Игорь Георгиевич Пономарев " О времени и о себе" (часть 4-я)

За это время у нас в семье произошли большие изменения. 26 мая 1934 года у нас родился сын , которого мы нарекли Олегом. Мы втроем так и жили в Лосинке, занимая одну комнатку в бывшей отцовской даче. Когда отец (Георгий Николаевич) купил эту дачу, я не помню, наверно, когда возглавлял Мосэнерго. Участок был , конечно, не шесть соток, а побольше, и дача была большая. По обеим сторонам, справа и слева, были большие застекленные терассы, а средняя часть двухэтажная, там правда, на втором этаже была всего одна небольшая комнатка. На даче отец жил со своей семьей: с последней женой - Ольгой Николаевной, сыном от нее и её матерью - Евдокией Андреевной. К момену нашего переселения на дачу там оставалась только Евдокия Аандреевна, которая много нянчилась с Олегом и помогала моей жене. Сзади, во дворе дома был еще один маленький домик, в которо раньше жил дворник, а после произошедшего уплотнения, тогдо это было модно, портной, который шил костюмы и форму кремлевским шишкам. И конечно, из остатков хороших материалов нам, когда возникала небходимость, доволь недорого. Там же был колодец и большой ручной насос, которым дворник раньше накачивал воду в бак на чердаке , а оттуда она уже шла в краны. Итак, в левой половине жила Евдокия Андреевна. У неё была терасса и две комнаты, большая и маленькая. В большой стоял рояль и еще что-то и, помню, такая высокая, узкая тумбочка с окулярами наверху, можно было крутить ручку и смотреть стереоснимки, очень здорово. В задней части левой половины дома было еще две комнаты, которые занимала Татьяна с двумя своими дочками, Олей и Галей, которые дружили и играли с моим сыном, хотя и были постарше. Правую половину с терассой занимали Гусевы, они редко приезжали. А за ними наша комната. Она была небольшая - метров 18. Была у нас широкая тахта, старинный буфет, который подарил отец, две старинные большие картины, тоже подарок отца, детская кроватка Олега, стол, стулья. Купил я радиоприемник СИ -235, шедевр того времени, правда, как началась война, его отобрали, чтобы не слушали Вражеские Голоса. Когда Олегу исполнилось 5 лет, купил ему двухколесный велосипед. Это был настоящий велосипед. Сверкающий никелем, черной краской рамы, с задней тормозной "торпедовской" втулкой, (это не то пластмассовое барахло, что продают сейчас), надувные шины и, конечно, без задних маленьких колес. Два вечера я побегал за сыном, поддерживая его, и потом он уже сам крутил педали и рулил по всему участу. За ворота ему было строго-настрого выезжать запрещено. Но однажды он все таки просочился на улицу, и мы долго его искали. За это он был выпорт ремнем, да так, что Едокия у меня его отнимала. Зимой, конечно, было холодновато, один угол у комнаты покрывался инеем в морозы, но зато летом было хорошо. Перед дачей был большой сад и даже остатки некогда работавшего фонтана. Справа, перед нашим окном ,тенистая липовая аллея, где Рита гуляла с сыном. В общем жизнь шла своим чередом. Сын подрастал, правда часто болел, я работал, Рита вела домашнее хозяйство и нянчилась с сыном. В 1939 году произошло еще одно событие. 11 января у нас с Ритой родилась дочка Ирина. Жили мы поживали, как говорят, добро наживали, вчетвером до июня 1941 года. Началась война. После того как немцы начали регулярно бомбить Москву, решено было, что Маргарита с детьми уедет в Горький к ее родителям. Они жили в Сормово - это рабочий район километров в семи от центра Горького, тоже на берегу Волги. Отец Маргариты, Василий Николаевич Горбунов, работал мастером на заводе «Красное Сормово» и занимал две комнаты, оставшиеся от некогда большой квартиры, опять же после уплотнения, в заводском доме вместе с ее матерью, Маргаритой Евгеньевной. Еще в одной комнате, рядом, жила родная сестра моей жены - Ольга со своей семьей. Итак, собрав вещи, а это два текинских ковра, две картины и остальное, что представляло ценность, отвез я семью на пароход, в Химки-порт на Москва реке. Пароход был забит полностью, сидели и лежали везде, где только было можно. Приткнулись они внизу, одна тетка сжалилась и посадила детей рядом на полку. Прощальный гудок, и пароход отчалил. А я остался в Москве работать. Не думал я и не гадал , что мы расстаемся почти навсегда. 