Игорь Абросимов. Частная жизнь бакинской семьи на фоне событий далекого прошлого. 2 .(Из воспоминани

2. Революционные события в России и распад государства кардинально изменили жизнь всех слоев населения Баку. В 1918 году был провозглашен независимый Азербайджан. Однако, местная бакинская власть обладала большой самостоятельностью и здесь присутствовали различные политические силы. В первой половине года преобладали большевики, которые опирались не столько на рабочие массы, сколько на пришлый солдатский элемент развалившейся Кавказской армии. Большевики, как известно, сформировали даже бакинское правительство - Совет народных комиссаров во главе со Степаном Шаумяном. Но в обстановке почти полной изоляции от центра, от Москвы, они смогли продержаться у власти не более трех месяцев. Да и власть эта, из-за особенностей местных условий, не стала тогда железной однопартийной диктатурой пролетариата по российскому образцу. Однако, определенные элементы пролетарской диктатуры присутствовали и здесь. Были национализированы банковские вклады, проводилось «уплотнение» буржуазных квартир и домов, реквизиции домашнего имущества. Все это в полной мере коснулось и семьи Плескачевских, которые в одночасье лишились былого достатка. Но я никогда не слышал от своих родственников каких-либо сетований по этому поводу. Они воспринимали происшедшее с ними как часть общей судьбы, общих испытаний, выпавших на долю их страны. И всегда помнили, насколько тяжелее и трагичнее складывалась судьба многих других людей. "Революционные митинги и демонстрации в Баку в 1917 году". (Из семейного альбома Плескачевских). Летом 1918 года турецкая армия быстро приближалась к Баку. Коалиции местых политических сил, враждебных большевикам, удалось преодолеть их влияние, отстранить от власти и передать ее коалиционному правительству Центрокаспия. В город для отражения турецкого наступления прибыл немногочисленный английский экспедиционный корпус. Внутренняя обстановка изменилась, руководители большевиков были арестованы, а позднее вывезены в Закаспийский край и там расстреляны. Мама и тетя часто вспоминали, что очень скоро после своего появления, под давлением наступающего неприятеля англичане оставили город. Быстро и организовано хорошо экипированные и почти не участвовавшие в настоящих боевых действиях подразделения, в том числе вызывавшие любопытство бакинской публики шотландские стрелки в клетчатых юбках и колоритные индусы в чалмах, проходили по набережной под окнами дадашевского дома и грузились на пароходы. Сопротивление турецким войскам после ухода англичан продолжалось недолго. Бакинские власти провели всеобщую мобилизацию мужского населения. Ушел в ополчение и дед, но в боевых действиях он не участвовал и через несколько дней вернулся домой, так как ополчение было распущено и сопротивление фактически прекращено. Захвату города не помешал непродолжительный артиллерийский огонь, который открыла по наступающим турецким войскам батарея, входившая в состав большевистского отряда под командованием Петрова. Отряд этот покинул фронт после прихода англичан и стоял лагерем на площади на Набережной, где гораздо позднее было построено здание музея Ленина. Отряд Петрова ожидал погрузки на пароход и отправки в советскую Астрахань. Многие жители Баку наблюдали тогда в бинокли, полевые и театральные, прямо с балконов и крыш своих домов, как турецкие цепи наступали с окружающих возвышенностей, преследуя бегущих защитников города. Под огнем стрелявших буквально по-соседству с дадашевским домом гаубиц Петрова они откатились назад, но вскоре вновь появились на гребне холмов и начали, уже беспрепятственно, занимать городские кварталы. Артиллерия Петрова к тому времени замолчала и спешно заканчивала погрузку на пароход. Турки железной рукой навели в городе внешний порядок. Грабителей и мародеров патрули расстреливали на месте, а для острастки повесили нескольких прямо на Парапете, соорудив виселицу в центре центральной площадки. На рынках были установлены предельные цены, нарушение которых, как и воровство, жестоко наказывалось. Все быстро поняли, что с турками шутки плохи, и в городе воцарилось непривычное для тех времен спокойствие. После вступления в Баку турецких войск начало укрепляться национальное правительство Азербайджана. Как известно, в начале ноября 