картину Франсиско Гойи на эту же тему. В реальности она выглядела еще страшнее, чем в репродукциях. Лион Фейхтвангер писал в своем знаменитом романе, что полностью оглохший Гойя, мучимый по ночам жестокими кошмарами, спасался, изображая их героев на стенах своего дома. Потом фрески перенесли на холст и повесили в музее. Его Крон - обезумевший маньяк, хищный и беспощадный зверь. Тело Зевса с откушенной головой и, почему-то, женскими бедрами, словно целлулоидная кукла в руках жаждущего ее сломать отца-маньяка. Не так ли и мы, игрушки в руках глухого к мольбам, обезображивающего и убивающего нас Времени. 

     Все-таки удивительно, как иногда концентрированное изображение ужасов вместо страха и отвращения вызывает совершенно обратные эмоции, превращаясь в гротеск, глуповатую и неуместную пародию. Вот, например, Пьетро делла Веккиа, плодовитый венецианский художник следующего после Тициана и Тинторетто поколения, иллюстрируя все тот же сюжет поедания сына отцом, привносит в него заметное разнообразие: его Крон-Сатурн грызет будущего верховного бога в присутствии свидетельницы, жены Реи, наблюдающей за этой трапезой (по-моему, художник запутался в количестве оторванных у ребенка рук и ног) выпученными глазами придурковатой овцы. При этом ее румяное лицо совершенно безмятежно, а пальцы сцеплены в замок перед животом в кокетливом жесте: "Ну, что вы уставились, подумаешь, у нас тут небольшой семейный скандал. К тому же я не совсем одета и мне неловко!". Представить себе подобную реакцию матери на столь ужасное преступление против ее ребенка просто невозможно, поэтому и смотреть на это произведение без улыбки не получается никак. Немедленно вспоминаешь Корнея Чуковского и его 101 рассказку "чудовища вида ужасного схватили ребенка несчастного, и стали безжалостно бить его, и стали душить и топить его".

 А вот французские классицисты (в 17 веке в Европе бушевало барокко, но не во Франции), такие же гладкие и приятные, как и невыразимо скучные (привет болонской школе Гвидо Рени и Аннибале Карраччи) не считали эстетичным изображать страсти, уродующие прекрасные лица и тела. Они практиковали, своего рода, визуальную декламацию на котурнах. Живописные Корнель и Расин в одном флаконе: "Трагедия не нуждатся в крови и смерти. Достаточно того, чтобы она была наполнена волшебной печалью, каковая и есть наслаждение трагедии". Поэтому у них (ура!) Любовь, Красота и Надежда всегда побеждают Время. Вот как на картине Симона Вуэ. Старика Крона сбивают с ног, хлещут нагайкой, рвут с головы клока волос, ангелочки, задрав горе толстые ножки, сдирают с него крылья, и он, обозленный и растерянный, ввергнутый в  грозящую поглотить его воронку туго закрученного в спираль движения, безуспешно пытается вырваться из лап своих откровенно веселящихся краснощеких мучителей. Разьяренный и униженный, свергнутый с пьедестала верховный бог пытaется найти равновесие и сохранить свой главный атрибут - песочные часы - символ тщеты и конечности бытия. Крон больше не пожирающий детей маньяк, да, он, по-прежнему, злобен, всемогущ и мстителен, но с ним можно справиться, если надеяться, верить и любить.

На этой оптимистической ноте можно было бы и закончить рассказ о живописных отражениях мифологической истории брутально-нетривиальных отношений между греческими богом-отцом и богом-сыном ("ты меня сожрал, и за это я тебя оскоплю"), если бы в искусстве барокко не существовал еще один достаточно популярный сюжет, возвращающий нас к жестокой правде жизни. Когда любовь больше не спасает от ледяного дыхания вечности, тогда, глубоко наплевав на наши иллюзии, отставив в сторону косу и песочные часы, без тени сочувствия и сострадания с холодной решимостью палача Время обрезает крылья амурчикам-купидончикам, расправляясь с ними на раз. Совсем, как у фламандца Ван Дейка: колчан со стрелами под пятой мускулистого старика, в его руках секатор, на коленях - орущий жирный ребенок, пух и перья летят во все стороны, а под кустом валяется человеческий череп -символ бренности и бесполезности всех усилий перед лицом неминуемой смерти.