14 лет это же целая вечность. Плыли они по Оке до Горького долго. Пароход на ночь приставал к берегу, т.к. приходилось выключать все огни, немцы во всю бомбили. Так они добрались до Горького, там их встретили. Василий Николаевич тоже очень интересный человек, но об этом когда-нибудь потом. В начале войны меня вызвали в военкомат, который был при ЦНИИТмаше. Посмотрев мой военный билет, сидящий там чиновник спросил: «У вас отец был священник, кулак, частный мастеровой-часовщик?» Я ответил отрицательно, сказав, что отец у меня инженер. « Так почему у вас в военном билете, в углу стоит красным цифра 66?» Я сказал, что понятия не имею. Он тогда объяснил, что это означает, что я политически не благонадежный, что я должен был ответить на призыв. Дальше он спросил, хочу ли я служить в армии? Я ответил, что готовился к гражданской службе, но, т.к. все обязаны служить, я прошу зачислить меня во флот. В конце стола сидел энкевэдешник, который сказал мне со злостью, что могу идти, а билет мне вынесут. Потом он добавил: « Можете быть спокойны, в армию вас не возьмут, броня вам обеспечена». Больше меня не беспокоили, очевидно, мой ответ не понравился. Надо было, наверное, ответить: « Рад служить и.т.д.» На даче в саду я начал рыть бомбоубежище, так было предписано всем проживающем. Москву уже тогда немцы бомбили основательно, и с объявлением воздушной тревоги по репродуктору, все жильцы нашей дачи перебирались в бомбоубежища. Приемник , который я купил с одной из премий, как сейчас помню, он назывался СИ-235, в самом начале войны заставили сдать, как и всех. Чтобы не могли слушать вражескую пропаганду. Я продолжал работать в ЦБКАМ. Но работы было мало, т.к. не было заказчиков, и мы занимались пустяками. Делали штампы для военной промышленности. В декабре 1942 года на станции Лосиноостровская все 60 путей были забиты эвакуированными, беженцами, солдатами, эшелонами с оборудованием, военной техникой и боеприпасами. Проходя каждый раз через мост, проложенный над железнодорожными путями, я думал, что немцы доберутся до этой соблазнительной цели. И это случилось 31 декабря под Новый год. Приехав домой с работы, я не узнал местности. Из 60 путей сохранилось только два около станции, ни вагонов ни паровозов , не было ничего. Копошились красноармейцы, разгребая завалы, и стаскивали убитых в ледники, которые находились вдоль путей, из них льдом набивали рефрижераторы. Мороз был около 40 градусов. До нашей дачи было примерно полкилометра от железной дороги, и все дома были снесены взрывом. Одну террасу нашего дома снесло задним мостом от автомобиля, вторую развалило воздушной волной. Снесло так же избушку во дворе, в которой раньше, до революции, жил дворник с семьей. Бревном, очевидно, миллиметров 500 в диаметре и длиной 5-6 метров, снесенным с соседней дачи, ударило в фундамент нашей. Крыша от этого вздыбилась кверху, окна все вылетели, потолки провалились, так как были из березовых метровых плах. Правая сторона улицы тоже была сметена, осталось всего два дома за нашим, т.