1918 года Турция подписала перемирие с союзниками, что положило конец пребыванию их в Закавказье, после чего жизнь в Баку стала постепенно входить в мирную колею. Летом 1919 года, когда Россия была охвачена войной, голодом и тифом, Плескачевские отдыхали на даче в Бузовнах. "Продамета" прекратила свое существовование, и Ивана Семеновича пригласили на службу в городскую думу, где он заведовал финансовыми делами. Много лет спустя мне показывали окна его бывшего кабинета в известном всем бакинцам здании Баксовета на Коммунистической улице. Как раз в этот период из Баку через Батум уехали в эмиграцию многие состоятельные люди. Австриец инженер Штопер, который был владельцем литейного завода в Черном городе, а также по совместительству консулом молодой Австрийской республики, отправил семью и собирался уезжать сам. Штопера связывало с Иваном Семеновичем давнее знакомство, они дружили семьями, доверяли и помогали друг другу. Еще до революции, часто всей семьей, ездили Плескачевские в гостеприимный дом рядом с литейным заводом, где жили Штоперы. При заводе имелась конюшня, поэтому обычно за гостями посылся экипаж. Через много лет, на закате своих дней, мама и тетя вспоминали, как хорошо, как весело бывало у Штоперов. Своих детей в доме было двое - дочь и сын, почти ровестники маме и тете, а к ним из города и с соседней «Вилла Петролиа» приезжали товарищи и подруги. Так что компания молодежи собиралась большая. Во дворе дома была устроена крокетная площадка, и любимым развлечением на долгое время стала игра в крокет. Заигрывались допозна, а на юге темнеет рано, даже в июне в 9 часов вечера в Баку уже совершенно темно. Тогда приносили из дома керосиновую лампу, ставили ее на землю там, где нужно было бить по шару, но игры не бросали. Совсем поздно удавалось хозяевам собрать, наконец, молодежь за столом, чтобы напоить чаем. По домам разезжались ближе к полуночи... Штопер уговаривал Ивана Семеновича уехать за границу, но позиция деда по поводу эмиграции оставалось неизменной. Не согласился он отпустить в Австрию вместе с семьей Штопера и своих дочерей, чтобы Маруся и Ангелина пожили в Вене до наступления в России спокойных и мирных времен. Штопер проводил семью, но ему самому уехать на родину так и не удалось. Вначале удерживали консульские дела, он должен был позаботиться о репатриации бывших австро-венгерских военнопленных, некоторые из которых подолгу жили прямо на заводе и даже в его доме. А потом, перед самым запланированным отъездом, отравившись недоброкачественной пищей, Штопер заболел и неожиданно для всех умер. Позже по городу ходили слухи, что его отравили специально. А через несколько лет до Баку дошла весть о том, что сын Штопера, серьезно занявшийся альпинизмом, погиб в Альпах во время схода лавины. Большевистская власть пришла в Баку с бронепоездами 11-й Красной армии в апреле 1920 года. Очень скоро после установления советской власти Иван Семенович занял пост управляющего конторой «Техснаб» при «Азнефти», работал под непосредственным руководством новых организаторов нефтяной промышленности Азербайджана, известных профессиональных революционеров А.П.Серебровского, который был к тому же дипломированным инженером-технологом, и ставшего позднее начальником "Азнефти" М.В.Баринова, ранее заместителя Серебровского. Под руководством Плескачевского на нескольких сотнях метров береговой полосы Бакинской бухты в Черном городе был создан комплекс пристаней и складских помещений - база «Техснаба», обеспечившая нефтяную промышленность всеми необходимыми машинами, механизмами, инструментами, лесом, прокатом, трубами. Многие десятки лет база «Техснаба», преобразованная в трест «Азтехснабнефть», расширяя и совершенствуя свое хозяйство, служила нефтяникам Азербайджана. Восстановлению и развитию громадного полуразвалившегося хозяйства нефтедобычи и нефтепереработки в Баку препятствовала в двадцатые годы нехватка самого необходимого. Потребовались организаторские способности и умение работать, которыми отличался Иван Семенович, чтобы наладить дело с нужным размахом. По вызову Серебровского, который с 1926 года работал в Москве заместителем председателя ВСНХ СССР, дед несколько раз выезжал в столицу и по несколько месяцев работал там в аппарате ВСНХ и Союзнефти, так как квалифицированных руководителей в центральных учреждений нехватало. И каждый раз он отказывался от переезда в столицу на постоянную работу, возвращаясь домой. Обстановка и рабочая атмосфера в Москве ему не нравилась. Умер дед совсем нестарым человеком, в возрасте 54-х лет от заражения крови, после того, как в больнице им.