«Из двадцати венцов терновых…»

Вчера в «Игре в бисер» Игоря Волгина на «Культуре» обсуждался «Алмазный мой венец» Катаева. Я вспоминаю отзывы об этой книге, слышанные мною в то время, когда она вышла.

«Какой маразм!» — сказала Софья Моисеевна Ханкина. С Софьей Моисеевной мама лежала в Боткинской больнице. Она была старой большевичкой, комсомолкой двадцатых годов, видела Ленина, естественно, была арестована в 37 году, работала в хрущёвской комиссии по реабилитации, в Баку приехала с мужем, у которого была примерно такая же биография. Папа рассказывал им, как работает бакинская экономика, почему ничего нет в магазинах и всё есть в холодильниках, а мама просила его не огорчать людей, отдавших молодость и здоровье за то, чтобы мы жили так, как мы жили. Софья Моисеевна называла Трифонова своим любимым писателем и рассказывала, как познакомилась с его мамой на вечере памяти Арона Сольца — «совести партии». Моего девяностолетнего дедушку она поцеловала за то, что он единственный в нашей семье болел за Карпова, а не за Корчного.

Мой научный руководитель Виктор Семёнович Шульман не воспринимал катаевские мемуары всерьёз: «Ну, что он пишет — мы с Мандельштамом жили… Они же совершенно перпендикулярны, что у них могло быть общего? А Катаев — паразит, он первым приспособился к режиму». Правда, «Траву забвения» он ценил несколько выше за искреннее отношение к Бунину, но считал, что Катаев и тут соврал: не мог Бунин продолжать любить его после революции, к людям, сотрудничавшим с большевиками, он относился принципиально.

Мамина подруга Бетя Ароновна Старикова, которую я очень любил, говорила, что Катаев обо всех написал свысока. Зато её дочь Лена его оправдывала: «Всё-таки он пишет очень оригинально. А что его вклад в литературу меньше, чем у героев “Венца”, это и не обсуждается».

Мой ближайший друг прочитал мне ходившую по Москве эпиграмму: «Из двадцати венцов терновых алмазный сплёл себе венец. И стало всем понятно снова, что он — завистник и подлец».

На дне рождения моей двоюродной сестры обсуждалось, кто есть кто у Катаева. Я гордился, что разгадал несколько трудных псевдонимов: альпинист, арлекин, сын водопроводчика.

Как видите, я тоже сплёл маленький венец из отзывов дорогих мне людей. Так вот, во вчерашней передаче почти всё это было повторено. Эпиграмму, оказывается, написал Шкловский, который так же близко, как автор, знал героев «Венца» и особенно негодовал на катаевские фантазии. Многие тогда говорили, что это — фантазии, а оказалось, что всё — правда. Во всяком случае, фактическая основа у всего, что можно проверить, имеется, есть подтверждения в других мемуарах. И в «Венце», и в «Траве забвения» созданы блестящие психологические портреты Маяковского, Есенина, Багрицкого, многих других. Чего стоит Маяковский, говорящий вслед уходящему Мандельштаму: «Россия, Лета, Лорелея…» Или Есенин с его достоевщиной: «А меня потом ещё били маляры». Или Дзюбин-Багрицкий: первый лениво говорил «бенемунес» на уговоры переехать из Одессы в Москву, второй — кричал «у глубокой пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!»

И ещё важное было сказано в передаче: в послевоенные годы многие писатели выдохлись, безоговорочно уступили место молодым, а у Катаева в семидесятые вдруг открылось второе дыхание, он стал писать прекрасную прозу. И за это ему можно многое простить.