к. они были дальше от железной дороги, где произошел взрыв. Как рассказывали, прилетал фашистский самолет и бомбил, а на путях стояли эшелоны с боеприпасами. Когда я от станции добрался до нашей разрушенной дачи, в бомбоубежище собралось уже много народа. Топилась буржуйка, которую я установил еще осенью, на ней варилась похлебка. Было можно существовать в этом теплом подземелье, которое было где-то метров 6-6,5 в длину, 1,5 метра в ширину и 2 метра в высоту. И здесь пришлось жить. Итак, здесь к моему приходу собралась целая компания из разрушенных взрывом дач. Евдокия Андреевна - мать моей мачехи Ольги Николаевны - 2, подруга мачехи - Ася Крествовоздвиженская и сама Ольга Николаевна. Было решено восстановить мою комнату, как менее пострадавшую от взрыва. Я взял на работе 10 дней отпуска, и вместе с мачехой начали работать. Мы подправили провалившийся потолок. На чердаке нашелся ящик со стеклом. Я взял у знакомого алмаз и нарезал стекол для окна, но на морозе в 40 градусов стекло не резалось, а кололось. Кое-как я отрезал 3 нужных стекла и вставил в одну раму. На потолок мы насыпали песок, застелив его предварительно бумагой, чтобы сверху не сыпалось. Песок с опилками брали с пола, ими было засыпано все, и пианино, и печка, и диван. В комнате, к моему удивлению, ничего не разбилось, даже две больших картины, которые мне достались от отца, были целы. На одной из них маслом нарисован четырехмачтовый парусник. Автор подписался неразборчиво, но думаю, что не ширпотреб, отец до революции все таки был инженер и с положением. Затопили печку, и в комнате стало тепло, можно было раздеться. Дров кругом было навалом, мы с мачехой пилили, а потом я колол, и мы пребывали в тепле. С нами жила и Евдокия Андреевна. В июне или в июле меня вызвали к министру Тяжелого Машиностроения, который дал указание мне ехать в Воронеж и заняться эвакуацией 30 прессов. Адрес должны были позднее. По его тону я понял, что отказаться поручения - смерти подобно. Забрал министерские командировки и поехал в Воронеж, из которого многие уже эвакуировались. Комнат в заводских цехах было полно, и в одной из них я поселился. На второй день после приезда началась бомбежка Воронежа. Почему-то на заводе начали демонтаж мостовых кранов, т.е. грузить пресса было нечем, да и никто и не думал подавать вагоны под погрузку. На почте я получил телеграмму не выезжать обратно, ждать замену. В одну из бомбежек все было разграблено, посуда в столовой, инструментальная кладовая, материальный склад. Ужасно, ведь все могло пригодиться. В этот же налет сорвало заводские ворота. Во дворе лежала убитая лошадь, откуда она взялась, осталось загадкой. На заводе осталось 20 человек. Мы с одним инженером отрезали у лошади заднюю ногу, отнесли ее в столовую, и нам повар в обед и ужин подавал жаркое из конины с картошкой. Через два дня на завод явились подрывники и всех с завода выгнали. Я решил поехать в гостиницу, где никакой администрации уже не было, занимай любой номер. На второй день явился энкеведешник, и, проверив мои документы, велел немедленно идти на вокзал и уезжать. Списав данные его документа, я пошел по номера, посмотреть, нет ли чего подходящего. В одном номере я нашел ящик с мылом, забрав мыло в рюкзак и чемоданчик, я пошел на вокзал. Придя на вокзал, я увидел, что в сторону Москвы начал двигаться поезд, и уже на ходу вскочил в него. В шести километрах от города протекала река Воронка, через которую был железнодорожный мост. Только мы его проехали, как услышали вой фашистских самолетов, и бомбардировщики начали бомбить мост. Так как мы отъехали всего один километр, было видно, как мост взлетел на воздух. Было так же видно, как с самолетов выбросились парашютисты. Дальше ехать было нельзя, т.к. впереди стояли разбомбленные составы. Все начали вылезать и идти вдоль полотна в сторону станции Графской, которая находилась в 30 км от Воронежа, тудаже двигалась отступающая армия, пушки, солдаты, грузовики. Я и многие другие влились в этот поток. Дорога была проселочной, да и вообще, была ли она. Машины застревали в колдобинах, и, если их нельзя было вытащить, то просто опрокидывали, чтобы дать проехать следующей. До Графской я со своим мылом добрался вечером. Станция была вся разбита. Сел я, как и другие, на бревно недалеко от железной дороги и так просидел всю ночь. Утром я заметил состав, с пустыми платформами, который начал двигаться в сторону Москвы. Я, как и все остальные, бросился к составу и, помогая друг другу, мы залезли на платформы. Поезд