Семашко ему сделали несложную, но неудачную операцию по удалению гланд. Случилось это в 1931 году, а несколькими годами позже и Серебровский, и Баринов, и почти все партийные, а также многие беспартийные руководители и ведущие специалисты «Азнефти» пали, как говорили позднее, жертвами необоснованных репрессий. Памятная коллективная фотография руководства «Азнефти» середины двадцатых годов, где изображен и Иван Семенович, стала выглядеть своеобразным документом, подтверждающим массовый и тотальный характер сталинских репрессий. Почти все изображенные на ней бесследно исчезли. Из этих людей я познакомился позднее с руководителем энергохозяйства «Азнефти» инженером- электриком Сизовым, с которым мы оказались соседями по дому. Сизов, один из немногих, выжил и вернулся в Баку еще до всеобщей реабилитации, что было для тех времен счастливым исключением. Вскоре после прихода большевиков, как я уже упоминал, в дадашевском доме разместилась ЧК. Жильцов выселили, и дед, служивший к тому времени в "Азтехснабнефти", получил просторную ведомственную квартиру в новом коттедже. С десяток таких 2-х и 3-х квартирных домов по американскому образцу и по проекту известных архитекторов бр. Весниных построила тогда «Азнефть» для своих ведущих специалистов. Дома располагались в самом начале Черного города, сразу за Черногородским железнодорожным мостом. Соседство нефтеперегонных заводов почти не ощущалось, а до центра было сравнительно недалеко. Плескачевские остались довольны своей новой квартирой, так как на старом месте они жили не так просторно и удобно, как раньше. «Буржуазные» квартиры повсеместно уплотнялись и часть комнат уже давно занимали временные жильцы. Мама вспоминала, что после прихода Красной Армии, у них некоторое время жил комиссар бронепоезда. Когда в доме поймали вора, пытавшегося украсть белье, сушившееся во дворе на веревках, комиссар выскочил из своей комнаты на шум, поднятый соседями, с маузером в руке и хотел вора пристрелить на месте. Еле-еле его от этого удержали... Прожив десять лет в Черном городе, буквально за несколько недель до смерти Ивана Семеновича, Плескачевские переехали на новую квартиру. Кооперативный дом «Бурильщик» построили в самом центре города, на улице Мясникова (быв. Милютинской). Конструктивистская простота светлых оштукатуренных фасадов, характерных для новой архитектуры, контрастировала с потемневшим от времени белокаменным рустом дореволюционных домов этих плотно застроенных уютных кварталов. Просторные прекрасно отделанные четырехкомнатные квартиры заняли в основном специалисты «Азнефти». Соседом Плескачевских был, например, инженер М. А. Капелюшников, знаменитый изобретатель турбобура, позднее академик. Как раз тогда Капелюшников ездил в командировку в Америку, где ему устроили восторженную встречу американские нефтяники - оказалось, турбобур широко и повсеместно применялся там при проходке глубинных нефтяных скважин. Строительство квартиры обошлось деду немалых денег, но он не хотел дальше жить в ведомственной черногородской квартире, которую пришлось бы оставить, уйди он с работы в «Азнефти». Но произошло это почти через десять лет, а в начале 1920-ых вместе с НЭПом жизнь входила в нормальную колею. Казалось, начинали исполняться слова деда, сказанные в разгар гражданской войны, о том, что при любой власти своим трудом, своей головой, семья непременно будут жить в своей стране хорошо и счастливо. Даже всегдашняя тяга Ивана Семеновича к дальним поездкам и путешествиям, не реализованная ранее из-за болезней жены и возраста дочерей, смогла в какой-то мере воплотиться в жизнь. Стало вполне возможно и доступно с комфортом проехать по железной дороге, остановиться в гостинице, пообедать в ресторане. За два лета моя мама объездила с отцом кавказское побережье, была в Крыму, а также, уже вместе с Ангелиной, во многих местах родного Донбасса. Маме запомнились дальние пешие походы в окрестностях Сочи и Нового Афона. В те годы железной дороги там не было, сообщение осуществлялось только морским путем. Но многочисленные железнодорожные