 Да, ну, а, если, все это варварство вам не по вкусу и вызывает внутренний протест и отрицание, тогда вам, конечно, к Якобу Йордансу. Ужасов он, особо, не жаловал и сосредотачивался, в основном, на идиллическом изображении зевсова детства.  И действительно, какое отдохновение от зверств противостояния дерущихся за власть над миром близких родственников, его полные беззаботной радости, беспечные  буколические пейзажи с упитанными козами, доящими их толстыми нимфами и сальноглазыми красноносыми панами-флейтистами, окружающими спасенного мальчика Зевса любовью и заботой. И только темнеющее грозовое небо на его картинах напоминает о нависшей над ребенком  смертельной опасности. А, может, просто, на закате соберется гроза. И, когда начнется дождь, все с громким смехом побегут в укрытие или, наоборот, лениво останутся сидеть под деревьями, потому что сказочным существам все равно мокрые они или сухие. 

2.

После погружения в очередной, не помню уже какой по счету, экскурс в мифологию я осознала, что не столько тонны преступлений и миллионы отмщений леденят мое воображение своей изощренной жестокостью, сколько неизбежность всего происходящего и невозможность его изменить не позволяет мне уговаривать себя воспринимать все эти рассказки, как безобидные игры разума детей природы, не знавших единобожия, электричества, автомобилей, пенициллина и противозачаточных средств. Три мойры, богини судьбы еще при рождении выносят любому смертному окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Богам не важно хороший ты или плохой, добрый или злой, если они решат вознести тебя к небесам, они это сделают, если захотят уничтожить, можешь быть уверен, замысел свой они осуществят. Нет греха, нет добродетели, нет воздаяния, нет справедливости. Занятная философия, не так ли? Тут, конечно, сразу приходит в голову серия мифов о фиванском царе Эдипе, которому было суждено убить отца и жениться на матери. Эдип при этом не был злодеем как, например, Тантал, который пытался накормить мясом своего сына богов на Олимпе и был обречен на вечный голод и жажду в царстве Аида, или данаиды, поубивавшие своих мужей в первую брачную ночь, и за это до скончания веков осужденные наполнять водой бездонную бочку. Он спас Фивы от страшной Сфинксы, стал мудрым, любимым гражданами руководителем, земля его была обильна, народ счастлив и все было замечательно, а потом вдруг стало очень плохо, а дальше еще хуже. И Эдип, не убоявшийся соломонова "во многой мудрости много печали", решил любой ценой дознаться почему с ним без конца происходят всякие гадости. Между прочим, через все испытания, он проходит более, чем достойно и, что-то мне подсказывает, что эта история не столько о самоуправстве богов, сколько об умении человека в отчаянной, им самим неспровоцированной ситуации, оставаться свободным в поступках и проявлять мужество, принимая на себя ответственность за то, в чем нет ни малейшей его вины. На первый взгляд жестокая сказка про Эдипа напоминает библейскую трагедию Иова. Но это только на первый взгляд. Над Эдипом измываются обитатели Олимпа, над Иовом - сатана. Да, он делает это с позволения единого вседержителя, но разрешение дано неохотно, и только лишь для того, чтобы испытать крепость веры Иова. В конце концов суровый, но справедливый Яхве вознаграждает преданного ему мученика за стойкость и терпение. Эдип погибает одиноким, бездомным старцем безо всякого сострадания и сожаления к нему тех, кто вверг его в несчастья. Но несломленный смертный оказывается выше, благороднее, сильнее мелочных, тщеславных, одержимых жаждой власти бессмертных. 