постепенно ускорял ход и без остановок довез нас до Мичуринска. Там я предъявил свою министерскую командировку и получил билет на первый же поезд, которым уехал в Москву. По дороге я удачно сменял мыло на шпик, и это нас очень поддержало. Евдокия Андреевна готовила с его помощью отличные похлебки. На следующий день я отправился в Министерство, отчитался по командировке и в благодарность получил пропуск на один месяц в министерскую столовую. Арест В это же время я начал замечать, что за мной ведется слежка. Идя на работу, я зашел в сад, чтобы отрезать кусок ветки крыжовника для мундштука. Подняв голову, заметил быстро спрятавшегося человека за забором со стороны пустыря. Мне показалось это подозрительным, т.к. несколько дней назад у нас арестовали одного инженера. Выйдя из дома, я увидел идущего навстречу мне мужчину. Типичный филер. Сапоги, пальто, кепка, все как у энкэвэдешников того времени. Придя на станцию, я увидел его снова, и как это он раньше меня успел. Я решил проверить. Когда подошел поезд , встал у дверей, но не входил, он очутился рядом. Когда объявили, что двери закрываются, я вскочил во внутрь, а он сразу следом за мной. Ту же операцию я проделал в метро, и мне стало ясно, что за мной следят. Началось это вскоре после моего возвращения из Воронежа. Примерно в середине августа 1942 года. Каждый день меня провожали до работы, а после работы до дома. Каждые 2-3 дня провожатые менялись, но я всех их знал уже в лицо. Я догадывался, зачем все это делается. Ходили за мной в столовую, ждали в раздевалке. Была даже и одна женщина, но я довел ее до белого каления. Началось все с трамвая. Я предложил ей освободившееся место. Она ответила, что сейчас конечная остановка и поэтому садиться не стоит. Я говорю, что дальше пойду пешком. А она мне, говорит, что ей ни какого дела до этого нет. С Курского вокзала до Ярославского я пошел пешком. Несколько раз останавливался и пропускал ее вперед и, когда она меня обгоняла, каждый раз ей улыбался и говорил: « Видите, я вам нужен» В конце концов, дойдя до вокзала, она спряталась за киоск, а я остановился свернуть папироску и закурить, затем заглянул за киоск и говорю: «Вот мы вместе и дошли. А вы говорили, что вам до меня ни какого дела нет». Больше я ее не видел. Так продолжалось до 20 ноября 1942 года, когда меня вызвали в бюро и сказали, что меня ждет какой-то человек. Я вышел и увидел опять типичного филера, который сказал , что хочет со мной поговорить. Я предложил пойти в кабинет директора, так как он был свободен. Когда мы зашли, он заявил, что тут говорить неудобно, и что, вообще, со мной хотят поговорить в НКВД. Я пошел и сказал старшему конструктору, чтобы меня не ждали, и на машине этот тип меня увез. А привез он меня на Лубянку. На 4-м этаже в большой комнате меня обступило четыре следователя, предварительно, конечно, меня обыскали. Затем в лоб был поставлен вопрос: где у меня револьвер? Я понял, что меня кто-то продал, и сказал, где он зарыт. Их, вообще-то, было два: браунинг и Смит Ветсон. Когда я их зарывал, я все это дело обильно полил водой. Когда их отрыли, они были все ржавые, так что в протоколе пришлось записать, что они в совершенно непригодном состоянии. На вопрос, откуда они у меня, я ответил, что нашел в 1942 году, когда стаял снег во дворе. Очевидно, их забросило воздушной волной во время взрыва на железной дороге. Так же как штук 50 мин к миномету 36 калибра. Мины я собрал в кучу и сказал об этом проходящему солдату. За ними приехали потом и забрали. После этого повели в баню и в камеру. Там нас оказалось семь человек: четыре немца, интернированных из Персии, где они работали, инженер-орденоносец, работник НКПС и парашютист - русский, сброшенный немцами, который сразу же сдался. Каждый день по нескольку раз стали таскать на допросы. В конце концов, стало ясно, что донос написал один инженер из нашего бюро - Кондаков. Он хвалился в камере, что насолил Советской власти