тоннели были построенны еще до революции и во многих местах уже существовали. Совершая переходы по безлюдному в те годы побережью, они часто пользовались этими тоннелями, почти всегда почему-то заполненными водой. Вода стояла где по колено, где по грудь, а где приходилось пробираться вплавь, держа одежду над головой. И все это в темноте, когда только где-то далеко-далеко виднелся слабый свет на выходе тоннеля либо у шахты колодца. Но, как повторяла мама, с отцом ей нигде и ни при каких обстоятельствах не могло быть страшно. Черногородский дом Плескачевских заполнился в те годы многочисленными гостями. Теперь это были больше молодые люди, сверстники дочерей. По рассказам, которые я слышал неоднократно, можно представить тогдашнюю атмосферу этого дома, чуждого политических ветров крепнувшего с каждым днем советского строя, полного интереса к литературе и науке, театру и музыке, утверждавшего на личных примерах своих обитателей нормы порядочности и человеческой солидарности. Именно это - сама обстановка, интересы и разговоры собиравшихся там, их времяпрепровождение, привлекали молодежь «с запросами», отвергая одновременно людей случайных, людей «иного круга». При новых коттеджах в Черном городе построили асфальтированные теннисные корты. Вокруг этих кортов собиралось много молодежи, мама и тетя тоже стали заниматься теннисом. Регулярно устраивались теннисные соревнования, причем из участников этого самодеятельного, если так можно выразиться, спортивного движения при дворовых кортах вышли потом самые сильные бакинские теннисисты. Летом все вместе ездили на пляж, чаще всего на Зых, загорали и купались, играли в мяч и дурачились. Любимым занятием стала фотография. Громоздкий деревянный фотоаппарат на штативе, которым еще до революции пользовался дед, был на всех один, но это не создавало неудобств в дружной компании. Зимой ходили в театры и на концерты, благо тогда, в двадцатые годы, бакинская оперная труппа была на высоте, а в филармонии, которая заняла помещение летнего Общественного собрания в саду Революции, гастролировали лучшие исполнители. Мама часто вспоминала Левушку Ландау, который был в их компании тогда самым младшим, но уже учился в университете. Вскоре он уехал из Баку, закончил университет в Москве, став еще до войны известным ученым. А вот Завен Мелик-Тангиев никуда из Баку не уехал, здесь учился, здесь работал, отсюда ушел на фронт, сюда вернулся после войны, здесь и скончался. Он не стал Нобелевским лауреатом, подобно Л. Д. Ландау, но в Баку это был очень известный человек, талантливый инженер-строитель и организатор производства, занимавший пост главного инженера треста «Азморнефтестрой». Когда в конце пятидесятых годов Мелик-Тангиев получил Ленинскую премию за освоение морских месторождений Каспия, о чем в те годы много писали и говорили, мама и тетя решили почему-то послать ему поздравительную телеграмму, хотя виделись с ним довольно часто. На другой день Завен Иванович ответил на поздравление, ответил тоже телеграммой, причем очень длинной. Он написал, что все его успехи в жизни связаны с семьей Плескачевских, так как без влияния и настроя, которые исходили оттуда, без тех идеалов и ценностей, которые он оттуда вынес, не стал бы тем, кем ему удалось стать. Поэтому именно это поздравление, из всех им полученных, самое для него дорогое и ценное. Помню, как маму тронула такая оценка их семьи, помню, как опять вспоминала своего отца, говорила о том, как умел он создать в семье и вокруг нее совершенно особую обстановку, «микроклимат», как сказали бы в наши дни. Завсегдатаями черногородской квартиры стали сестры Маргуловы и их брат Иван. Отца Маргуловых, к тому времени уже умершего, еще в дореволюционные времена хорошо знал дед. Маргулов служил управляющим на нефтяном промысле Манташева. Известен был он и тем, что рабочие во время одной из забастовок в знак протеста и нежелания более терпеть притеснения начальства вывезли его с территории промысла на тачке. Показательно, что мама, расказывая мне об этом много лет спустя, отнеслась к действиям рабочих без всякого возмущения. Это было не в традициях семьи - осуждать жест отчаяния людей, тяжким трудом еле-еле сводящих концы с концами. Старшая из Маргуловых, Тереза, училась в те годы в Индустриальном институте, успешно его закончила и уехала в аспирантуру в Москву. Еще до войны, работая под непосредственным руководством академика М.