Интересно, что художники до 19 века фиванским циклом и его персонажами не интересовались. Французские классицисты полюбили изображать Эдипа как молодым, прекрасным полным надежд на будущее юношей, разгадывающим загадки Сфинксы, так и слепым, трагическим старцем, скитающимся по миру в сопровождении преданнейшей из дочерей Антигоны. В духе "Sic transit gloria mundi". Полное безразличие эпохи ренессанса и барокко к богатейшему сюжету и одной из самых драматичексих фигур в западноевропейском искусстве - неиссякающему источнику вдохновения прозаиков, драматургов и психиатров 19 и 20 веков я могу обьяснить только одним. Какая церковь, какой монарх, какой сановник закажет и какой художник рискнет изобразить победу хрупкого, недолговечного вместилища грехов и пороков над его создателями без опаски впасть в тяжелейшую ересь. Может поэтому все изображения этого сюжета, по крайней мере те, что я видела, чисто декоративные, иллюстративные и до глубочайших философских озарений, психологических открытий и обобщений письменного слова и актерской игры, увы, не дотягивают ни в какой мере.

     Знаменитый Доминик Энгр пишет Эдипа по традиции греческой вазописи, в конце концов, он же неоклассицист, но, пишет, удивительно, не отстраненно, не по-принципу казахского акына - что вижу, о том и пою. Его Эдип как-будто бы даже не замечает вызывающе наставленную на него грудь и немигающий, гипнотический взгляд больше похожего на истукана чудовища. Он погружен в свои мысли, он размышляет над ответом от которого зависит его жизнь. На заднем плане тонет в дымке город, в панике бежит человек в равевающемся красном плаще, пятка погибшего, заваленного камнями человека и скелет уже истлевшей жервы, весь этот ужас, словно, не касаются его. Он должен понять, он должен победить и сила его - это его разум.       

     Гюстав Моро - символист, он не держит сфинксу (душительницу) на расстоянии от Эдипа, как это, обычно, принято, он изображает ее вцепившейся передними лапами в его плащ, а задними опирающейся на его бедра. Они смотрят не мигая друг другу в глаза и контраст между прекрасной головой греческой богини на теле льва с орлиными серебряно-жемчужными крыльями придает сцене ощущение смертельной, нешуточной опасности, угрожающей человеку. При взгляде на их лица кажется, что еще момент, и они сольются в страстном поцелуе, но тут же с ужасом замечаешь хищно выгнутую дугой спину зверя и длинные, готовые вонзится в плоть когти на гигантских лапах. 

      У Моро есть еще одна картина с Эдипом, могущая служить роскошным украшением любого, самого изысканного интерьера. Это - "Эдип-скиталец". Юноша, как будто сошедший с полотен кватроченто, ангельский облик, рыцарская стать , подходит к загадочному гроту и склоняется в скромном почтении перед восседающей за заваленным телами алтарем гигантскокрылой царицей с жирными звериными лапами, прекрасной и отвратительной одновременно Она, словно, нависает над жертвами и разбросанным вокруг них драгоценным скарбом, она высока и огромна, как Голиаф, а он мал и ничтожен, как подросток Давид. И потревоженная стая летучих мышей, кружащая над камнем упирающихся в небо остроконечных скал, знак неминуемой беды и самой гибели. Скорой гибели Сфинксы и отложенной Эдипа. Эта картина иллюстрирует не просто один из эпизодов истории катастрофического падения прежде необыкновенно удачливого фиванского царя, страдальца за совершенные не по своей воле грехи. Она, мне кажется, нечто большее, чем изображение случая, отдельного звена общей цепи событий. Может быть это витиеватый и неочевидный намек, затейливо-декоративно-мастерское "мы все умрем". Ведь Эдип умирает в Колонне, в роще эвменид, где по преданию существует пещера, ход, соединяющий этот мир с миром мертвых. Две пещеры, две жизни, две смерти и апофеоз грозного опустошения вокруг. Недаром второе название этой картины "Равенство перед лицом смерти". Очень красиво и очень страшно!