тем, что состряпал донос и посадил лучших инженеров нужных Советской власти. Потом выяснилось, что он с капитаном подводной лодки и еще с кем-то хотели бежать за границу. На допросе он также заявил, что я о его делах совершенно ничего не знаю и к нему никакого отношения не имею. Больше его никто из наших не встречал, очевидно, расстреляли. О существовании пистолетов знали только Евдокия Андреевна, Ольга Николаевна и ее сын Слава. По моим соображениям, только кто-нибудь из них мог меня заложить. Слава учился в военной школе. Грешу, конечно, на него, он просто мог проговориться своим товарищам. Уверенности в этом нет. Началось следствие, многое описывать нет надобности, как это все происходило в те времена об этом писалось много и подробно. Первыми словами на допросе, следователя Долматова Сергея Александровича, лет 55, были: «Вот там вражина садись». И указал на стул в конце комнаты. Он был хромой на обе ноги, садист каких мало. «Вражина» села. Минут пять изучал меня, затем со злостью произнес: «Вот, что я тебе скажу. Виноват ты или не виноват, будешь ты говорить или не будешь, но протоколы ты все равно все подпишешь, иначе будешь, избит и изуродован. Рожа мне твоя не нравится, а потому я тебе даю 10 лет», - и дал мне обвинительный ордер. В ордере было сказано, что мне предписывается статья 58-1 за организацию вооруженного выступления в тылу Красной Армии. Я ему сказал, что у меня ни одного знакомого военного даже нет. «Это, - говорит, - неважно, а расстрел на тебе, согласно статьи, будет висеть». Дальше следовали вызовы на допросы, писание протоколов, но не ежедневно. Протоколы, где не было сильно угрожающих мотивов, я подписывал, так как при отказе следователь жег папиросой, бил линейкой по чему попало или заставлял стоять часами. Все это, конечно, сопровождалось отборным матом. Несколько раз обещал отправить на «дачу» - это под Москвой «сад пыток». Что там делалось, даже трудно представить. Мало кто оттуда выходил живым, в лучшем случае, калекой. Все это продолжалось месяцев пять. Была очная ставка с Кондаковым, который посадил не одного человека. На очной ставке следователь спросил Кондакова: «Знал ли Пономарев о твоих намерениях ?» Вот тут у этого мерзавца хватило совести сказать, что я ничего не знал. Это спасло меня от статьи 58-1. Как мне потом сказал следователь: «Ну вражина, унес ноги от расстрела, снимаем с тебя эту статью». Я ему сказал, что я, следовательно, могу пойти домой, так как других обвинений мне не предъявляли. На что он ответил: «Мы, и я в частности, работаем без брака, поэтому подпиши новое обвинение по статье 58-10-11 - антисоветская агитация. Где ты агитировал у нас есть свидетели и, вообще, по этой статье мы может посадить 50% москвичей». А я добавил, что не 50%, а 99% и в том числе и его. «Ну-ну, - сказал он,- мне все можно. А ты порядки ругал, за это отлично можно посадить». Через 2-3 месяца следователь предъявил статью 206 об окончании следствия, и меня отвезли в машине с надписью «Хлеб» в Бутырскую тюрьму. За день переводили из камеры в камеру раз по шесть и каждый раз водили в «баню» - помещение размером 0,75 кв. м.- и каждый раз одежду прожаривали. Через 3 дня вызвали и предъявили приговор: 10 лет общих лагерей в Ненецком краю и пожизненная ссылка. Решение тройки «ОСО» - Особого совещания. Через несколько дней нас, троих «однодельцев» и постороннего, повезли опять в на Лубянку, но за главным домом по лубянскому проезду есть еще дом, тоже НКВдешный. Отвели на третий этаж к большому начальнику и по очереди вызывали. Когда дошла до меня очередь и ввели в огромный кабинет, какой-то большой чин спросил меня, хочу ли я работать у них? Я ответил, что всю жизнь работал и должен знать, что мне предложат. Он сказал, что буду работать по специальности: «О вас как об отличном работнике имеется характеристика.» Я дал согласие и с этого момента считался работником ОКБ -«Особое конструкторское бюро 172» Часть третья