В.Кирпичева, она успешно защитила диссертацию. Рассказывали, что после защиты старый академик сам подавал Терезе пальто, а это было совсем не в его правилах. Тереза стала известным ученым-теплотехником, много лет заведовала кафедрой атомной энегетики в МЭИ. Близкой подругой тети и мамы долгие годы была Ида Маргулова. Перед самой войной она с матерью также перебралась в Москву, а до этого много лет проработала врачом-инфекционистом в бакинской железнодорожной больнице. Судьба же Вани Маргулова, пользовавшегося особой симпатией и расположением моей мамы, сложилась трагично. Студентом был он арестован и погиб в заключении. За несколько лет до войны судьбу Вани разделил другой завсегдатай черногородского дома - Степа Шищенко. Ему не было и тридцати, когда он стал профессором, блестяще читал лекции по теоретической механике в Индустриальном институте. О нем говорили как о человеке и ученом с большим будущем. Но в 1935-ом его забрали и он тоже исчез, и тоже навсегда. Помню, как старший брат Степы, Роман Иванович, инженер-нефтяник, к тому времени тоже профессор, заведующий кафедрой бурения в том же Индустриальном институте, навсегда уезжая из Баку в середине пятидесятых, пришел к нам прощаться. «До сих пор не могу понять, как мы с вами уцелели, Маруся», - сказал он маме. Ваня Маргулов был большим другом и постоянным партнером по теннису Степы Шкипарева, будущего мужа Ангелины, завоевавшего ее сердце и отодвинувшего другого претендента - Завена. Появление Степы в Черном городе связано с приходом туда большой группы молодежи, увлекшейся новой тогда для Баку спортивной игрой. Эти люди надолго вошли в постоянный круг общения мамы и тети. Почти все они погибли в результате репрессий и позднее, на войне. Из них я знал и помню известного в Баку Даню Данилова, инженера и музыканта, многократного довоенного чемпиона Азербайджана по теннису. Он не пострадал во время массовых репрессий, не был на фронте, остался жив, а после войны бросил инженерные занятия и до конца жизни преподавал теорию музыки в консерватории, выступал с лекциями перед началом филармонических концертов. Несмотря на шепелявый голос и отнюдь не эстрадную внешность, слушать его всегда было интересно. Несколько слов о дяде Степе, которого я хорошо помню. Призванный на военную службу в первые недели войны, он служил при военном аэродроме в Кишлах, на окраине Баку, а в начале 1942 года, когда мне только что исполнилось пять лет, ушел на фронт. Старший лейтенант С.И.Шкипарев (фронтовой рисунок) Степа погиб через полтора года, осенью 1943-го, под Оршей, старшим лейтенантом 274 Ярцевской стрелковой дивизии. Орден Отечественной войны, который был вручен тете Ангелине в военкомате сразу после его гибели, сохранился у меня до сегодняшнего дня. Степан Иванович Шкипарев был старшим сыном потомственного рыбака-помора, выходца из Архангельской губернии, который приехал в Баку задолго до революции. Занялся Иван Шкипарев вначале рыболовным промыслом, через какое-то время стал владельцем куринского рыбного промысла, а затем - хозяином самого крупного и самого дорогого рыбного магазина в центре города. Магазин располагался на Ольгинской улице и держал на прилавках только самый свежий товар. Все покупатели, пользующиеся услугами магазина, а были это люди обеспеченные, хорошо знали, что все нераспроданные за день товары с прилавков снимались и отправлялись в другие магзины. Утром на прилавках лежала уже свежая, только что доставленная с рыбного промысла каспийская рыба. Многие годы после революции в этом помещении сохранялся «фирменный» рыбный магазин, а Степин отец как известный специалист по рыбному делу до самой смерти в середине двадцатых годов служил консультантом в том самом рыбопромышленном объединении "Азрыба", которому его бывший магазин теперь принадлежал. Семья Шкипаревых жила на Ольгинской, в двухэтажном доме, занимавшем целый квартал в самом начале этой улицы, выходя одним из своих фасадов на Набережную. Первый этаж был занят лавками и конторами, второй являлся жилым. Старые бакинцы помнят, наверное, кафе-мороженое на первом этаже этого дома по Ольгинской улице и сберкассу на самом углу Набережной. После революции квартиры на втором этаже «уплотнили», но за Шкипаревыми остаили