      Честно признаться, в мифах об Эдипе мой любимый персонаж, совсем не сам Эдип. А его благороднейшая дочь, принцесса Антигона - женщина бесконечной доброты и беспредельного мужества, единственный человек, остававшийся с отверженным царем до конца, сопровождавший его во всех скитаниях и лишениях. Сыновья Эдипа, не столь сентиментальные, благополучно избавившись от отца, поссорились друг с другом в борьбе за трон, в результате чего один из них привел наемников, чтобы силой отобрать власть над городом у брата. Возвращение Эдипа, по мнению оракула, смогло бы спасти осажденное царство, но тот, больной и сломленный, ни за что не хотел возвращаться и только вмешательство царя Афин Тесея не позволило фиванцам силой вернуть своего, ранее проклятого ими правителя. После смерти отца Антигона вернулась домой, но ее самопожертвование и преданная дочерняя любовь богов не впечатлили и вознаграждены не были. Братья девушки в смертельной схватке поубивали друг друга, и новый правитель Фив под страхом смертной казни, запретил хоронить того из них, кто стал предателем Отечества. Антигона ослушалась, восстав против самоуправства человека, вступившись за закон богов, провела погребальный обряд над телом брата, спасла его душу и была осуждена на смерть. О, эти равнодушные бессмертные! И даже после всего этого они не пожелали спасти ее. Как можно не восхититься силой духа и подвигом слабой женщины, по законам времени приставленной к мужчинам в качестве либо игрушки, либо няньки, либо машины для продолжения рода. Можно и должно. Не она ли, главная, ну, хорошо, пусть не главная, но равная отцу страстотерпица, героиня ужасной эпопеи царя Эдипа и его семейства. Но... мне показалось, что художников эта тема особенно не вдохновляла. И на всех картинах один и тот же сюжет: она с отцом, ведет его за руку, лицо ее иногда величественно прекрасно, иногда горестно растеряно, но всегда схематично, плоско, всегда констатация факта, картинка для текста. 

 Эта Антигона Брюллова все-таки намного живее, чем те, картонные и глянцевые, бесконечно повторенные на полотнах классицистов. А еще у этой картины очень интересная история. Брюллов писал ее, чтобы получить стипендию на поездку в Италию. Стипендия была получена, и, благодаря этому событию, через несколько лет Русский музей украсился грандиознейшей "Гибелью Помпеи". "Антигона" потом потерялась и нашлась только через много лет на каком-то ленинградском чердаке. Картина оказалась в ужасном состоянии, ее реставрировали, но, как говорят, крайне неудачно. От Брюллова мало что осталось. Еще одна грустная повесть.

Если подумать о том, что мифы фиванского цикла, один сплошной и нескончаемый кошмар, растиражрованный и многократно проанализированный психиатрами и психологами всех стран и народов, то нужно вспомнить еще одного очень интересного и не особо известного художника. Его называли безумным, холодным, странным, он, кажется, был создан для того, чтобы иллюстрировать модные в его время готические романы со всеми их магическими книгами, кровавыми кинжалами, сквозняками и пугающими звуками полуразрушенных замков, преследуемыми злодеями леди и спасающими их мрачными рыцарями. Он пугающе эротичен. Говорят, что его жена сожгла множество принадлежавших его кисти откровенно порнографических рисунков. Певец ночных кошмаров, Фрейд от живописи, англичанин швейцарского происхождения Хенри Фюссли.
Его Эдип подобен Моисею, над его головой видно перекрестье лучей, но не света, а адского пламени.

Не перун его унес, летучий пламень Зевса,
Не черной вьюги бурное крыло.
Нет, видно, вестник от богов небесных
Ниспосланный его увел; иль бездна
Бессветная, обитель утомленных,
Разверзлась ласково у ног его.
Его лик ужасен, он не уходит ни умиротворенным, ни примирившимся со своей судьбой, вопреки тому, что написал об этом Софокл. Он, словно пророчествует, угрожает кому-то возмездием. Обнимающие его горестные дочери, сами, как будто мертвы, одна от истеричного другая от тихого отчаяния. Зелено-голубая палитра истлевающего тела на фоне карминно-черной дыры открывающихся врат Аида. Сказочное, незабываемое, не похожее ни на что впечатление - апофеоз ночного кошмара.

продолжение следует