несколько комнат и особенно не стеснили, если сравнивать их с другими бакинскими семьями. Происхождение Степы сделало его на многие годы так называемым «лишенцем». Только в 1930 году советская власть разрешила ему участвовать в выборах, и он получил право поступить в высшее учебное заведение. А до этого Степа работал на нефтяных промыслах Биби-Эйбата, вначале десятником на стройке, а затем помощником известного в то время в Баку слепого инженера П. Н. Потоцкого. Потоцкий еще до революции руководил засыпкой участка Бакинской бухты, позднее называнной Бухтой Ильича, которая примыкала к нефтяным площадям Биби-Эйбата. После 1923 года работы возобновились, и Потоцкий был назначен техническим руководителей конторы по засыпке. После окончания работ здесь пробурили большое количество высокодебитных нефтяных скважин. Именно тогда было положено начало освоению месторождений Каспийского моря. До самой войны, окончив в тридцатые годы вечерний экономический факультет Индустриального института, работал Степа плановиком в тресте «Сталиннефть». (Так стали называться нефтяные промыслы Баилова и Биби-Эйбата.) Не прекращал он и своих занятий теннисом. После женитьбы они с тетей Ангелиной каждый отпуск, чаще всего летом, много ездили по стране, побывали в Москве и Ленинграде, плавали по Волге, отдыхали на Черноморском побережье. Детей у них не было, оба работали и неплохо по тем временам зарабатывали, так что редкая в то время возможность хорошо и интересно отдыхать у них была. Часто бывали Степа с Ангелиной и на теннисных соревнованиях в Москве, Саратове, Тбилиси, Батуми. Степа участвовал в составе азербайджанской команды практически во всех крупных всесоюзных соревнованиях. Стал он перед самой войной и чемпионом Азербайджана. Правда, Даню Данилова переиграть Степа так и не смог. Но Данилов заканчивал консерваторию, совмещая учебу с работой, и бросил занятия теннисом. Через много лет после окончания войны на фасаде дворца спорта «Динамо» открыли мемориальную доску с перечнем ведущих спортсменов Азербайджана, погибших на фронте. Среди них было и имя Степана Шкипарева. Дядя Степа был человеком очень сильным и душевно, и физически, человеком спокойным и волевым. Он на редкость мягко и благорасположено относился к своим близким, к друзьям и просто к знакомым людям, никогда не повышал голоса, всегда был готов оказать содействие и помощь. Он преданно и нежно любил Ангелину. Провожая Степу на фронт, моя бабушка и его теща Полина Андреевна, которая прожила с ним под одной крышей без единой размолвки больше десяти лет, говорила: «Я не могу просить вас о том, чтобы вы не выполнили своего долга, спрятались за спину товарища. Но знайте, что Ангелиночка и все мы вас очень ждем. Поэтому постарайтесь вернуться». Как и многие люди своего времени бабушка была очень цельным человеком, она не мыслила себе, что защищая ее страну, ее дом от вражеского нашествия кто-то посторонний, но не она, должен терять своих родных и близких. С такими же напутствиями, уверен, проводила бы она «на позицию» и собственного сына, пошла бы и сама, если бы пришлось. Когда Степа погиб, бабушка ни разу не сказала, что его убили немцы, хотя в те годы люди в разговорах называли неприятеля только так, а не фашисты, враги или, к примеру, немецко-фашистские захватчики. Был одно время в ходу даже лозунг, брошенный И.Эренбургом, - «Убей немца!» Не искушенная в понимании тонкостей интернациаонализма, чуждая политических оценок и анализов, она, однако, говорила, что Степу убил Гитлер, считала его персонально виновным за все происходящее, воплощением зла, антихристом. А я надолго запомнил Степины фронтовые письма, украшенные «военными» рисунками танков, кораблей и самолетов, которые он писал для меня печатными буквами, чтобы я смог прочесть их сам. И еще одна судьба, еще одна история долгой и преданной дружбы. Цицилия Андреевна Бауман, а для меня просто тетя Шура, знакома была с Плескачевскими с первых лет революции. Родители Шуры, немцы-колонисты, предки которых издавна жили в Закавказье, оказались после переезда в Баку жильцами дадашевского дома. В результате «уплотнения» и они получили комнату в одной из квартир. Тетя Шура не имела особого образования и рано начала работать скромным конторским служащим. Стремление к интересному и содержательному общению, желание войти в круг людей с высокими нравственными критериями, для которых основной ценностью в жизни является ее духовное содержание, сблизили тетю Шуру с семьей Плескачевских. Многие годы близкая дружба связвыала ее с мамой и тетей. В начале тридцатых годов она вышла замуж за Мику, Моисея Моисеевича, вдовца с ребенком. Мика происходил из семьи субботников, религиозной секты, которая еще в позапрошлом веке обосновалась на Кавказе, но связи с сектой давно не поддерживал и вообще религиозностью не отличался. Тетя Шура стала для Бориса, сына Мики, настоящей матерью, очень его любила и сильно переживала из-за его нежелания нормально учиться. Несколько лет подряд перед войной вся семья тети Шуры много путешествовала по стране вместе со Степой и Ангелиной. Они вообще часто и подолгу бывали вместе, хорошо и весело проводили время. Моя мама, занятая семьей и моим воспитанием, виделась с ними в те годы не так часто, хотя тетя Шура всегда оставалась ее близкой и любимой подругой. Помню, как тетя Шура с Микой и Борисом, Степой и Ангелиной пришли в гости на мой день рождения. 8 января 1941 года, в доме еще стояла новогодняя елка, которую убирали обычно только после моего дня рождения. Гости принесли с собой патефон, бывший в те годы большой редкостью. И зазвучало популярное тогда: «А ну-ка песню нам пропой веселый ветер, веселый ветер, веселый ветер...» Все было так необычайно радостно, празднично и весело в тот незабываемый день! До сих пор его помню... Через несколько месяцев Борис ушел на срочную службу в Красную Армию и назад не вернулся. Через год после окончания войны младшую сестру Мики, Дину, разыскала молодая еще женщина и рассказала ей о Борисе. Борис встретил войну недалеко от Белостока и через несколько недель, выходя из окружения, попал в плен. С женщиной, разыскавшей Дину, медицинской сестрой, которая тогда тоже была в плену, он познакомился за несколько дней до побега, организованного группой красноармейцев и командиров. Борис просил ее запомнить несложный адрес и сообщить о себе либо разыскать его по этому адресу после войны. Запомнил и он ее довоенный адрес. Больше эта женщина Бориса нигде и никогда не видила и ничего не слышала о нем. Вот такая романтическая и трагическая история... Однако, тетя Шура не верила и не поверила в гибель своего Бориса. Во время «хрущевской оттепели» она его особенно усиленно разыскивала через Красный крест, надеясь, что Борис оказался где-то на Западе и не давал о себе знать, чтобы не подвести родственников, а сейчас не может их найти, не имея точного адреса. За месяц или два до начала войны, не сильно поранив палец на руке и проболев совсем недолго, неожиданно умер от заражения крови Мика. Неожиданно, потому что было ему тогда чуть больше сорока и он никогда и ничем не болел, даже не простуживался. А в первые месяцы войны тетя Шура вместе со старухой матерью в 24 часа была выслана из Баку в Казахстан. Она, как и все высланные немцы, прошла через трудармию, испытала нечеловеческие лишения и трудности. Много лет спустя тетя Шура рассказала нам, что такое была эта трудармия, ничем не отличающаяся от лагеря. Те же бараки, та же колючая проволока и вооруженный конвой, та же каторожная работа, тот же голод и те же лишения. Она уже не надеялась остаться в живых, еле двигалась, пораженная дистрофией и цынгой, когда потребовалась телефонистка на коммутатор. Какой-то начальствующий чин, не потерявший еще чувства сострадания к людям, посадил туда тетю Шуру. Освободившись от тяжелой работы, в тепле, она постепенно стала приходить в себя... После окончания войны немцев из трудармии отпустили, и местом ссылки тете Шуре определили город Акмолинск (позднее Целиноград). Мама ее умерла в годы войны, оставшись одна, без всякой поддержки, беспомощная и больная. И тетя Шура зажила в Акмолинске одна, поступив бухгалтером на завод и получив комнату в бараке. Моя мама все эти трудные годы переписывалась с ней, несмотря на предосудительность такой переписки в жестокие военные и послевоенные времена, посылала посылки. Только после смерти Сталина, когда высланным немцам разрешили на время отпуска уезжать с места поселения, тетя Шура приехала на две недели в Баку и мы вновь увиделись. Но это уже рассказ о совсем других временах... (Продолжение следует) Начало - часть 1. Жми. Продолжение - часть 3. Жми Продолжение- часть 4. Жми.